Неточные совпадения
Он долго потом рассказывал, в виде характерной черты, что когда он заговорил с Федором Павловичем о Мите, то тот некоторое время имел вид совершенно
не понимающего, о каком таком ребенке идет дело, и даже как бы удивился, что у него есть где-то в доме маленький сын.
Федор Павлович
не мог указать ему,
где похоронил свою вторую супругу, потому что никогда
не бывал на ее могиле, после того как засыпали гроб, а за давностью лет и совсем запамятовал,
где ее тогда хоронили…
А коли нет крючьев, стало быть, и все побоку, значит, опять невероятно: кто же меня тогда крючьями-то потащит, потому что если уж меня
не потащат, то что ж тогда будет,
где же правда на свете?
О, он отлично понимал, что для смиренной души русского простолюдина, измученной трудом и горем, а главное, всегдашнею несправедливостью и всегдашним грехом, как своим, так и мировым, нет сильнее потребности и утешения, как обрести святыню или святого, пасть пред ним и поклониться ему: «Если у нас грех, неправда и искушение, то все равно есть на земле там-то, где-то святой и высший; у того зато правда, тот зато знает правду; значит,
не умирает она на земле, а, стало быть, когда-нибудь и к нам перейдет и воцарится по всей земле, как обещано».
Действительно, хоть роз теперь и
не было, но было множество редких и прекрасных осенних цветов везде,
где только можно было их насадить. Лелеяла их, видимо, опытная рука. Цветники устроены были в оградах церквей и между могил. Домик, в котором находилась келья старца, деревянный, одноэтажный, с галереей пред входом, был тоже обсажен цветами.
— Правда, вы
не мне рассказывали; но вы рассказывали в компании,
где и я находился, четвертого года это дело было. Я потому и упомянул, что рассказом сим смешливым вы потрясли мою веру, Петр Александрович. Вы
не знали о сем,
не ведали, а я воротился домой с потрясенною верой и с тех пор все более и более сотрясаюсь. Да, Петр Александрович, вы великого падения были причиной! Это уж
не Дидерот-с!
«Знаю я, говорю, Никитушка,
где ж ему и быть, коль
не у Господа и Бога, только здесь-то, с нами-то его теперь, Никитушка, нет, подле-то, вот как прежде сидел!» И хотя бы я только взглянула на него лишь разочек, только один разочек на него мне бы опять поглядеть, и
не подошла бы к нему,
не промолвила, в углу бы притаилась, только бы минуточку едину повидать, послыхать его, как он играет на дворе, придет, бывало, крикнет своим голосочком: «Мамка,
где ты?» Только б услыхать-то мне, как он по комнате своими ножками пройдет разик, всего бы только разик, ножками-то своими тук-тук, да так часто, часто, помню, как, бывало, бежит ко мне, кричит да смеется, только б я его ножки-то услышала, услышала бы, признала!
Справлялась она о нем, да, по правде,
не знает,
где и справиться-то.
— О, как вы говорите, какие смелые и высшие слова, — вскричала мамаша. — Вы скажете и как будто пронзите. А между тем счастие, счастие —
где оно? Кто может сказать про себя, что он счастлив? О, если уж вы были так добры, что допустили нас сегодня еще раз вас видеть, то выслушайте всё, что я вам прошлый раз
не договорила,
не посмела сказать, всё, чем я так страдаю, и так давно, давно! Я страдаю, простите меня, я страдаю… — И она в каком-то горячем порывистом чувстве сложила пред ним руки.
— Я за сумасшедший дом и за сумасшедших
не отвечаю, — тотчас же озлобленно ответил Миусов, — но зато избавлю себя от вашего общества, Федор Павлович, и поверьте, что навсегда.
Где этот давешний монах?..
—
Где ты мог это слышать? Нет, вы, господа Карамазовы, каких-то великих и древних дворян из себя корчите, тогда как отец твой бегал шутом по чужим столам да при милости на кухне числился. Положим, я только поповский сын и тля пред вами, дворянами, но
не оскорбляйте же меня так весело и беспутно. У меня тоже честь есть, Алексей Федорович. Я Грушеньке
не могу быть родней, публичной девке, прошу понять-с!
Спорные же порубки в лесу и эту ловлю рыбы (
где все это — он и сам
не знал) он решил им уступить окончательно, раз навсегда, сегодня же, тем более что все это очень немногого стоило, и все свои иски против монастыря прекратить.
Были когда-то злые сплетни, достигшие даже до архиерея (
не только по нашему, но и в других монастырях,
где установилось старчество), что будто слишком уважаются старцы, в ущерб даже сану игуменскому, и что, между прочим, будто бы старцы злоупотребляют таинством исповеди и проч., и проч.
Начали «Во лузях», и вдруг Марфа Игнатьевна, тогда еще женщина молодая, выскочила вперед пред хором и прошлась «русскую» особенным манером,
не по-деревенскому, как бабы, а как танцевала она, когда была дворовою девушкой у богатых Миусовых на домашнем помещичьем их театре,
где обучал актеров танцевать выписанный из Москвы танцмейстер.
