Неточные совпадения
Федор Павлович мигом завел в доме целый гарем и самое забубенное пьянство, а в антрактах ездил чуть не по всей губернии и слезно жаловался всем и
каждому на покинувшую его Аделаиду Ивановну, причем сообщал такие подробности, которые слишком бы стыдно было сообщать супругу о
своей брачной жизни.
Он сохранил малюткам по их тысяче, оставленной генеральшей, неприкосновенно, так что они к совершеннолетию их возросли процентами,
каждая до двух, воспитал же их на
свои деньги и уж, конечно, гораздо более, чем по тысяче, издержал на
каждого.
Наблюдайте
свою ложь и вглядывайтесь в нее
каждый час,
каждую минуту.
Что было бы, если б и церковь карала его
своим отлучением тотчас же и
каждый раз вослед кары государственного закона?
Но и этого мало, он закончил утверждением, что для
каждого частного лица, например как бы мы теперь, не верующего ни в Бога, ни в бессмертие
свое, нравственный закон природы должен немедленно измениться в полную противоположность прежнему, религиозному, и что эгоизм даже до злодейства не только должен быть дозволен человеку, но даже признан необходимым, самым разумным и чуть ли не благороднейшим исходом в его положении.
Даже так случалось, что Федор Павлович много раз в продолжение
своей карьеры мог быть бит, и больно бит, и всегда выручал Григорий, хотя
каждый раз прочитывал ему после того наставление.
По замечанию Марфы Игнатьевны, он, с самой той могилки, стал по преимуществу заниматься «божественным», читал Четьи-Минеи, больше молча и один,
каждый раз надевая большие
свои серебряные круглые очки.
Катерина же Ивановна подчинялась лишь
своей благодетельнице, генеральше, оставшейся за болезнию в Москве и к которой она обязана была посылать по два письма с подробными известиями о себе
каждую неделю.
Тогда
каждый из вас будет в силах весь мир любовию приобрести и слезами
своими мировые грехи омыть…
Я, милейший Алексей Федорович, как можно дольше на свете намерен прожить, было бы вам это известно, а потому мне
каждая копейка нужна, и чем дольше буду жить, тем она будет нужнее, — продолжал он, похаживая по комнате из угла в угол, держа руки по карманам
своего широкого, засаленного, из желтой летней коломянки, пальто.
«Ну что я понимаю в любви и в женщинах и как могу я заключать такие решения», — с упреком себе думал он после
каждой подобной
своей мысли или догадки.
Восклицая это, госпожа Хохлакова имела вид серьезно испуганный: «Это уж серьезно, серьезно!» — прибавляла она к
каждому слову, как будто все, что случалось с ней прежде, было несерьезно. Алеша выслушал ее с горестью; начал было излагать ей и
свои приключения, но она его с первых же слов прервала: ей было некогда, она просила посидеть у Lise и у Lise подождать ее.
Всем существом
своим Алеша стремился в монастырь к
своему «великому» умирающему, но потребность видеть брата Дмитрия пересилила все: в уме Алеши с
каждым часом нарастало убеждение о неминуемой ужасной катастрофе, готовой совершиться.
Дорогие там лежат покойники,
каждый камень над ними гласит о такой горячей минувшей жизни, о такой страстной вере в
свой подвиг, в
свою истину, в
свою борьбу и в
свою науку, что я, знаю заранее, паду на землю и буду целовать эти камни и плакать над ними, — в то же время убежденный всем сердцем моим, что все это давно уже кладбище, и никак не более.
— На чердак
каждый день лазею-с, могу и завтра упасть с чердака. А не с чердака, так в погреб упаду-с, в погреб тоже
каждый день хожу-с, по
своей надобности-с.
Тут Творец, как и в первые дни творения, завершая
каждый день похвалою: «Хорошо то, что я сотворил», — смотрит на Иова и вновь хвалится созданием
своим.
— «Да неужто, — спрашивает юноша, — и у них Христос?» — «Как же может быть иначе, — говорю ему, — ибо для всех слово, все создание и вся тварь,
каждый листик устремляется к слову, Богу славу поет, Христу плачет, себе неведомо, тайной жития
своего безгрешного совершает сие.
Ибо в
каждый час и
каждое мгновение тысячи людей покидают жизнь
свою на сей земле и души их становятся пред Господом — и сколь многие из них расстались с землею отъединенно, никому не ведомо, в грусти и тоске, что никто-то не пожалеет о них и даже не знает о них вовсе: жили ль они или нет.
