Неточные совпадения
Теперь же скажу об этом «помещике» (
как его у нас называли, хотя он всю жизнь совсем почти не жил в своем поместье) лишь то, что это был странный тип, довольно часто, однако, встречающийся, именно тип человека не только дрянного и развратного, но вместе с тем и бестолкового, — но из таких, однако, бестолковых, которые умеют отлично обделывать свои имущественные делишки, и только, кажется,
одни эти.
Ей, может быть, захотелось заявить женскую самостоятельность, пойти против общественных условий, против деспотизма своего родства и семейства, а услужливая фантазия убедила ее, положим, на
один только миг, что Федор Павлович, несмотря на свой чин приживальщика, все-таки
один из смелейших и насмешливейших людей той, переходной ко всему лучшему, эпохи, тогда
как он был только злой шут, и больше ничего.
Так что случай этот был, может быть, единственным в своем роде в жизни Федора Павловича, сладострастнейшего человека во всю свою жизнь, в
один миг готового прильнуть к
какой угодно юбке, только бы та его поманила.
Митя действительно переехал к этому двоюродному дяде, но собственного семейства у того не было, а так
как сам он, едва лишь уладив и обеспечив свои денежные получения с своих имений, немедленно поспешил опять надолго в Париж, то ребенка и поручил
одной из своих двоюродных теток,
одной московской барыне.
Лишь
один только младший сын, Алексей Федорович, уже с год пред тем
как проживал у нас и попал к нам, таким образом, раньше всех братьев.
Так точно было и с ним: он запомнил
один вечер, летний, тихий, отворенное окно, косые лучи заходящего солнца (косые-то лучи и запомнились всего более), в комнате в углу образ, пред ним зажженную лампадку, а пред образом на коленях рыдающую
как в истерике, со взвизгиваниями и вскрикиваниями, мать свою, схватившую его в обе руки, обнявшую его крепко до боли и молящую за него Богородицу, протягивающую его из объятий своих обеими руками к образу
как бы под покров Богородице… и вдруг вбегает нянька и вырывает его у нее в испуге.
В гимназии своей он курса не кончил; ему оставался еще целый год,
как он вдруг объявил своим дамам, что едет к отцу по
одному делу, которое взбрело ему в голову.
Il faudrait les inventer, [Их следовало бы выдумать (фр.).] эти крючья, для меня нарочно, для меня
одного, потому что если бы ты знал, Алеша,
какой я срамник!..
Возрождено же оно у нас опять с конца прошлого столетия
одним из великих подвижников (
как называют его) Паисием Величковским и учениками его, но и доселе, даже через сто почти лет, существует весьма еще не во многих монастырях и даже подвергалось иногда почти что гонениям,
как неслыханное по России новшество.
Конечно, все это лишь древняя легенда, но вот и недавняя быль:
один из наших современных иноков спасался на Афоне, и вдруг старец его повелел ему оставить Афон, который он излюбил
как святыню,
как тихое пристанище, до глубины души своей, и идти сначала в Иерусалим на поклонение святым местам, а потом обратно в Россию, на север, в Сибирь: «Там тебе место, а не здесь».
Из монахов находились, даже и под самый конец жизни старца, ненавистники и завистники его, но их становилось уже мало, и они молчали, хотя было в их числе несколько весьма знаменитых и важных в монастыре лиц,
как например
один из древнейших иноков, великий молчальник и необычайный постник.
Восторженные отзывы Дмитрия о брате Иване были тем характернее в глазах Алеши, что брат Дмитрий был человек в сравнении с Иваном почти вовсе необразованный, и оба, поставленные вместе
один с другим, составляли, казалось, такую яркую противоположность
как личности и характеры, что, может быть, нельзя бы было и придумать двух человек несходнее между собой.
Был он молчалив и несколько неловок, но бывало, — впрочем не иначе
как с кем-нибудь
один на
один, что он вдруг станет ужасно разговорчив, порывист, смешлив, смеясь бог знает иногда чему.
Было, однако, странно; их по-настоящему должны бы были ждать и, может быть, с некоторым даже почетом:
один недавно еще тысячу рублей пожертвовал, а другой был богатейшим помещиком и образованнейшим, так сказать, человеком, от которого все они тут отчасти зависели по поводу ловель рыбы в реке, вследствие оборота,
какой мог принять процесс.
— Да еще же бы нет? Да я зачем же сюда и приехал,
как не видеть все их здешние обычаи. Я
одним только затрудняюсь, именно тем, что я теперь с вами, Федор Павлович…
— А пожалуй; вы в этом знаток. Только вот что, Федор Павлович, вы сами сейчас изволили упомянуть, что мы дали слово вести себя прилично, помните. Говорю вам, удержитесь. А начнете шута из себя строить, так я не намерен, чтобы меня с вами на
одну доску здесь поставили… Видите,
какой человек, — обратился он к монаху, — я вот с ним боюсь входить к порядочным людям.
