Неточные совпадения
Заметить
надо, что он даже и попытки не захотел тогда сделать списаться с отцом, — может
быть, из гордости, из презрения к нему, а может
быть, вследствие холодного здравого рассуждения, подсказавшего ему, что от папеньки никакой чуть-чуть серьезной поддержки не получит.
«Он горд, — говорил он нам тогда про него, — всегда добудет себе копейку, у него и теперь
есть деньги на заграницу — чего ж ему здесь
надо?
Старец этот, как я уже объяснил выше,
был старец Зосима; но
надо бы здесь сказать несколько слов и о том, что такое вообще «старцы» в наших монастырях, и вот жаль, что чувствую себя на этой дороге не довольно компетентным и твердым.
Надо заметить, что Алеша, живя тогда в монастыре,
был еще ничем не связан, мог выходить куда угодно хоть на целые дни, и если носил свой подрясник, то добровольно, чтобы ни от кого в монастыре не отличаться.
И не утешайся, и не
надо тебе утешаться, не утешайся и плачь, только каждый раз, когда плачешь, вспоминай неуклонно, что сыночек твой —
есть единый от ангелов Божиих — оттуда на тебя смотрит и видит тебя, и на твои слезы радуется, и на них Господу Богу указывает.
— Да,
надо разъяснить, что это не мы. К тому же батюшки не
будет, — заметил Иван Федорович.
— Чего же ты снова? — тихо улыбнулся старец. — Пусть мирские слезами провожают своих покойников, а мы здесь отходящему отцу радуемся. Радуемся и молим о нем. Оставь же меня. Молиться
надо. Ступай и поспеши. Около братьев
будь. Да не около одного, а около обоих.
Надо заметить, что он действительно хотел
было уехать и действительно почувствовал невозможность, после своего позорного поведения в келье старца, идти как ни в чем не бывало к игумену на обед.
— Ну не говорил ли я, — восторженно крикнул Федор Павлович, — что это фон Зон! Что это настоящий воскресший из мертвых фон Зон! Да как ты вырвался оттуда? Что ты там нафонзонил такого и как ты-то мог от обеда уйти? Ведь
надо же медный лоб иметь! У меня лоб, а я, брат, твоему удивляюсь! Прыгай, прыгай скорей! Пусти его, Ваня, весело
будет. Он тут как-нибудь в ногах полежит. Полежишь, фон Зон? Али на облучок его с кучером примостить?.. Прыгай на облучок, фон Зон!..
Не скрыла, ну а мне, разумеется, того
было и
надо.
Надо прибавить, что не только в честности его он
был уверен, но почему-то даже и любил его, хотя малый и на него глядел так же косо, как и на других, и все молчал.
Ведь коли Бог
есть, существует, — ну, конечно, я тогда виноват и отвечу, а коли нет его вовсе-то, так ли их еще
надо, твоих отцов-то?
— Ну так, значит, и я русский человек, и у меня русская черта, и тебя, философа, можно тоже на своей черте поймать в этом же роде. Хочешь, поймаю. Побьемся об заклад, что завтра же поймаю. А все-таки говори:
есть Бог или нет? Только серьезно! Мне
надо теперь серьезно.
—
Есть,
есть, il y a du Piron là-dedans. [тут чувствуется Пирон (фр.).] Это иезуит, русский то
есть. Как у благородного существа, в нем это затаенное негодование кипит на то, что
надо представляться… святыню на себя натягивать.
Истинно славно, что всегда
есть и
будут хамы да баре на свете, всегда тогда
будет и такая поломоечка, и всегда ее господин, а ведь того только и
надо для счастья жизни!
— Нельзя наверно угадать. Ничем, может
быть: расплывется дело. Эта женщина — зверь. Во всяком случае, старика
надо в доме держать, а Дмитрия в дом не пускать.
— Мельком, может
быть, нечаянно, ошибся в слове, не то слово поставил, какое
надо?
— Нет, не
надо, благодарю. Вот этот хлебец возьму с собой, коли дадите, — сказал Алеша и, взяв трехкопеечную французскую булку, положил ее в карман подрясника. — А коньяку и вам бы не
пить, — опасливо посоветовал он, вглядываясь в лицо старика.
— Врешь! Не
надо теперь спрашивать, ничего не
надо! Я передумал. Это вчера глупость в башку мне сглупу влезла. Ничего не дам, ничегошеньки, мне денежки мои нужны самому, — замахал рукою старик. — Я его и без того, как таракана, придавлю. Ничего не говори ему, а то еще
будет надеяться. Да и тебе совсем нечего у меня делать, ступай-ка. Невеста-то эта, Катерина-то Ивановна, которую он так тщательно от меня все время прятал, за него идет али нет? Ты вчера ходил к ней, кажется?
Алеша безо всякой предумышленной хитрости начал прямо с этого делового замечания, а между тем взрослому и нельзя начинать иначе, если
надо войти прямо в доверенность ребенка и особенно целой группы детей.
Надо именно начинать серьезно и деловито и так, чтобы
было совсем на равной ноге; Алеша понимал это инстинктом.
