Неточные совпадения
Теперь же скажу об этом «помещике» (как его у нас называли, хотя он всю
жизнь совсем почти не жил в своем поместье) лишь то, что это
был странный тип, довольно часто, однако, встречающийся, именно тип человека не только дрянного и развратного, но вместе с тем и бестолкового, — но из таких, однако, бестолковых, которые умеют отлично обделывать свои имущественные делишки, и только, кажется, одни эти.
И в то же время он все-таки всю
жизнь свою продолжал
быть одним из бестолковейших сумасбродов по всему нашему уезду.
Так что случай этот
был, может
быть, единственным в своем роде в
жизни Федора Павловича, сладострастнейшего человека во всю свою
жизнь, в один миг готового прильнуть к какой угодно юбке, только бы та его поманила.
Федор Павлович мигом завел в доме целый гарем и самое забубенное пьянство, а в антрактах ездил чуть не по всей губернии и слезно жаловался всем и каждому на покинувшую его Аделаиду Ивановну, причем сообщал такие подробности, которые слишком бы стыдно
было сообщать супругу о своей брачной
жизни.
Когда она померла, мальчик Алексей
был по четвертому году, и хоть и странно это, но я знаю, что он мать запомнил потом на всю
жизнь, — как сквозь сон, разумеется.
И если кому обязаны
были молодые люди своим воспитанием и образованием на всю свою
жизнь, то именно этому Ефиму Петровичу, благороднейшему и гуманнейшему человеку, из таких, какие редко встречаются.
Вообще судя, странно
было, что молодой человек, столь ученый, столь гордый и осторожный на вид, вдруг явился в такой безобразный дом, к такому отцу, который всю
жизнь его игнорировал, не знал его и не помнил, и хоть не дал бы, конечно, денег ни за что и ни в каком случае, если бы сын у него попросил, но все же всю
жизнь боялся, что и сыновья, Иван и Алексей, тоже когда-нибудь придут да и попросят денег.
Что-то
было в нем, что говорило и внушало (да и всю
жизнь потом), что он не хочет
быть судьей людей, что он не захочет взять на себя осуждения и ни за что не осудит.
Прибавьте, что он
был юноша отчасти уже нашего последнего времени, то
есть честный по природе своей, требующий правды, ищущий ее и верующий в нее, а уверовав, требующий немедленного участия в ней всею силой души своей, требующий скорого подвига, с непременным желанием хотя бы всем пожертвовать для этого подвига, даже
жизнью.
Хотя, к несчастию, не понимают эти юноши, что жертва жизнию
есть, может
быть, самая легчайшая изо всех жертв во множестве таких случаев и что пожертвовать, например, из своей кипучей юностью
жизни пять-шесть лет на трудное, тяжелое учение, на науку, хотя бы для того только, чтобы удесятерить в себе силы для служения той же правде и тому же подвигу, который излюбил и который предложил себе совершить, — такая жертва сплошь да рядом для многих из них почти совсем не по силам.
Этот искус, эту страшную школу
жизни обрекающий себя принимает добровольно в надежде после долгого искуса победить себя, овладеть собою до того, чтобы мог наконец достичь, чрез послушание всей
жизни, уже совершенной свободы, то
есть свободы от самого себя, избегнуть участи тех, которые всю
жизнь прожили, а себя в себе не нашли.
Из монахов находились, даже и под самый конец
жизни старца, ненавистники и завистники его, но их становилось уже мало, и они молчали, хотя
было в их числе несколько весьма знаменитых и важных в монастыре лиц, как например один из древнейших иноков, великий молчальник и необычайный постник.
Многие из «высших» даже лиц и даже из ученейших, мало того, некоторые из вольнодумных даже лиц, приходившие или по любопытству, или по иному поводу, входя в келью со всеми или получая свидание наедине, ставили себе в первейшую обязанность, все до единого, глубочайшую почтительность и деликатность во все время свидания, тем более что здесь денег не полагалось, а
была лишь любовь и милость с одной стороны, а с другой — покаяние и жажда разрешить какой-нибудь трудный вопрос души или трудный момент в
жизни собственного сердца.