В келье еще раньше их дожидались выхода старца два скитские иеромонаха,
один — отец библиотекарь, а другой — отец Паисий, человек больной, хотя и не старый, но очень,
как говорили про него, ученый.
Приезжаю лет семь назад в
один городишко, были там делишки, а я кой с
какими купчишками завязал было компаньишку.
—
Какой вздор, и все это вздор, — бормотал он. — Я действительно, может быть, говорил когда-то… только не вам. Мне самому говорили. Я это в Париже слышал, от
одного француза, что будто бы у нас в Четьи-Минеи это за обедней читают… Это очень ученый человек, который специально изучал статистику России… долго жил в России… Я сам Четьи-Минеи не читал… да и не стану читать… Мало ли что болтается за обедом?.. Мы тогда обедали…
— А вот далекая! — указал он на
одну еще вовсе не старую женщину, но очень худую и испитую, не то что загоревшую, а
как бы всю почерневшую лицом. Она стояла на коленях и неподвижным взглядом смотрела на старца. Во взгляде ее было что-то
как бы исступленное.
— Тем самым и Никитушка меня утешал, в
одно слово,
как ты, говорил: «Неразумная ты, говорит, чего плачешь, сыночек наш наверно теперь у Господа Бога вместе с ангелами воспевает».
«Знаю я, говорю, Никитушка, где ж ему и быть, коль не у Господа и Бога, только здесь-то, с нами-то его теперь, Никитушка, нет, подле-то, вот
как прежде сидел!» И хотя бы я только взглянула на него лишь разочек, только
один разочек на него мне бы опять поглядеть, и не подошла бы к нему, не промолвила, в углу бы притаилась, только бы минуточку едину повидать, послыхать его,
как он играет на дворе, придет, бывало, крикнет своим голосочком: «Мамка, где ты?» Только б услыхать-то мне,
как он по комнате своими ножками пройдет разик, всего бы только разик, ножками-то своими тук-тук, да так часто, часто, помню,
как, бывало, бежит ко мне, кричит да смеется, только б я его ножки-то услышала, услышала бы, признала!
— О, это все по поводу Дмитрия Федоровича и… всех этих последних происшествий, — бегло пояснила мамаша. — Катерина Ивановна остановилась теперь на
одном решении… но для этого ей непременно надо вас видеть… зачем? Конечно не знаю, но она просила
как можно скорей. И вы это сделаете, наверно сделаете, тут даже христианское чувство велит.
Ну что, думаю, я всю жизнь верила — умру, и вдруг ничего нет, и только «вырастет лопух на могиле»,
как прочитала я у
одного писателя.
— Это точь-в-точь
как рассказывал мне, давно уже впрочем,
один доктор, — заметил старец.
Спор на
одну минутку затих, но старец, усевшись на прежнее место, оглядел всех,
как бы приветливо вызывая продолжать.
Правда, что он и от природы был раздражителен, «ума отрывистого и неправильного»,
как характерно выразился о нем у нас наш мировой судья Семен Иванович Качальников в
одном собрании.
Впрочем, социализм с христианством смешивают,
как оказывается, не
одни либералы и дилетанты, а вместе с ними, во многих случаях, и жандармы, то есть заграничные разумеется.
Не далее
как дней пять тому назад, в
одном здешнем, по преимуществу дамском, обществе он торжественно заявил в споре, что на всей земле нет решительно ничего такого, что бы заставляло людей любить себе подобных, что такого закона природы: чтобы человек любил человечество — не существует вовсе, и что если есть и была до сих пор любовь на земле, то не от закона естественного, а единственно потому, что люди веровали в свое бессмертие.
Умоляющая улыбка светилась на губах его; он изредка подымал руку,
как бы желая остановить беснующихся, и уж, конечно,
одного жеста его было бы достаточно, чтобы сцена была прекращена; но он сам
как будто чего-то еще выжидал и пристально приглядывался,
как бы желая что-то еще понять,
как бы еще не уяснив себе чего-то.
Дмитрий Федорович стоял несколько мгновений
как пораженный: ему поклон в ноги — что такое? Наконец вдруг вскрикнул: «О Боже!» — и, закрыв руками лицо, бросился вон из комнаты. За ним повалили гурьбой и все гости, от смущения даже не простясь и не откланявшись хозяину.
Одни только иеромонахи опять подошли под благословение.
Алеша довел своего старца в спаленку и усадил на кровать. Это была очень маленькая комнатка с необходимою мебелью; кровать была узенькая, железная, а на ней вместо тюфяка
один только войлок. В уголку, у икон, стоял налой, а на нем лежали крест и Евангелие. Старец опустился на кровать в бессилии; глаза его блестели, и дышал он трудно. Усевшись, он пристально и
как бы обдумывая нечто посмотрел на Алешу.
— Именно тебя, — усмехнулся Ракитин. — Поспешаешь к отцу игумену. Знаю; у того стол. С самого того времени,
как архиерея с генералом Пахатовым принимал, помнишь, такого стола еще не было. Я там не буду, а ты ступай, соусы подавай. Скажи ты мне, Алексей,
одно: что сей сон значит? Я вот что хотел спросить.