— Не мудрено, Lise, не мудрено… от твоих же капризов и со мной истерика
будет, а впрочем, она так больна, Алексей Федорович, она всю ночь
была так больна, в жару, стонала! Я насилу дождалась утра и Герценштубе. Он говорит, что ничего не может понять и что
надо обождать. Этот Герценштубе всегда придет и говорит, что ничего не может понять. Как только вы подошли к дому, она вскрикнула и с ней случился припадок, и приказала себя сюда в свою прежнюю комнату перевезть…
— Войдите, войдите ко мне сюда, — настойчиво и повелительно закричала она, — теперь уж без глупостей! О Господи, что ж вы стояли и молчали такое время? Он мог истечь кровью, мама! Где это вы, как это вы? Прежде всего воды, воды!
Надо рану промыть, просто опустить в холодную воду, чтобы боль перестала, и держать, все держать… Скорей, скорей воды, мама, в полоскательную чашку. Да скорее же, — нервно закончила она. Она
была в совершенном испуге; рана Алеши страшно поразила ее.
— Я не забыла этого, — приостановилась вдруг Катерина Ивановна, — и почему вы так враждебны ко мне в такую минуту, Катерина Осиповна? — с горьким, горячим упреком произнесла она. — Что я сказала, то я и подтверждаю. Мне необходимо мнение его, мало того: мне
надо решение его! Что он скажет, так и
будет — вот до какой степени, напротив, я жажду ваших слов, Алексей Федорович… Но что с вами?
— Да я и сам не знаю… У меня вдруг как будто озарение… Я знаю, что я нехорошо это говорю, но я все-таки все скажу, — продолжал Алеша тем же дрожащим и пересекающимся голосом. — Озарение мое в том, что вы брата Дмитрия, может
быть, совсем не любите… с самого начала… Да и Дмитрий, может
быть, не любит вас тоже вовсе… с самого начала… а только чтит… Я, право, не знаю, как я все это теперь смею, но
надо же кому-нибудь правду сказать… потому что никто здесь правды не хочет сказать…
Я знаю, что это бы не
надо мне вам говорить, что
было бы больше достоинства с моей стороны просто выйти от вас;
было бы и не так для вас оскорбительно.
То
есть надо бы в женском роде: благословить она не хотела‑с.
— Достанет, достанет! — воскликнул Алеша, — Катерина Ивановна вам пришлет еще, сколько угодно, и знаете ли, у меня тоже
есть деньги, возьмите сколько вам
надо, как от брата, как от друга, потом отдадите…
— Алеша, а
будете ли вы мне подчиняться? Это тоже
надо заранее решить.
— Да и не
надо вовсе-с. В двенадцатом году
было на Россию великое нашествие императора Наполеона французского первого, отца нынешнему, и хорошо, кабы нас тогда покорили эти самые французы: умная нация покорила бы весьма глупую-с и присоединила к себе. Совсем даже
были бы другие порядки-с.
— В том, что
надо воскресить твоих мертвецов, которые, может
быть, никогда и не умирали. Ну давай чаю. Я рад, что мы говорим, Иван.
— Да, из-за него. К черту его, Дмитрия я действительно хотел
было видеть, но теперь не
надо… — неохотно проговорил Иван.
— Да, настоящим русским вопросы о том:
есть ли Бог и
есть ли бессмертие, или, как вот ты говоришь, вопросы с другого конца, — конечно, первые вопросы и прежде всего, да так и
надо, — проговорил Алеша, все с тою же тихою и испытующею улыбкой вглядываясь в брата.
Но вот, однако, что
надо отметить: если Бог
есть и если он действительно создал землю, то, как нам совершенно известно, создал он ее по эвклидовой геометрии, а ум человеческий с понятием лишь о трех измерениях пространства.
Если бы возможно
было помыслить, лишь для пробы и для примера, что три эти вопроса страшного духа бесследно утрачены в книгах и что их
надо восстановить, вновь придумать и сочинить, чтоб внести опять в книги, и для этого собрать всех мудрецов земных — правителей, первосвященников, ученых, философов, поэтов — и задать им задачу: придумайте, сочините три вопроса, но такие, которые мало того, что соответствовали бы размеру события, но и выражали бы сверх того, в трех словах, в трех только фразах человеческих, всю будущую историю мира и человечества, — то думаешь ли ты, что вся премудрость земли, вместе соединившаяся, могла бы придумать хоть что-нибудь подобное по силе и по глубине тем трем вопросам, которые действительно
были предложены тебе тогда могучим и умным духом в пустыне?
Они говорили и о философских вопросах и даже о том, почему светил свет в первый день, когда солнце, луна и звезды устроены
были лишь на четвертый день, и как это понимать следует; но Иван Федорович скоро убедился, что дело вовсе не в солнце, луне и звездах, что солнце, луна и звезды предмет хотя и любопытный, но для Смердякова совершенно третьестепенный, и что ему
надо чего-то совсем другого.