Именно, именно я-то всю
жизнь и обижался до приятности, для эстетики обижался, ибо не токмо приятно, но и красиво иной раз обиженным
быть; — вот что вы забыли, великий старец: красиво!
Впрочем, некоторая болезненность его лица в настоящую минуту могла
быть понятна: все знали или слышали о чрезвычайно тревожной и «кутящей»
жизни, которой он именно в последнее время у нас предавался, равно как всем известно
было и то необычайное раздражение, до которого он достиг в ссорах со своим отцом из-за спорных денег.
Есть у старых лгунов, всю
жизнь свою проактерствовавших, минуты, когда они до того зарисуются, что уже воистину дрожат и плачут от волнения, несмотря на то, что даже в это самое мгновение (или секунду только спустя) могли бы сами шепнуть себе: «Ведь ты лжешь, старый бесстыдник, ведь ты актер и теперь, несмотря на весь твой „святой“ гнев и „святую“ минуту гнева».
Нет, монах святой, ты будь-ка добродетелен в
жизни, принеси пользу обществу, не заключаясь в монастыре на готовые хлеба и не ожидая награды там наверху, — так это-то потруднее
будет.
Опять нотабене. Никогда и ничего такого особенного не значил наш монастырь в его
жизни, и никаких горьких слез не проливал он из-за него. Но он до того увлекся выделанными слезами своими, что на одно мгновение чуть
было себе сам не поверил; даже заплакал
было от умиления; но в тот же миг почувствовал, что пора поворачивать оглобли назад. Игумен на злобную ложь его наклонил голову и опять внушительно произнес...
Жена его, Марфа Игнатьевна, несмотря на то что пред волей мужа беспрекословно всю
жизнь склонялась, ужасно приставала к нему, например, тотчас после освобождения крестьян, уйти от Федора Павловича в Москву и там начать какую-нибудь торговлишку (у них водились кое-какие деньжонки); но Григорий решил тогда же и раз навсегда, что баба врет, «потому что всякая баба бесчестна», но что уходить им от прежнего господина не следует, каков бы он там сам ни
был, «потому что это ихний таперича долг».
Он чувствовал это, и это
было справедливо: хитрый и упрямый шут, Федор Павлович, очень твердого характера «в некоторых вещах
жизни», как он сам выражался, бывал, к собственному удивлению своему, весьма даже слабоват характером в некоторых других «вещах
жизни».
В некоторых вещах
жизни надо
было держать ухо востро, и при этом тяжело
было без верного человека, а Григорий
был человек вернейший.
Дивились на нее, что она выносит такую
жизнь, но уж так она привыкла; хоть и мала
была ростом, но сложения необыкновенно крепкого.
Душу Божьего творенья
Радость вечная
поит,
Тайной силою броженья
Кубок
жизни пламенит;
Травку выманила к свету,
В солнцы хаос развила
И в пространствах, звездочету
Неподвластных, разлила.
— А я насчет того-с, — заговорил вдруг громко и неожиданно Смердяков, — что если этого похвального солдата подвиг
был и очень велик-с, то никакого опять-таки, по-моему, не
было бы греха и в том, если б и отказаться при этой случайности от Христова примерно имени и от собственного крещения своего, чтобы спасти тем самым свою
жизнь для добрых дел, коими в течение лет и искупить малодушие.
Деточки, поросяточки вы маленькие, для меня… даже во всю мою
жизнь не
было безобразной женщины, вот мое правило!
Истинно славно, что всегда
есть и
будут хамы да баре на свете, всегда тогда
будет и такая поломоечка, и всегда ее господин, а ведь того только и надо для счастья
жизни!
Милый Алеша, я вас люблю, люблю еще с детства, с Москвы, когда вы
были совсем не такой, как теперь, и люблю на всю
жизнь.
