Неточные совпадения
Пикантное состояло еще и
в том, что
дело обошлось увозом, а это очень прельстило Аделаиду Ивановну.
Впрочем, если бы папаша о нем и вспомнил (не мог же он
в самом
деле не знать о его существовании),
то и сам сослал бы его опять
в избу, так как ребенок все же мешал бы ему
в его дебоширстве.
Он долго потом рассказывал,
в виде характерной черты, что когда он заговорил с Федором Павловичем о Мите,
то тот некоторое время имел вид совершенно не понимающего, о каком таком ребенке идет
дело, и даже как бы удивился, что у него есть где-то
в доме маленький сын.
Вот это и начал эксплуатировать Федор Павлович,
то есть отделываться малыми подачками, временными высылками, и
в конце концов так случилось, что когда, уже года четыре спустя, Митя, потеряв терпение, явился
в наш городок
в другой раз, чтобы совсем уж покончить
дела с родителем,
то вдруг оказалось, к его величайшему изумлению, что у него уже ровно нет ничего, что и сосчитать даже трудно, что он перебрал уже деньгами всю стоимость своего имущества у Федора Павловича, может быть еще даже сам должен ему; что по таким-то и таким-то сделкам,
в которые сам тогда-то и тогда пожелал вступить, он и права не имеет требовать ничего более, и проч., и проч.
Но
дело было
в другой губернии; да и что могла понимать шестнадцатилетняя девочка, кроме
того, что лучше
в реку, чем оставаться у благодетельницы.
Но эту странную черту
в характере Алексея, кажется, нельзя было осудить очень строго, потому что всякий чуть-чуть лишь узнавший его тотчас, при возникшем на этот счет вопросе, становился уверен, что Алексей непременно из таких юношей вроде как бы юродивых, которому попади вдруг хотя бы даже целый капитал,
то он не затруднится отдать его, по первому даже спросу, или на доброе
дело, или, может быть, даже просто ловкому пройдохе, если бы
тот у него попросил.
Надо заметить, что Алеша, живя тогда
в монастыре, был еще ничем не связан, мог выходить куда угодно хоть на целые
дни, и если носил свой подрясник,
то добровольно, чтобы ни от кого
в монастыре не отличаться.
От него же узнал Алеша все подробности
того важного
дела, которое связало
в последнее время обоих старших братьев замечательною и тесною связью.
— Правда, вы не мне рассказывали; но вы рассказывали
в компании, где и я находился, четвертого года это
дело было. Я потому и упомянул, что рассказом сим смешливым вы потрясли мою веру, Петр Александрович. Вы не знали о сем, не ведали, а я воротился домой с потрясенною верой и с
тех пор все более и более сотрясаюсь. Да, Петр Александрович, вы великого падения были причиной! Это уж не Дидерот-с!
Они уже с неделю как жили
в нашем городе, больше по
делам, чем для богомолья, но уже раз, три
дня тому назад, посещали старца.
— О, я настоятельно просила, я умоляла, я готова была на колени стать и стоять на коленях хоть три
дня пред вашими окнами, пока бы вы меня впустили. Мы приехали к вам, великий исцелитель, чтобы высказать всю нашу восторженную благодарность. Ведь вы Лизу мою исцелили, исцелили совершенно, а чем? —
тем, что
в четверг помолились над нею, возложили на нее ваши руки. Мы облобызать эти руки спешили, излить наши чувства и наше благоговение!
— И
то уж много и хорошо, что ум ваш мечтает об этом, а не о чем ином. Нет-нет да невзначай и
в самом
деле сделаете какое-нибудь доброе
дело.
В мечтах я нередко, говорит, доходил до страстных помыслов о служении человечеству и, может быть, действительно пошел бы на крест за людей, если б это вдруг как-нибудь потребовалось, а между
тем я двух
дней не
в состоянии прожить ни с кем
в одной комнате, о чем знаю из опыта.
— Я иду из положения, что это смешение элементов,
то есть сущностей церкви и государства, отдельно взятых, будет, конечно, вечным, несмотря на
то, что оно невозможно и что его никогда нельзя будет привести не только
в нормальное, но и
в сколько-нибудь согласимое состояние, потому что ложь лежит
в самом основании
дела.
Во многих случаях, казалось бы, и у нас
то же; но
в том и
дело, что, кроме установленных судов, есть у нас, сверх
того, еще и церковь, которая никогда не теряет общения с преступником, как с милым и все еще дорогим сыном своим, а сверх
того, есть и сохраняется, хотя бы даже только мысленно, и суд церкви, теперь хотя и не деятельный, но все же живущий для будущего, хотя бы
в мечте, да и преступником самим несомненно, инстинктом души его, признаваемый.
