Неточные совпадения
Только впоследствии объяснилось, что Иван Федорович приезжал отчасти по просьбе и по
делам своего старшего брата, Дмитрия Федоровича, которого в первый раз отроду узнал и увидал тоже почти в это же самое время, в этот самый приезд, но с которым, однако же, по одному важному случаю, касавшемуся более Дмитрия Федоровича, вступил еще
до приезда своего из Москвы в переписку.
Именно мне все так и кажется, когда я к людям вхожу, что я подлее всех и что меня все за шута принимают, так вот «давай же я и в самом
деле сыграю шута, не боюсь ваших мнений, потому что все вы
до единого подлее меня!» Вот потому я и шут, от стыда шут, старец великий, от стыда.
— Какое мне
дело до вашей веры! — крикнул было Миусов, но вдруг сдержал себя, с презрением проговорив: — Вы буквально мараете все, к чему ни прикоснетесь.
В мечтах я нередко, говорит, доходил
до страстных помыслов о служении человечеству и, может быть, действительно пошел бы на крест за людей, если б это вдруг как-нибудь потребовалось, а между тем я двух
дней не в состоянии прожить ни с кем в одной комнате, о чем знаю из опыта.
Дело в том, что он и прежде с Иваном Федоровичем несколько пикировался в познаниях и некоторую небрежность его к себе хладнокровно не выносил: «
До сих пор, по крайней мере, стоял на высоте всего, что есть передового в Европе, а это новое поколение решительно нас игнорирует», — думал он про себя.
Не далее как
дней пять тому назад, в одном здешнем, по преимуществу дамском, обществе он торжественно заявил в споре, что на всей земле нет решительно ничего такого, что бы заставляло людей любить себе подобных, что такого закона природы: чтобы человек любил человечество — не существует вовсе, и что если есть и была
до сих пор любовь на земле, то не от закона естественного, а единственно потому, что люди веровали в свое бессмертие.
— А я так слышал, что третьего
дня у Катерины Ивановны он отделывал меня на чем свет стоит — вот
до чего интересовался вашим покорным слугой.
Ему вспомнились его же собственные слова у старца: «Мне все так и кажется, когда я вхожу куда-нибудь, что я подлее всех и что меня все за шута принимают, — так вот давай же я и в самом
деле сыграю шута, потому что вы все
до единого глупее и подлее меня».
Увидя это, Григорий был
до того убит, что не только молчал вплоть
до самого
дня крещения, но и нарочно уходил молчать в сад.
Не понимал я тогда ничего: я, брат,
до самого сюда приезда, и даже
до самых последних теперешних
дней, и даже, может быть,
до сегодня, не понимал ничего об этих всех наших с отцом денежных пререканиях.
— Брат, постой, — с чрезвычайным беспокойством опять прервал Алеша, — ведь тут все-таки одно
дело ты мне
до сих пор не разъяснил: ведь ты жених, ведь ты все-таки жених? Как же ты хочешь порвать, если она, невеста, не хочет?
Но Алеше уже и нечего было сообщать братии, ибо все уже всё знали: Ракитин, послав за ним монаха, поручил тому, кроме того, «почтительнейше донести и его высокопреподобию отцу Паисию, что имеет
до него он, Ракитин, некое
дело, но такой важности, что и минуты не смеет отложить для сообщения ему, за дерзость же свою земно просит простить его».
В Страстную же седмицу от понедельника даже
до субботнего вечера,
дней шесть, хлеб с водою точию ясти и зелие не варено, и се с воздержанием; аще есть можно и не на всяк
день приимати, но, яко же речено бысть, о первой седмице.
— Как не узнать, что у вас
до меня дело-с?
Какое мне
дело до Дмитрия?
И не то странно, не то было бы дивно, что Бог в самом
деле существует, но то дивно, что такая мысль — мысль о необходимости Бога — могла залезть в голову такому дикому и злому животному, как человек,
до того она свята,
до того она трогательна,
до того премудра и
до того она делает честь человеку.
— Да, во-первых, хоть для русизма: русские разговоры на эти темы все ведутся как глупее нельзя вести. А во-вторых, опять-таки чем глупее, тем ближе к
делу. Чем глупее, тем и яснее. Глупость коротка и нехитра, а ум виляет и прячется. Ум подлец, а глупость пряма и честна. Я довел
дело до моего отчаяния, и чем глупее я его выставил, тем для меня же выгоднее.
Ребенок кричит, ребенок, наконец, не может кричать, задыхается: «Папа, папа, папочка, папочка!»
Дело каким-то чертовым неприличным случаем доходит
до суда.
