Неточные совпадения
Как бы там
ни было, молодой человек не потерялся нисколько и добился-таки работы, сперва уроками в двугривенный, а потом бегая по редакциям газет и доставляя статейки в десять строчек об уличных происшествиях, за подписью «Очевидец».
Вообще судя, странно было, что молодой человек, столь ученый, столь гордый и осторожный на вид, вдруг явился в такой безобразный дом, к такому отцу, который всю жизнь его игнорировал, не знал его и не помнил, и хоть не дал
бы, конечно, денег
ни за что и
ни в
каком случае, если
бы сын у него попросил, но все же всю жизнь боялся, что и сыновья, Иван и Алексей, тоже когда-нибудь придут да и попросят денег.
Всего вероятнее, что он тогда и сам не знал и не смог
бы ни за что объяснить: что именно такое
как бы поднялось вдруг из его души и неотразимо повлекло его на какую-то новую, неведомую, но неизбежную уже дорогу.
Следовало
бы, — и он даже обдумывал это еще вчера вечером, — несмотря
ни на
какие идеи, единственно из простой вежливости (так
как уж здесь такие обычаи), подойти и благословиться у старца, по крайней мере хоть благословиться, если уж не целовать руку.
Но и этого мало, он закончил утверждением, что для каждого частного лица, например
как бы мы теперь, не верующего
ни в Бога,
ни в бессмертие свое, нравственный закон природы должен немедленно измениться в полную противоположность прежнему, религиозному, и что эгоизм даже до злодейства не только должен быть дозволен человеку, но даже признан необходимым, самым разумным и чуть ли не благороднейшим исходом в его положении.
Вот в эти-то мгновения он и любил, чтобы подле, поблизости, пожалуй хоть и не в той комнате, а во флигеле, был такой человек, преданный, твердый, совсем не такой,
как он, не развратный, который хотя
бы все это совершающееся беспутство и видел и знал все тайны, но все же из преданности допускал
бы это все, не противился, главное — не укорял и ничем
бы не грозил,
ни в сем веке,
ни в будущем; а в случае нужды так
бы и защитил его, — от кого?
— Вы переждите, Григорий Васильевич, хотя
бы самое даже малое время-с, и прослушайте дальше, потому что я всего не окончил. Потому в самое то время,
как я Богом стану немедленно проклят-с, в самый, тот самый высший момент-с, я уже стал все равно
как бы иноязычником, и крещение мое с меня снимается и
ни во что вменяется, — так ли хоть это-с?
Но ведь до мук и не дошло
бы тогда-с, потому стоило
бы мне в тот же миг сказать сей горе: двинься и подави мучителя, то она
бы двинулась и в тот же миг его придавила,
как таракана, и пошел
бы я
как ни в чем не бывало прочь, воспевая и славя Бога.
Промелькнула и еще одна мысль — вдруг и неудержимо: «А что, если она и никого не любит,
ни того,
ни другого?» Замечу, что Алеша
как бы стыдился таких своих мыслей и упрекал себя в них, когда они в последний месяц, случалось, приходили ему.
План его состоял в том, чтобы захватить брата Дмитрия нечаянно, а именно: перелезть,
как вчера, через тот плетень, войти в сад и засесть в ту беседку «Если же его там нет, — думал Алеша, — то, не сказавшись
ни Фоме,
ни хозяйкам, притаиться и ждать в беседке хотя
бы до вечера. Если он по-прежнему караулит приход Грушеньки, то очень может быть, что и придет в беседку…» Алеша, впрочем, не рассуждал слишком много о подробностях плана, но он решил его исполнить, хотя
бы пришлось и в монастырь не попасть сегодня…
Я таких твердых люблю, на чем
бы там они
ни стояли, и будь они такие маленькие мальчуганы,
как ты.
Тосковать ему случалось часто и прежде, и не диво
бы, что пришла она в такую минуту, когда он завтра же, порвав вдруг со всем, что его сюда привлекло, готовился вновь повернуть круто в сторону и вступить на новый, совершенно неведомый путь, и опять совсем одиноким,
как прежде, много надеясь, но не зная на что, многого, слишком многого ожидая от жизни, но ничего не умея сам определить
ни в ожиданиях,
ни даже в желаниях своих.