— Да что же это
в самом
деле такое? — воскликнул Миусов, как бы вдруг прорвавшись, — устраняется на земле государство, а церковь возводится на степень государства! Это не
то что ультрамонтанство, это архиультрамонтанство! Это папе Григорию Седьмому не мерещилось!
Не далее как
дней пять
тому назад,
в одном здешнем, по преимуществу дамском, обществе он торжественно заявил
в споре, что на всей земле нет решительно ничего такого, что бы заставляло людей любить себе подобных, что такого закона природы: чтобы человек любил человечество — не существует вовсе, и что если есть и была до сих пор любовь на земле,
то не от закона естественного, а единственно потому, что люди веровали
в свое бессмертие.
Дело было именно
в том, чтобы был непременно другой человек, старинный и дружественный, чтобы
в больную минуту позвать его, только с
тем чтобы всмотреться
в его лицо, пожалуй переброситься словцом, совсем даже посторонним каким-нибудь, и коли он ничего, не сердится,
то как-то и легче сердцу, а коли сердится, ну, тогда грустней.
Эта Марфа Игнатьевна была женщина не только не глупая, но, может быть, и умнее своего супруга, по меньшей мере рассудительнее его
в делах житейских, а между
тем она ему подчинялась безропотно и безответно, с самого начала супружества, и бесспорно уважала его за духовный верх.
Увидя это, Григорий был до
того убит, что не только молчал вплоть до самого
дня крещения, но и нарочно уходил молчать
в сад.
Так случилось, что
в тот самый
день, как похоронили шестипалого крошку, Марфа Игнатьевна, проснувшись ночью, услышала словно плач новорожденного ребенка.
Домой,
то есть
в дом
тех хозяев, у которых жил ее покойный отец, она являлась примерно раз
в неделю, а по зимам приходила и каждый
день, но только лишь на ночь, и ночует либо
в сенях, либо
в коровнике.
Правда,
в ту пору он у нас слишком уж даже выделанно напрашивался на свою роль шута, любил выскакивать и веселить господ, с видимым равенством конечно, но на
деле совершенным пред ними хамом.
— Нет, не далеко, — с жаром проговорил Алеша. (Видимо, эта мысль давно уже
в нем была.) — Всё одни и
те же ступеньки. Я на самой низшей, а ты вверху, где-нибудь на тринадцатой. Я так смотрю на это
дело, но это всё одно и
то же, совершенно однородное. Кто ступил на нижнюю ступеньку,
тот все равно непременно вступит и на верхнюю.
Дело-то ведь
в том, что старикашка хоть и соврал об обольщении невинностей, но
в сущности,
в трагедии моей, это так ведь и было, хотя раз только было, да и
то не состоялось.
Главное,
то чувствовал, что «Катенька» не
то чтобы невинная институтка такая, а особа с характером, гордая и
в самом
деле добродетельная, а пуще всего с умом и образованием, а у меня ни
того, ни другого.
И вот пред отъездом только,
в самый
тот день, когда уехали (я их не видал и не провожал), получаю крошечный пакетик, синенький, кружевная бумажка, а на ней одна только строчка карандашом: «Я вам напишу, ждите.
Мало
того, я вот что еще знаю: теперь, на
днях только, всего только, может быть, вчера, он
в первый раз узнал серьезно (подчеркни: серьезно), что Грушенька-то
в самом
деле, может быть, не шутит и за меня замуж захочет прыгнуть.
Тема случилась странная: Григорий поутру, забирая
в лавке у купца Лукьянова товар, услышал от него об одном русском солдате, что
тот, где-то далеко на границе, у азиятов, попав к ним
в плен и будучи принуждаем ими под страхом мучительной и немедленной смерти отказаться от христианства и перейти
в ислам, не согласился изменить своей веры и принял муки, дал содрать с себя кожу и умер, славя и хваля Христа, — о каковом подвиге и было напечатано как раз
в полученной
в тот день газете.
— А я насчет того-с, — заговорил вдруг громко и неожиданно Смердяков, — что если этого похвального солдата подвиг был и очень велик-с,
то никакого опять-таки, по-моему, не было бы греха и
в том, если б и отказаться при этой случайности от Христова примерно имени и от собственного крещения своего, чтобы спасти
тем самым свою жизнь для добрых
дел, коими
в течение лет и искупить малодушие.
Ум его был тоже как бы раздроблен и разбросан, тогда как сам он вместе с
тем чувствовал, что боится соединить разбросанное и снять общую идею со всех мучительных противоречий, пережитых им
в этот
день.
— Но Боже! — вскрикнула вдруг Катерина Ивановна, всплеснув руками, — он-то! Он мог быть так бесчестен, так бесчеловечен! Ведь он рассказал этой твари о
том, что было там,
в тогдашний роковой, вечно проклятый, проклятый
день! «Приходили красу продавать, милая барышня!» Она знает! Ваш брат подлец, Алексей Федорович!