«
Дело, дескать, такое простое, семейное и обыкновенное, отец посек дочку, и вот, к стыду наших
дней, дошло
до суда!» Убежденные присяжные удаляются и выносят оправдательный приговор.
Кончается тем, что она вымаливает у Бога остановку мук на всякий год от Великой Пятницы
до Троицына
дня, а грешники из ада тут же благодарят Господа и вопиют к нему: «Прав ты, Господи, что так судил».
О,
дело это
до сих пор лишь в начале, но оно началось.
— Да ведь это же вздор, Алеша, ведь это только бестолковая поэма бестолкового студента, который никогда двух стихов не написал. К чему ты в такой серьез берешь? Уж не думаешь ли ты, что я прямо поеду теперь туда, к иезуитам, чтобы стать в сонме людей, поправляющих его подвиг? О Господи, какое мне
дело! Я ведь тебе сказал: мне бы только
до тридцати лет дотянуть, а там — кубок об пол!
И
до того с каждым
днем и с каждым часом все дальше серчают оба-с, что думаю иной час от страху сам жизни себя лишить-с.
Но Григорий Васильевич не приходит-с, потому служу им теперь в комнатах один я-с — так они сами определили с той самой минуты, как начали эту затею с Аграфеной Александровной, а на ночь так и я теперь, по ихнему распоряжению, удаляюсь и ночую во флигеле, с тем чтобы
до полночи мне не спать, а дежурить, вставать и двор обходить, и ждать, когда Аграфена Александровна придут-с, так как они вот уже несколько
дней ее ждут, словно как помешанные.
Затем Федор Павлович уже весь
день претерпевал лишь несчастие за несчастием: обед сготовила Марфа Игнатьевна, и суп сравнительно с приготовлением Смердякова вышел «словно помои», а курица оказалась
до того пересушенною, что и прожевать ее не было никакой возможности.
Отцы и учители мои, — умиленно улыбаясь, обратился он к гостям своим, — никогда
до сего
дня не говорил я, даже и ему, за что был столь милым душе моей лик сего юноши.
А надо заметить, что жил я тогда уже не на прежней квартире, а как только подал в отставку, съехал на другую и нанял у одной старой женщины, вдовы чиновницы, и с ее прислугой, ибо и переезд-то мой на сию квартиру произошел лишь потому только, что я Афанасия в тот же
день, как с поединка воротился, обратно в роту препроводил, ибо стыдно было в глаза ему глядеть после давешнего моего с ним поступка —
до того наклонен стыдиться неприготовленный мирской человек даже иного справедливейшего своего
дела.
За два же
дня до ее кончины сбежал и проживал где-то в городе в неизвестных местах.
«Господи! — мыслю про себя, — о почтении людей думает в такую минуту!» И
до того жалко мне стало его тогда, что, кажись, сам бы
разделил его участь, лишь бы облегчить его. Вижу, он как исступленный. Ужаснулся я, поняв уже не умом одним, а живою душой, чего стоит такая решимость.
А многострадального раба Божия Михаила памятую в молитвах моих и
до сего
дня на каждый
день.
В уединении он, и какое ему
дело до целого.
Но о сем скажем в следующей книге, а теперь лишь прибавим вперед, что не прошел еще и
день, как совершилось нечто
до того для всех неожиданное, а по впечатлению, произведенному в среде монастыря и в городе,
до того как бы странное, тревожное и сбивчивое, что и
до сих пор, после стольких лет, сохраняется в городе нашем самое живое воспоминание о том столь для многих тревожном
дне…
Он остановился и вдруг спросил себя: «Отчего сия грусть моя даже
до упадка духа?» — и с удивлением постиг тотчас же, что сия внезапная грусть его происходит, по-видимому, от самой малой и особливой причины:
дело в том, что в толпе, теснившейся сейчас у входа в келью, заприметил он между прочими волнующимися и Алешу и вспомнил он, что, увидав его, тотчас же почувствовал тогда в сердце своем как бы некую боль.
Он встречал ее
до вчерашнего
дня мало, составил об ней устрашающее понятие, а вчера так страшно был потрясен ее злобною и коварною выходкой против Катерины Ивановны и был очень удивлен, что теперь вдруг увидал в ней совсем как бы иное и неожиданное существо.
До ночи вернусь, ночью вернусь, но
дело побеждено.
— Какие страшные трагедии устраивает с людьми реализм! — проговорил Митя в совершенном отчаянии. Пот лился с его лица. Воспользовавшись минутой, батюшка весьма резонно изложил, что хотя бы и удалось разбудить спящего, но, будучи пьяным, он все же не способен ни к какому разговору, «а у вас
дело важное, так уж вернее бы оставить
до утреца…». Митя развел руками и согласился.