Мучили его тоже разные странные и почти неожиданные совсем желания, например: уж после полночи ему вдруг настоятельно и нестерпимо захотелось сойти вниз, отпереть дверь, пройти во флигель и избить Смердякова, но спросили
бы вы за что, и сам он решительно не сумел
бы изложить
ни одной причины в точности, кроме той разве, что стал ему этот лакей ненавистен
как самый тяжкий обидчик,
какого только можно приискать на свете.
В семь часов вечера Иван Федорович вошел в вагон и полетел в Москву. «Прочь все прежнее, кончено с прежним миром навеки, и чтобы не было из него
ни вести,
ни отзыва; в новый мир, в новые места, и без оглядки!» Но вместо восторга на душу его сошел вдруг такой мрак, а в сердце заныла такая скорбь,
какой никогда он не ощущал прежде во всю свою жизнь. Он продумал всю ночь; вагон летел, и только на рассвете, уже въезжая в Москву, он вдруг
как бы очнулся.
Этого
как бы трепещущего человека старец Зосима весьма любил и во всю жизнь свою относился к нему с необыкновенным уважением, хотя, может быть,
ни с кем во всю жизнь свою не сказал менее слов,
как с ним, несмотря на то, что когда-то многие годы провел в странствованиях с ним вдвоем по всей святой Руси.
Вспоминая тех, разве можно быть счастливым в полноте,
как прежде, с новыми,
как бы новые
ни были ему милы?» Но можно, можно: старое горе великою тайной жизни человеческой переходит постепенно в тихую умиленную радость; вместо юной кипучей крови наступает кроткая ясная старость: благословляю восход солнца ежедневный, и сердце мое по-прежнему поет ему, но уже более люблю закат его, длинные косые лучи его, а с ними тихие, кроткие, умиленные воспоминания, милые образы изо всей долгой и благословенной жизни — а надо всем-то правда Божия, умиляющая, примиряющая, всепрощающая!
Вспоминаю с удивлением, что отомщение сие и гнев мой были мне самому до крайности тяжелы и противны, потому что, имея характер легкий, не мог подолгу
ни на кого сердиться, а потому
как бы сам искусственно разжигал себя и стал наконец безобразен и нелеп.
Он думал только о том, что что
бы там
ни вышло и
как бы дело
ни обернулось, а надвигавшаяся окончательная сшибка его с Федором Павловичем слишком близка и должна разрешиться раньше всего другого.
—
Какие страшные трагедии устраивает с людьми реализм! — проговорил Митя в совершенном отчаянии. Пот лился с его лица. Воспользовавшись минутой, батюшка весьма резонно изложил, что хотя
бы и удалось разбудить спящего, но, будучи пьяным, он все же не способен
ни к
какому разговору, «а у вас дело важное, так уж вернее
бы оставить до утреца…». Митя развел руками и согласился.
Отелло не мог
бы ни за что примириться с изменой, — не простить не мог
бы, а примириться, — хотя душа его незлобива и невинна,
как душа младенца.
— В карман? Да, в карман. Это хорошо… Нет, видите ли, это все вздор! — вскричал он,
как бы вдруг выходя из рассеянности. — Видите: мы сперва это дело кончим, пистолеты-то, вы мне их отдайте, а вот ваши деньги… потому что мне очень, очень нужно… и времени, времени
ни капли…
Она вырвалась от него из-за занавесок. Митя вышел за ней
как пьяный. «Да пусть же, пусть, что
бы теперь
ни случилось — за минуту одну весь мир отдам», — промелькнуло в его голове. Грушенька в самом деле выпила залпом еще стакан шампанского и очень вдруг охмелела. Она уселась в кресле, на прежнем месте, с блаженною улыбкой. Щеки ее запылали, губы разгорелись, сверкавшие глаза посоловели, страстный взгляд манил. Даже Калганова
как будто укусило что-то за сердце, и он подошел к ней.
Николай Парфенович слушал и тоже смеялся. Прокурор хоть и не смеялся, но зорко, не спуская глаз, разглядывал Митю,
как бы не желая упустить
ни малейшего словечка,
ни малейшего движения его,
ни малейшего сотрясения малейшей черточки в лице его.
Эта докторша была одних лет с Анной Федоровной и большая ее приятельница, сам же доктор вот уже с год заехал куда-то сперва в Оренбург, а потом в Ташкент, и уже с полгода
как от него не было
ни слуху
ни духу, так что если
бы не дружба с госпожою Красоткиной, несколько смягчавшая горе оставленной докторши, то она решительно
бы истекла от этого горя слезами.