— Брат, а ты, кажется, и не обратил внимания, как ты обидел Катерину Ивановну
тем, что рассказал Грушеньке о
том дне, а
та сейчас ей бросила
в глаза, что вы сами «к кавалерам красу тайком продавать ходили!» Брат, что же больше этой обиды? — Алешу всего более мучила мысль, что брат точно рад унижению Катерины Ивановны, хотя, конечно,
того быть не могло.
Он только что теперь обратил внимание, хотя Алеша рассказал все давеча зараз, и обиду и крик Катерины Ивановны: «Ваш брат подлец!» — Да,
в самом
деле, может быть, я и рассказал Грушеньке о
том «роковом
дне», как говорит Катя.
Что старец отходил,
в том не было сомнения для Алеши, хотя мог прожить еще и
день и два.
Дело состояло
в том, что вчера между верующими простонародными женщинами, приходившими поклониться старцу и благословиться у него, была одна городская старушка, Прохоровна, унтер-офицерская вдова.
— Вот таких-то эти нежные барышни и любят, кутил да подлецов! Дрянь, я тебе скажу, эти барышни бледные;
то ли
дело… Ну! кабы мне его молодость, да тогдашнее мое лицо (потому что я лучше его был собой
в двадцать восемь-то лет), так я бы точно так же, как и он, побеждал. Каналья он! А Грушеньку все-таки не получит-с, не получит-с…
В грязь обращу!
«Ну что я
в этом понимаю, что я
в этих
делах разбирать могу? —
в сотый раз повторял он про себя, краснея, — ох, стыд бы ничего, стыд только должное мне наказание, — беда
в том, что несомненно теперь я буду причиною новых несчастий…
—
В тот самый
день он у меня
в лихорадке был-с, всю ночь бредил.
Лежу это я и Илюшу
в тот день не очень запомнил, а
в тот-то именно
день мальчишки и подняли его на смех
в школе с утра-с: «Мочалка, — кричат ему, — отца твоего за мочалку из трактира тащили, а ты подле бежал и прощения просил».
Ну
в хоромах-то нечего было разговаривать, а
то сейчас маменька и девицы участие примут, — девицы-то к
тому же все уже узнали, даже еще
в первый
день.
Пустые и непригодные к
делу мысли, как и всегда во время скучного ожидания, лезли ему
в голову: например, почему он, войдя теперь сюда, сел именно точь-в-точь на
то самое место, на котором вчера сидел, и почему не на другое?
— Это чтобы стих-с,
то это существенный вздор-с. Рассудите сами: кто же на свете
в рифму говорит? И если бы мы стали все
в рифму говорить, хотя бы даже по приказанию начальства,
то много ли бы мы насказали-с? Стихи не
дело, Марья Кондратьевна.
Но только
в том дело, самое главное, что ей нужно, может быть, лет пятнадцать аль двадцать, чтобы догадаться, что Дмитрия она вовсе не любит, а любит только меня, которого мучает.
И не
то странно, не
то было бы дивно, что Бог
в самом
деле существует, но
то дивно, что такая мысль — мысль о необходимости Бога — могла залезть
в голову такому дикому и злому животному, как человек, до
того она свята, до
того она трогательна, до
того премудра и до
того она делает честь человеку.
— О нет, не написал, — засмеялся Иван, — и никогда
в жизни я не сочинил даже двух стихов. Но я поэму эту выдумал и запомнил. С жаром выдумал. Ты будешь первый мой читатель,
то есть слушатель. Зачем
в самом
деле автору терять хоть единого слушателя, — усмехнулся Иван. — Рассказывать или нет?
А между
тем если было когда-нибудь на земле совершено настоящее громовое чудо,
то это
в тот день,
в день этих трех искушений.
— Вот что, Алеша, — проговорил Иван твердым голосом, — если
в самом
деле хватит меня на клейкие листочки,
то любить их буду, лишь тебя вспоминая.
В самом
деле, это могла быть молодая досада молодой неопытности и молодого тщеславия, досада на
то, что не сумел высказаться, да еще с таким существом, как Алеша, на которого
в сердце его несомненно существовали большие расчеты.
Стояло и торчало где-то какое-то существо или предмет, вроде как торчит что-нибудь иногда пред глазом, и долго, за
делом или
в горячем разговоре, не замечаешь его, а между
тем видимо раздражаешься, почти мучаешься, и наконец-то догадаешься отстранить негодный предмет, часто очень пустой и смешной, какую-нибудь вещь, забытую не на своем месте, платок, упавший на пол, книгу, не убранную
в шкаф, и проч., и проч.