Неточные совпадения
— Мы в первый раз видимся, Алексей Федорович, — проговорила она в упоении, — я захотела узнать ее, увидать ее, я хотела идти к ней, но она по первому желанию
моему пришла сама. Я так и знала, что мы с ней все решим, все! Так
сердце предчувствовало… Меня упрашивали оставить этот шаг, но я предчувствовала исход и не ошиблась. Грушенька все разъяснила мне, все свои намерения; она, как ангел добрый, слетела сюда и принесла покой и радость…
Я вас избрала
сердцем моим, чтобы с вами соединиться, а в старости кончить вместе нашу жизнь.
— Здесь все друзья
мои, все, кого я имею в мире, милые друзья
мои, — горячо начала она голосом, в котором дрожали искренние страдальческие слезы, и
сердце Алеши опять разом повернулось к ней.
— Lise, милейший Алексей Федорович, — зашептала она почти на ухо, — Lise меня странно удивила сейчас, но и умилила, а потому
сердце мое ей все прощает.
Дорогие там лежат покойники, каждый камень над ними гласит о такой горячей минувшей жизни, о такой страстной вере в свой подвиг, в свою истину, в свою борьбу и в свою науку, что я, знаю заранее, паду на землю и буду целовать эти камни и плакать над ними, — в то же время убежденный всем
сердцем моим, что все это давно уже кладбище, и никак не более.
— Я, брат, уезжая, думал, что имею на всем свете хоть тебя, — с неожиданным чувством проговорил вдруг Иван, — а теперь вижу, что и в твоем
сердце мне нет места,
мой милый отшельник. От формулы «все позволено» я не отрекусь, ну и что же, за это ты от меня отречешься, да, да?
Поутру же старец Зосима положительно изрек ему, отходя ко сну: «Не умру прежде, чем еще раз не упьюсь беседой с вами, возлюбленные
сердца моего, на милые лики ваши погляжу, душу
мою вам еще раз изолью».
Был такой у него один взгляд… так что ужаснулся я в
сердце моем мгновенно тому, что уготовляет этот человек для себя.
Умилилось
сердце мое, и созерцаю всю жизнь
мою в сию минуту, како бы вновь ее всю изживая…
Вспоминая тех, разве можно быть счастливым в полноте, как прежде, с новыми, как бы новые ни были ему милы?» Но можно, можно: старое горе великою тайной жизни человеческой переходит постепенно в тихую умиленную радость; вместо юной кипучей крови наступает кроткая ясная старость: благословляю восход солнца ежедневный, и
сердце мое по-прежнему поет ему, но уже более люблю закат его, длинные косые лучи его, а с ними тихие, кроткие, умиленные воспоминания, милые образы изо всей долгой и благословенной жизни — а надо всем-то правда Божия, умиляющая, примиряющая, всепрощающая!
Кончается жизнь
моя, знаю и слышу это, но чувствую на каждый оставшийся день
мой, как жизнь
моя земная соприкасается уже с новою, бесконечною, неведомою, но близко грядущею жизнью, от предчувствия которой трепещет восторгом душа
моя, сияет ум и радостно плачет
сердце…
Но будучи тверд
сердцем, сносил муку долго: «Искуплю все сею тайною мукой
моею».
— Бог сжалился надо мной и зовет к себе. Знаю, что умираю, но радость чувствую и мир после стольких лет впервые. Разом ощутил в душе
моей рай, только лишь исполнил, что надо было. Теперь уже смею любить детей
моих и лобызать их. Мне не верят, и никто не поверил, ни жена, ни судьи
мои; не поверят никогда и дети. Милость Божию вижу в сем к детям
моим. Умру, и имя
мое будет для них незапятнано. А теперь предчувствую Бога,
сердце как в раю веселится… долг исполнил…
В робости
сердца моего мыслю, однако же, что самое сознание сей невозможности послужило бы им наконец и к облегчению, ибо, приняв любовь праведных с невозможностью воздать за нее, в покорности сей и в действии смирения сего, обрящут наконец как бы некий образ той деятельной любви, которою пренебрегли на земле, и как бы некое действие, с нею сходное…
Тут прибавлю еще раз от себя лично: мне почти противно вспоминать об этом суетном и соблазнительном событии, в сущности же самом пустом и естественном, и я, конечно, выпустил бы его в рассказе
моем вовсе без упоминовения, если бы не повлияло оно сильнейшим и известным образом на душу и
сердце главного, хотя и будущего героя рассказа
моего, Алеши, составив в душе его как бы перелом и переворот, потрясший, но и укрепивший его разум уже окончательно, на всю жизнь и к известной цели.