Когда Миусов и Иван Федорович входили уже к игумену, то в Петре Александровиче,
как в искренно порядочном и деликатном человеке, быстро произошел
один деликатный в своем роде процесс, ему стало стыдно сердиться.
Ракитин,
как лицо мелкое, приглашен быть к обеду не мог, зато были приглашены отец Иосиф и отец Паисий и с ними еще
один иеромонах.
Раз случилось, что новый губернатор нашей губернии, обозревая наездом наш городок, очень обижен был в своих лучших чувствах, увидав Лизавету, и хотя понял, что это «юродивая»,
как и доложили ему, но все-таки поставил на вид, что молодая девка, скитающаяся в
одной рубашке, нарушает благоприличие, а потому чтобы сего впредь не было.
Из той ватаги гулявших господ
как раз оставался к тому времени в городе лишь
один участник, да и то пожилой и почтенный статский советник, обладавший семейством и взрослыми дочерьми и который уж отнюдь ничего бы не стал распространять, если бы даже что и было; прочие же участники, человек пять, на ту пору разъехались.
«Она сама, низкая, виновата», — говорил он утвердительно, а обидчиком был не кто иной,
как «Карп с винтом» (так назывался
один известный тогда городу страшный арестант, к тому времени бежавший из губернского острога и в нашем городе тайком проживавший).
Обладательница этого домишка была,
как известно было Алеше,
одна городская мещанка, безногая старуха, которая жила со своею дочерью, бывшею цивилизованной горничной в столице, проживавшею еще недавно все по генеральским местам, а теперь уже с год, за болезнию старухи, прибывшею домой и щеголявшею в шикарных платьях.
Не пьянствую я, а лишь «лакомствую»,
как говорит твой свинья Ракитин, который будет статским советником и все будет говорить «лакомствую». Садись. Я бы взял тебя, Алешка, и прижал к груди, да так, чтобы раздавить, ибо на всем свете… по-настоящему… по-на-сто-яще-му… (вникни! вникни!) люблю только
одного тебя!
Веришь ли, никогда этого у меня ни с
какой не бывало, ни с единою женщиной, чтобы в этакую минуту я на нее глядел с ненавистью, — и вот крест кладу: я на эту глядел тогда секунды три или пять со страшною ненавистью, — с тою самою ненавистью, от которой до любви, до безумнейшей любви —
один волосок!
— Брат, постой, — с чрезвычайным беспокойством опять прервал Алеша, — ведь тут все-таки
одно дело ты мне до сих пор не разъяснил: ведь ты жених, ведь ты все-таки жених?
Как же ты хочешь порвать, если она, невеста, не хочет?
У живописца Крамского есть
одна замечательная картина под названием «Созерцатель»: изображен лес зимой, и в лесу, на дороге, в оборванном кафтанишке и лаптишках стоит один-одинешенек, в глубочайшем уединении забредший мужичонко, стоит и
как бы задумался, но он не думает, а что-то «созерцает».
Тема случилась странная: Григорий поутру, забирая в лавке у купца Лукьянова товар, услышал от него об
одном русском солдате, что тот, где-то далеко на границе, у азиятов, попав к ним в плен и будучи принуждаем ими под страхом мучительной и немедленной смерти отказаться от христианства и перейти в ислам, не согласился изменить своей веры и принял муки, дал содрать с себя кожу и умер, славя и хваля Христа, — о каковом подвиге и было напечатано
как раз в полученной в тот день газете.
Он с видимым удовольствием обращался к Григорию, отвечая, в сущности, на
одни лишь вопросы Федора Павловича и очень хорошо понимая это, но нарочно делая вид, что вопросы эти
как будто задает ему Григорий.
А коли я уже разжалован, то
каким же манером и по
какой справедливости станут спрашивать с меня на том свете
как с христианина за то, что я отрекся Христа, тогда
как я за помышление только
одно, еще до отречения, был уже крещения моего совлечен?
Особенно
как он
одну расслабленную излечил.
— Да ведь и моя, я думаю, мать его мать была,
как вы полагаете? — вдруг с неудержимым гневным презрением прорвался Иван. Старик вздрогнул от его засверкавшего взгляда. Но тут случилось нечто очень странное, правда на
одну секунду: у старика действительно, кажется, выскочило из ума соображение, что мать Алеши была и матерью Ивана…
— Алексей! Скажи ты мне
один, тебе
одному поверю: была здесь сейчас она или не была? Я ее сам видел,
как она сейчас мимо плетня из переулка в эту сторону проскользнула. Я крикнул, она убежала…
Видите,
как я все обдумала,
одного только не могу придумать: что подумаете вы обо мне, когда прочтете? Я все смеюсь и шалю, я давеча вас рассердила, но уверяю вас, что сейчас, перед тем
как взяла перо, я помолилась на образ Богородицы, да и теперь молюсь и чуть не плачу.