— Подождите, милая Катерина Осиповна, я не сказала главного, не сказала окончательного, что решила в эту ночь. Я чувствую, что, может
быть, решение мое ужасно — для меня, но предчувствую, что я уже не переменю его ни за что, ни за что, во всю
жизнь мою, так и
будет. Мой милый, мой добрый, мой всегдашний и великодушный советник и глубокий сердцеведец и единственный друг мой, какого я только имею в мире, Иван Федорович, одобряет меня во всем и хвалит мое решение… Он его знает.
— То
есть не то чтоб я таскалась за ним, попадалась ему поминутно на глаза, мучила его — о нет, я уеду в другой город, куда хотите, но я всю
жизнь, всю
жизнь мою
буду следить за ним не уставая.
И пусть же он видит во всю
жизнь свою, что я всю
жизнь мою
буду верна ему и моему данному ему раз слову, несмотря на то, что он
был неверен и изменил.
Ваша
жизнь, Катерина Ивановна,
будет проходить теперь в страдальческом созерцании собственных чувств, собственного подвига и собственного горя, но впоследствии страдание это смягчится, и
жизнь ваша обратится уже в сладкое созерцание раз навсегда исполненного твердого и гордого замысла, действительно в своем роде гордого, во всяком случае отчаянного, но побежденного вами, и это сознание доставит вам наконец самое полное удовлетворение и примирит вас со всем остальным…
«Пусть благодетель мой умрет без меня, но по крайней мере я не
буду укорять себя всю
жизнь, что, может
быть, мог бы что спасти и не спас, прошел мимо, торопился в свой дом.
Сколько ни стараться
Стану удаляться,
Жизнью наслажда-а-аться
И в столице жить!
Не
буду тужить.
Совсем не
буду тужить,
Совсем даже не намерен тужить!
Я сейчас здесь сидел и знаешь что говорил себе: не веруй я в
жизнь, разуверься я в дорогой женщине, разуверься в порядке вещей, убедись даже, что всё, напротив, беспорядочный, проклятый и, может
быть, бесовский хаос, порази меня хоть все ужасы человеческого разочарования — а я все-таки захочу жить и уж как припал к этому кубку, то не оторвусь от него, пока его весь не осилю!
Я спрашивал себя много раз:
есть ли в мире такое отчаяние, чтобы победило во мне эту исступленную и неприличную, может
быть, жажду
жизни, и решил, что, кажется, нет такого, то
есть опять-таки до тридцати этих лет, а там уж сам не захочу, мне так кажется.
Дорогие там лежат покойники, каждый камень над ними гласит о такой горячей минувшей
жизни, о такой страстной вере в свой подвиг, в свою истину, в свою борьбу и в свою науку, что я, знаю заранее, паду на землю и
буду целовать эти камни и плакать над ними, — в то же время убежденный всем сердцем моим, что все это давно уже кладбище, и никак не более.
Всю
жизнь прежде не знали друг друга, а выйдут из трактира, сорок лет опять не
будут знать друг друга, ну и что ж, о чем они
будут рассуждать, пока поймали минутку в трактире-то?
Итак, принимаю Бога, и не только с охотой, но, мало того, принимаю и премудрость его, и цель его, нам совершенно уж неизвестные, верую в порядок, в смысл
жизни, верую в вечную гармонию, в которой мы будто бы все сольемся, верую в Слово, к которому стремится вселенная и которое само «бе к Богу» и которое
есть само Бог, ну и прочее и прочее, и так далее в бесконечность.
Был тогда в начале столетия один генерал, генерал со связями большими и богатейший помещик, но из таких (правда, и тогда уже, кажется, очень немногих), которые, удаляясь на покой со службы, чуть-чуть не бывали уверены, что выслужили себе право на
жизнь и смерть своих подданных.
— О нет, не написал, — засмеялся Иван, — и никогда в
жизни я не сочинил даже двух стихов. Но я поэму эту выдумал и запомнил. С жаром выдумал. Ты
будешь первый мой читатель, то
есть слушатель. Зачем в самом деле автору терять хоть единого слушателя, — усмехнулся Иван. — Рассказывать или нет?