Он остановился и вдруг спросил себя: «Отчего сия грусть
моя даже до упадка духа?» — и с удивлением постиг тотчас же, что сия внезапная грусть его происходит, по-видимому, от самой малой и особливой причины: дело в том, что в толпе, теснившейся сейчас у входа в келью, заприметил он между прочими волнующимися и Алешу и вспомнил он, что, увидав его, тотчас же почувствовал тогда в
сердце своем как бы некую боль.
«Да неужто же сей младый столь много значит ныне в
сердце моем?» — вдруг с удивлением вопросил он себя.
Попросил бы только читателя не спешить еще слишком смеяться над чистым
сердцем моего юноши.
Пусть этот ропот юноши
моего был легкомыслен и безрассуден, но опять-таки, в третий раз повторяю (и согласен вперед, что, может быть, тоже с легкомыслием): я рад, что
мой юноша оказался не столь рассудительным в такую минуту, ибо рассудку всегда придет время у человека неглупого, а если уж и в такую исключительную минуту не окажется любви в
сердце юноши, то когда же придет она?
Смеется, должно быть, с другою надо мной, и уж я ж его, думаю, только бы увидеть его, встретить когда: то уж я ж ему отплачу, уж я ж ему отплачу!» Ночью в темноте рыдаю в подушку и все это передумаю,
сердце мое раздираю нарочно, злобой его утоляю: «Уж я ж ему, уж я ж ему отплачу!» Так, бывало, и закричу в темноте.
Я теперь до вашего прихода лежала здесь, ждала, думала, судьбу
мою всю разрешала, и никогда вам не узнать, что у меня в
сердце было.
— А и впрямь простила, — вдумчиво произнесла Грушенька. — Экое ведь подлое
сердце! За подлое
сердце мое! — схватила она вдруг со стола бокал, разом выпила, подняла его и с размаха бросила на пол. Бокал разбился и зазвенел. Какая-то жестокая черточка мелькнула в ее улыбке.
— А ведь, может, еще и не простила, — как-то грозно проговорила она, опустив глаза в землю, как будто одна сама с собой говорила. — Может, еще только собирается
сердце простить. Поборюсь еще с сердцем-то. Я, видишь, Алеша, слезы
мои пятилетние страх полюбила… Я, может, только обиду
мою и полюбила, а не его вовсе!
Следов позора не останется, кроме как в
сердце моем навеки!
Запомнила я это и сегодня тоже разбила бокал, за «подлое
сердце мое» пила.
— Господа, как жаль! Я хотел к ней на одно лишь мгновение… хотел возвестить ей, что смыта, исчезла эта кровь, которая всю ночь сосала мне
сердце, и что я уже не убийца! Господа, ведь она невеста
моя! — восторженно и благоговейно проговорил он вдруг, обводя всех глазами. — О, благодарю вас, господа! О, как вы возродили, как вы воскресили меня в одно мгновение!.. Этот старик — ведь он носил меня на руках, господа,
мыл меня в корыте, когда меня трехлетнего ребенка все покинули, был отцом родным!..
Ну там еще про себя, внутри, в глубине
сердца своего виновен — но это уж не надо писать, — повернулся он вдруг к писарю, — это уже
моя частная жизнь, господа, это уже вас не касается, эти глубины-то
сердца то есть…
Р. S. Проклятие пишу, а тебя обожаю! Слышу в груди
моей. Осталась струна и звенит. Лучше
сердце пополам! Убью себя, а сначала все-таки пса. Вырву у него три и брошу тебе. Хоть подлец пред тобой, а не вор! Жди трех тысяч. У пса под тюфяком, розовая ленточка. Не я вор, а вора
моего убью. Катя, не гляди презрительно: Димитрий не вор, а убийца! Отца убил и себя погубил, чтобы стоять и гордости твоей не выносить. И тебя не любить.
Мой идеал — войти в церковь и поставить свечку от чистого
сердца, ей-богу так.
Но пока это произойдет, будирую и скрепя
сердце исполняю
мое назначение: губить тысячи, чтобы спасся один.
И тогда я вспомнил
мою счастливую молодость и бедного мальчика на дворе без сапожек, и у меня повернулось
сердце, и я сказал: «Ты благодарный молодой человек, ибо всю жизнь помнил тот фунт орехов, который я тебе принес в твоем детстве».
— Ясно и твердо, потому что именно мне подумалось тогда: зачем это он ударяет так высоко, когда
сердце ниже, и мне тогда же показалась
моя мысль глупою… я это помню, что показалась глупою… это мелькнуло.
Господа присяжные, эти души, эти на вид жестокосердые, буйные и безудержные люди, как
мой клиент, бывают, и это чаще всего, чрезвычайно нежны
сердцем, только этого не выказывают.
— За то и любила тебя, что ты
сердцем великодушен! — вырвалось вдруг у Кати. — Да и не надо тебе
мое прощение, а мне твое; все равно, простишь аль нет, на всю жизнь в
моей душе язвой останешься, а я в твоей — так и надо… — она остановилась перевести дух.