И вот вскорости после полудня началось нечто, сначала принимаемое входившими и выходившими лишь молча и про себя и даже с видимою боязнью
каждого сообщить кому-либо начинающуюся мысль
свою, но к трем часам пополудни обнаружившееся уже столь ясно и неопровержимо, что известие о сем мигом облетело весь скит и всех богомольцев — посетителей скита, тотчас же проникло и в монастырь и повергло в удивление всех монастырских, а наконец, чрез самый малый срок, достигло и города и взволновало в нем всех, и верующих и неверующих.
— Сатана, изыди, сатана, изыди! — повторял он с
каждым крестом. — Извергая извергну! — возопил он опять. Был он в
своей грубой рясе, подпоясанной вервием. Из-под посконной рубахи выглядывала обнаженная грудь его, обросшая седыми волосами. Ноги же совсем были босы. Как только стал он махать руками, стали сотрясаться и звенеть жестокие вериги, которые носил он под рясой. Отец Паисий прервал чтение, выступил вперед и стал пред ним в ожидании.
И дети, и приказчики теснились в
своих помещениях, но верх дома занимал старик один и не пускал к себе жить даже дочь, ухаживавшую за ним и которая в определенные часы и в неопределенные зовы его должна была
каждый раз взбегать к нему наверх снизу, несмотря на давнишнюю одышку
свою.
Постояв минутку, он тихонько пошел по саду, по траве; обходя деревья и кусты, шел долго, скрадывая
каждый шаг, к
каждому шагу
своему сам прислушиваясь.
— Да, конечно, разве он кавалерист? ха-ха! — крикнул Митя, жадно слушавший и быстро переводивший
свой вопросительный взгляд на
каждого, кто заговорит, точно бог знает что ожидал от
каждого услышать.
— Нет, и я, и я пойду смотреть, — воскликнул Калганов, самым наивным образом отвергая предложение Грушеньки посидеть с ним. И все направились смотреть. Максимов действительно
свой танец протанцевал, но, кроме Мити, почти ни в ком не произвел особенного восхищения. Весь танец состоял в каких-то подпрыгиваниях с вывертыванием в стороны ног, подошвами кверху, и с
каждым прыжком Максимов ударял ладонью по подошве. Калганову совсем не понравилось, а Митя даже облобызал танцора.
— Вы обо всем нас можете спрашивать, — с холодным и строгим видом ответил прокурор, — обо всем, что касается фактической стороны дела, а мы, повторяю это, даже обязаны удовлетворять вас на
каждый вопрос. Мы нашли слугу Смердякова, о котором вы спрашиваете, лежащим без памяти на
своей постеле в чрезвычайно сильном, может быть, в десятый раз сряду повторявшемся припадке падучей болезни. Медик, бывший с нами, освидетельствовав больного, сказал даже нам, что он не доживет, может быть, и до утра.
А потому и опустим о том, как Николай Парфенович внушал
каждому призываемому свидетелю, что тот должен показывать по правде и совести и что впоследствии должен будет повторить это показание
свое под присягой.
Как, наконец, от
каждого свидетеля требовалось, чтоб он подписал протокол
своих показаний, и проч., и проч.
С тех пор, с самой его смерти, она посвятила всю себя воспитанию этого
своего нещечка мальчика Коли, и хоть любила его все четырнадцать лет без памяти, но уж, конечно, перенесла с ним несравненно больше страданий, чем выжила радостей, трепеща и умирая от страха чуть не
каждый день, что он заболеет, простудится, нашалит, полезет на стул и свалится, и проч., и проч.
У него дома, в углу на стене, еще с прошлого года была сделана карандашом черточка, которою он отметил
свой рост, и с тех пор
каждые два месяца он с волнением подходил опять мериться: на сколько успел вырасти?
Надо прибавить, что он говорил по-русски много и охотно, но как-то у него
каждая фраза выходила на немецкий манер, что, впрочем, никогда не смущало его, ибо он всю жизнь имел слабость считать
свою русскую речь за образцовую, «за лучшую, чем даже у русских», и даже очень любил прибегать к русским пословицам, уверяя
каждый раз, что русские пословицы лучшие и выразительнейшие изо всех пословиц в мире.
Он все мне открывал, все, он приходил ко мне и говорил со мной
каждый день как с единственным другом
своим.
Но непременно так и должно ему показаться; промежутки сна, по два часа
каждый, он проспал и не помнит, а запомнил лишь минуты
своего пробуждения, вот ему и кажется, что его будили всю ночь.
А ну как он убил и уйдет ненаказанным — вот что чувствует
каждый в сердце
своем почти невольно, инстинктивно.
Но если отцеубийство есть предрассудок и если
каждый ребенок будет допрашивать
своего отца: „Отец, зачем я должен любить тебя?“ — то что станется с нами, что станется с основами общества, куда денется семья?