И вот вместо твердых основ для успокоения совести человеческой раз навсегда — ты взял все, что
есть необычайного, гадательного и неопределенного, взял все, что
было не по силам людей, а потому поступил как бы и не любя их вовсе, — и это кто же: тот, который пришел отдать за них
жизнь свою!
Видишь: предположи, что нашелся хотя один из всех этих желающих одних только материальных и грязных благ — хоть один только такой, как мой старик инквизитор, который сам
ел коренья в пустыне и бесновался, побеждая плоть свою, чтобы сделать себя свободным и совершенным, но однако же, всю
жизнь свою любивший человечество и вдруг прозревший и увидавший, что невелико нравственное блаженство достигнуть совершенства воли с тем, чтобы в то же время убедиться, что миллионы остальных существ Божиих остались устроенными лишь в насмешку, что никогда не в силах они
будут справиться со своею свободой, что из жалких бунтовщиков никогда не выйдет великанов для завершения башни, что не для таких гусей великий идеалист мечтал о своей гармонии.
— Если бы я даже эту самую штуку и мог-с, то
есть чтобы притвориться-с, и так как ее сделать совсем нетрудно опытному человеку, то и тут я в полном праве моем это средство употребить для спасения
жизни моей от смерти; ибо когда я в болезни лежу, то хотя бы Аграфена Александровна пришла к ихнему родителю, не могут они тогда с больного человека спросить: «Зачем не донес?» Сами постыдятся.
— Ну, с Богом, с Богом! — повторял он с крыльца. — Ведь приедешь еще когда в жизни-то? Ну и приезжай, всегда
буду рад. Ну, Христос с тобою!
В семь часов вечера Иван Федорович вошел в вагон и полетел в Москву. «Прочь все прежнее, кончено с прежним миром навеки, и чтобы не
было из него ни вести, ни отзыва; в новый мир, в новые места, и без оглядки!» Но вместо восторга на душу его сошел вдруг такой мрак, а в сердце заныла такая скорбь, какой никогда он не ощущал прежде во всю свою
жизнь. Он продумал всю ночь; вагон летел, и только на рассвете, уже въезжая в Москву, он вдруг как бы очнулся.
Этого как бы трепещущего человека старец Зосима весьма любил и во всю
жизнь свою относился к нему с необыкновенным уважением, хотя, может
быть, ни с кем во всю
жизнь свою не сказал менее слов, как с ним, несмотря на то, что когда-то многие годы провел в странствованиях с ним вдвоем по всей святой Руси.
Много несчастий принесет тебе
жизнь, но ими-то ты и счастлив
будешь, и
жизнь благословишь, и других благословить заставишь — что важнее всего.
И потом, проходя
жизнь мою, убедился я постепенно, что
был этот брат мой в судьбе моей как бы указанием и предназначением свыше, ибо не явись он в
жизни моей, не
будь его вовсе, и никогда-то, может
быть, я так мыслю, не принял бы я иноческого сана и не вступил на драгоценный путь сей.
Вам же, милые гости, хочу я поведать о сем юноше, брате моем, ибо не
было в
жизни моей явления драгоценнее сего, более пророческого и трогательного.
Но
была ли это вполне тогдашняя беседа, или он присовокупил к ней в записке своей и из прежних бесед с учителем своим, этого уже я не могу решить, к тому же вся речь старца в записке этой ведется как бы беспрерывно, словно как бы он излагал
жизнь свою в виде повести, обращаясь к друзьям своим, тогда как, без сомнения, по последовавшим рассказам, на деле происходило несколько иначе, ибо велась беседа в тот вечер общая, и хотя гости хозяина своего мало перебивали, но все же говорили и от себя, вмешиваясь в разговор, может
быть, даже и от себя поведали и рассказали что-либо, к тому же и беспрерывности такой в повествовании сем
быть не могло, ибо старец иногда задыхался, терял голос и даже ложился отдохнуть на постель свою, хотя и не засыпал, а гости не покидали мест своих.