— То есть не смешной, это ты неправильно. В природе ничего нет смешного,
как бы там
ни казалось человеку с его предрассудками. Если
бы собаки могли рассуждать и критиковать, то наверно
бы нашли столько же для себя смешного, если не гораздо больше, в социальных отношениях между собою людей, их повелителей, — если не гораздо больше; это я повторяю потому, что я твердо уверен, что глупостей у нас гораздо больше. Это мысль Ракитина, мысль замечательная. Я социалист, Смуров.
Илюша же и говорить не мог. Он смотрел на Колю своими большими и как-то ужасно выкатившимися глазами, с раскрытым ртом и побледнев
как полотно. И если
бы только знал не подозревавший ничего Красоткин,
как мучительно и убийственно могла влиять такая минута на здоровье больного мальчика, то
ни за что
бы не решился выкинуть такую штуку,
какую выкинул. Но в комнате понимал это, может быть, лишь один Алеша. Что же до штабс-капитана, то он весь
как бы обратился в самого маленького мальчика.
—
Ни единой минуты не верил, что ты убийца, — вдруг вырвалось дрожащим голосом из груди Алеши, и он поднял правую руку вверх,
как бы призывая Бога в свидетели своих слов. Блаженство озарило мгновенно все лицо Мити.
Доктор, выслушав и осмотрев его, заключил, что у него вроде даже
как бы расстройства в мозгу, и нисколько не удивился некоторому признанию, которое тот с отвращением, однако, сделал ему. «Галлюцинации в вашем состоянии очень возможны, — решил доктор, — хотя надо
бы их и проверить… вообще же необходимо начать лечение серьезно, не теряя
ни минуты, не то будет плохо».
— Еще
бы, — злобно простонал Иван, — все, что
ни есть глупого в природе моей, давно уже пережитого, перемолотого в уме моем, отброшенного,
как падаль, — ты мне же подносишь
как какую-то новость!
Но ты все-таки пойдешь и знаешь, что пойдешь, сам знаешь, что
как бы ты
ни решался, а решение уж не от тебя зависит.
Насчет же того особого пункта, остался ли что-нибудь должен Федор Павлович Мите при расчете по имению — даже сам Ракитин не мог ничего указать и отделался лишь общими местами презрительного характера: «кто, дескать, мог
бы разобрать из них виноватого и сосчитать, кто кому остался должен при бестолковой карамазовщине, в которой никто себя не мог
ни понять,
ни определить?» Всю трагедию судимого преступления он изобразил
как продукт застарелых нравов крепостного права и погруженной в беспорядок России, страдающей без соответственных учреждений.
Как бы там
ни было, а анекдотик произвел в публике некоторое благоприятное впечатление.
Иногда же говорила так,
как будто летела в какую-то пропасть: «все-де равно, что
бы ни вышло, а я все-таки скажу…» Насчет знакомства своего с Федором Павловичем она резко заметила: «Всё пустяки, разве я виновата, что он ко мне привязался?» А потом через минуту прибавила: «Я во всем виновата, я смеялась над тем и другим — и над стариком, и над этим — и их обоих до того довела.
Заставить же говорить преступника можно лишь внезапным и
как бы нечаянным сообщением ему какого-нибудь нового факта, какого-нибудь обстоятельства дела, которое по значению своему колоссально, но которого он до сих пор
ни за что не предполагал и никак не мог усмотреть.
«Ну, а обложка денег, а разорванный на полу пакет?» Давеча, когда обвинитель, говоря об этом пакете, изложил чрезвычайно тонкое соображение свое о том, что оставить его на полу мог именно вор непривычный, именно такой,
как Карамазов, а совсем уже не Смердяков, который
бы ни за что не оставил на себя такую улику, — давеча, господа присяжные, я, слушая, вдруг почувствовал, что слышу что-то чрезвычайно знакомое.
О, Алеша знал и еще одну ужасную причину ее теперешней муки,
как ни скрывала она ее от него во все эти дни после осуждения Мити; но ему почему-то было
бы слишком больно, если б она до того решилась пасть ниц, что заговорила
бы с ним сама, теперь, сейчас, и об этой причине.
И что
бы там
ни случилось с нами потом в жизни, хотя
бы мы и двадцать лет потом не встречались, — все-таки будем помнить о том,
как мы хоронили бедного мальчика, в которого прежде бросали камни, помните, там у мостика-то? — а потом так все его полюбили.