Значит, месяц, целый месяц это
дело велось в глубокой от него тайне
до самого теперешнего приезда этого нового человека, а он-то и не думал о нем!
До последней подробности рассказала она ему и весь сегодняшний
день, посещение Ракитина и Алеши, как она, Феня, стояла на сторожах, как барыня поехала и что она прокричала в окошко Алеше поклон ему, Митеньке, и чтобы «вечно помнил, как любила она его часочек».
Наконец
дело дошло
до той точки в рассказе, когда он вдруг узнал, что Грушенька его обманула и ушла от Самсонова тотчас же, как он привел ее, тогда как сама сказала, что просидит у старика
до полуночи: «Если я тогда не убил, господа, эту Феню, то потому только, что мне было некогда», — вырвалось вдруг у него в этом месте рассказа.
— Вы обо всем нас можете спрашивать, — с холодным и строгим видом ответил прокурор, — обо всем, что касается фактической стороны
дела, а мы, повторяю это, даже обязаны удовлетворять вас на каждый вопрос. Мы нашли слугу Смердякова, о котором вы спрашиваете, лежащим без памяти на своей постеле в чрезвычайно сильном, может быть, в десятый раз сряду повторявшемся припадке падучей болезни. Медик, бывший с нами, освидетельствовав больного, сказал даже нам, что он не доживет, может быть, и
до утра.
Простите, господа, я потому так кричу, что у меня была эта мысль еще так недавно, еще всего только третьего
дня, именно когда я ночью с Лягавым возился, и потом вчера, да, и вчера, весь
день вчера, я помню это,
до самого этого случая…
Довела
до того, что мальчишки и в самом
деле стали было чрез нее над ним насмехаться и начали дразнить его тем, что он маменькин сынок.
Даже
до самого этого последнего
дня сам Смуров не знал, что Коля решил отправиться к Илюше в это утро, и только накануне вечером, прощаясь со Смуровым, Коля вдруг резко объявил ему, чтоб он ждал его завтра утром дома, потому что пойдет вместе с ним к Снегиревым, но чтобы не смел, однако же, никого уведомлять о его прибытии, так как он хочет прийти нечаянно.
Ведь я его разыскал, затащил к себе и тотчас же спрятал, и дом на замок, и никому не показывал
до самого последнего
дня.
— Прощай, старик, меня ждет мать к обеду, — проговорил он скороговоркой. — Как жаль, что я ее не предуведомил! Очень будет беспокоиться… Но после обеда я тотчас к тебе, на весь
день, на весь вечер, и столько тебе расскажу, столько расскажу! И Перезвона приведу, а теперь с собой уведу, потому что он без меня выть начнет и тебе мешать будет;
до свиданья!
Затем последовал уже целый ряд писем, по письму в
день, все так же важных и витиеватых, но в которых сумма, просимая взаймы, постепенно спускаясь, дошла
до ста рублей,
до двадцати пяти,
до десяти рублей, и наконец вдруг Грушенька получила письмо, в котором оба пана просили у ней один только рубль и приложили расписку, на которой оба и подписались.
— Об этих глупостях полно! — отрезала она вдруг, — не затем вовсе я и звала тебя. Алеша, голубчик, завтра-то, завтра-то что будет? Вот ведь что меня мучит! Одну только меня и мучит! Смотрю на всех, никто-то об том не думает, никому-то
до этого и
дела нет никакого. Думаешь ли хоть ты об этом? Завтра ведь судят! Расскажи ты мне, как его там будут судить? Ведь это лакей, лакей убил, лакей! Господи! Неужто ж его за лакея осудят, и никто-то за него не заступится? Ведь и не потревожили лакея-то вовсе, а?
— Об этом после, теперь другое. Я об Иване не говорил тебе
до сих пор почти ничего. Откладывал
до конца. Когда эта штука моя здесь кончится и скажут приговор, тогда тебе кое-что расскажу, все расскажу. Страшное тут
дело одно… А ты будешь мне судья в этом
деле. А теперь и не начинай об этом, теперь молчок. Вот ты говоришь об завтрашнем, о суде, а веришь ли, я ничего не знаю.
Видишь, тут
дело совести,
дело высшей совести — тайна столь важная, что я справиться сам не смогу и все отложил
до тебя.
Почему с отвращением вспоминал это потом, почему на другой
день утром в дороге так вдруг затосковал, а въезжая в Москву, сказал себе: «Я подлец!» И вот теперь ему однажды подумалось, что из-за всех этих мучительных мыслей он, пожалуй, готов забыть даже и Катерину Ивановну,
до того они сильно им вдруг опять овладели!