А ко всему тому рассудите, Иван Федорович, и некоторую чистую правду-с: ведь это почти что наверно так,
надо сказать-с, что Аграфена Александровна, если только захотят они того сами, то непременно заставят их на себе жениться, самого барина то
есть, Федора Павловича-с, если только захотят-с, — ну, а ведь они, может
быть, и захотят-с.
Вспоминая тех, разве можно
быть счастливым в полноте, как прежде, с новыми, как бы новые ни
были ему милы?» Но можно, можно: старое горе великою тайной жизни человеческой переходит постепенно в тихую умиленную радость; вместо юной кипучей крови наступает кроткая ясная старость: благословляю восход солнца ежедневный, и сердце мое по-прежнему
поет ему, но уже более люблю закат его, длинные косые лучи его, а с ними тихие, кроткие, умиленные воспоминания, милые образы изо всей долгой и благословенной жизни — а
надо всем-то правда Божия, умиляющая, примиряющая, всепрощающая!
С краской в лице начал вспоминать, как много раз почти высказывал ей любовь мою, а так как она меня не останавливала и не предупредила, то, стало
быть, вывел я,
надо мною смеялась.
А
надо заметить, что жил я тогда уже не на прежней квартире, а как только подал в отставку, съехал на другую и нанял у одной старой женщины, вдовы чиновницы, и с ее прислугой, ибо и переезд-то мой на сию квартиру произошел лишь потому только, что я Афанасия в тот же день, как с поединка воротился, обратно в роту препроводил, ибо стыдно
было в глаза ему глядеть после давешнего моего с ним поступка — до того наклонен стыдиться неприготовленный мирской человек даже иного справедливейшего своего дела.
— Да нужно ли? — воскликнул, — да
надо ли? Ведь никто осужден не
был, никого в каторгу из-за меня не сослали, слуга от болезни помер. А за кровь пролиянную я мучениями
был наказан. Да и не поверят мне вовсе, никаким доказательствам моим не поверят.
Надо ли объявлять,
надо ли? За кровь пролитую я всю жизнь готов еще мучиться, только чтобы жену и детей не поразить.
Будет ли справедливо их погубить с собою? Не ошибаемся ли мы? Где тут правда? Да и познают ли правду эту люди, оценят ли, почтут ли ее?
Когда еще до свету положили уготованное к погребению тело старца во гроб и вынесли его в первую, бывшую приемную комнату, то возник
было между находившимися у гроба вопрос:
надо ли отворить в комнате окна?
— Над ним заутра «Помощника и покровителя» станут
петь — канон преславный, а
надо мною, когда подохну, всего-то лишь «Кая житейская сладость» — стихирчик малый, [При выносе тела (из келии в церковь и после отпевания из церкви на кладбище) монаха и схимонаха поются стихиры «Кая житейская сладость…».
Смеется, должно
быть, с другою
надо мной, и уж я ж его, думаю, только бы увидеть его, встретить когда: то уж я ж ему отплачу, уж я ж ему отплачу!» Ночью в темноте рыдаю в подушку и все это передумаю, сердце мое раздираю нарочно, злобой его утоляю: «Уж я ж ему, уж я ж ему отплачу!» Так, бывало, и закричу в темноте.
Эта душа еще не примиренная,
надо щадить ее… в душе этой может
быть сокровище…
«Брак? Что это… брак… — неслось, как вихрь, в уме Алеши, — у ней тоже счастье… поехала на пир… Нет, она не взяла ножа, не взяла ножа… Это
было только „жалкое“ слово… Ну… жалкие слова
надо прощать, непременно. Жалкие слова тешат душу… без них горе
было бы слишком тяжело у людей. Ракитин ушел в переулок. Пока Ракитин
будет думать о своих обидах, он
будет всегда уходить в переулок… А дорога… дорога-то большая, прямая, светлая, хрустальная, и солнце в конце ее… А?.. что читают?»
Митя, впрочем, не знал, что
будет тогда, до самого последнего часу не знал, в этом
надо его оправдать.
А так как вас давно уже
надо исключить, то останутся два лба, как я выразился, может
быть неловко, но я не литератор.
Неужели же старик мог
надо мной насмеяться?» Так восклицал Митя, шагая в свою квартиру, и уж, конечно, иначе и не могло представляться уму его, то
есть: или дельный совет (от такого-то дельца) — со знанием дела, со знанием этого Лягавого (странная фамилия!), или — или старик над ним посмеялся!
«Непременно, непременно сегодня к вечеру
надо вернуться, — повторял он, трясясь в телеге, — а этого Лягавого, пожалуй, и сюда притащить… для совершения этого акта…» — так, замирая душою, мечтал Митя, но увы, мечтаниям его слишком не суждено
было совершиться по его «плану».
Батюшка отправился на кобылке, обрадованный, что наконец отвязался, но все же смятенно покачивая головой и раздумывая: не
надо ли
будет завтра заблаговременно уведомить о сем любопытном случае благодетеля Федора Павловича, «а то, неровен час, узнает, осердится и милости прекратит».