Войдя в избу,
где собрался причт и пришли гости и, наконец, сам Федор Павлович, явившийся лично в качестве восприемника, он вдруг заявил, что ребенка «
не надо бы крестить вовсе», — заявил
не громко, в словах
не распространялся, еле выцеживал по словечку, а только тупо и пристально смотрел при этом на священника.
И хозяева Ильи, и сам Илья, и даже многие из городских сострадательных людей, из купцов и купчих преимущественно, пробовали
не раз одевать Лизавету приличнее, чем в одной рубашке, а к зиме всегда надевали на нее тулуп, а ноги обували в сапоги; но она обыкновенно, давая все надеть на себя беспрекословно, уходила и где-нибудь, преимущественно на соборной церковной паперти, непременно снимала с себя все, ей пожертвованное, — платок ли, юбку ли, тулуп, сапоги, — все оставляла на месте и уходила босая и в одной рубашке по-прежнему.
— Нет,
не далеко, — с жаром проговорил Алеша. (Видимо, эта мысль давно уже в нем была.) — Всё одни и те же ступеньки. Я на самой низшей, а ты вверху, где-нибудь на тринадцатой. Я так смотрю на это дело, но это всё одно и то же, совершенно однородное. Кто ступил на нижнюю ступеньку, тот все равно непременно вступит и на верхнюю.
Дмитрий Федорович встал, в волнении шагнул шаг и другой, вынул платок, обтер со лба пот, затем сел опять, но
не на то место,
где прежде сидел, а на другое, на скамью напротив, у другой стены, так что Алеша должен был совсем к нему повернуться.
Тема случилась странная: Григорий поутру, забирая в лавке у купца Лукьянова товар, услышал от него об одном русском солдате, что тот, где-то далеко на границе, у азиятов, попав к ним в плен и будучи принуждаем ими под страхом мучительной и немедленной смерти отказаться от христианства и перейти в ислам,
не согласился изменить своей веры и принял муки, дал содрать с себя кожу и умер, славя и хваля Христа, — о каковом подвиге и было напечатано как раз в полученной в тот день газете.
Опять-таки и то взямши, что никто в наше время,
не только вы-с, но и решительно никто, начиная с самых даже высоких лиц до самого последнего мужика-с,
не сможет спихнуть горы в море, кроме разве какого-нибудь одного человека на всей земле, много двух, да и то, может, где-нибудь там в пустыне египетской в секрете спасаются, так что их и
не найдешь вовсе, — то коли так-с, коли все остальные выходят неверующие, то неужели же всех сих остальных, то есть население всей земли-с, кроме каких-нибудь тех двух пустынников, проклянет Господь и при милосердии своем, столь известном, никому из них
не простит?
Да
где же вам это понять: у вас еще вместо крови молочко течет,
не вылупились!
По моему правилу, во всякой женщине можно найти чрезвычайно, черт возьми, интересное, чего ни у которой другой
не найдешь, — только надобно уметь находить, вот
где штука!
Для меня мовешек
не существовало: уж одно то, что она женщина, уж это одно половина всего… да
где вам это понять!
— Она здесь, — кричал Дмитрий Федорович, — я сейчас сам видел, как она повернула к дому, только я
не догнал.
Где она?
Где она?
— Ха-ха-ха! Ты
не ожидал? Я думаю:
где тебя подождать? У ее дома? Оттуда три дороги, и я могу тебя прозевать. Надумал наконец дождаться здесь, потому что здесь-то он пройдет непременно, другого пути в монастырь
не имеется. Ну, объявляй правду, дави меня, как таракана… Да что с тобой?
— Мама, вы меня убьете. Ваш Герценштубе приедет и скажет, что
не может понять! Воды, воды! Мама, ради Бога, сходите сами, поторопите Юлию, которая где-то там завязла и никогда
не может скоро прийти! Да скорее же, мама, иначе я умру…
— Сейчас принесу всё, Lise, только
не кричи и
не беспокойся. Видишь, как твердо Алексей Федорович переносит свое несчастие. И
где это вы так ужасно могли поранить себя, Алексей Федорович?
Он уже давно здесь в городе, он что-то делает, писарем где-то был, а ему вдруг теперь ничего
не платят.
Богатым
где: те всю жизнь такой глубины
не исследуют, а мой Илюшка в ту самую минуту на площади-то-с, как руки-то его целовал, в ту самую минуту всю истину произошел-с.
— «Папа, переедем в другой город, в хороший, говорит, город,
где про нас и
не знают».
Но
не просидел он и четверти часа, как вдруг, очень где-то вблизи, послышался аккорд гитары.
Сидели или только сейчас уселся кто-то шагах от него в двадцати, никак
не дальше, где-нибудь в кустах.
Между тем находились и находятся даже и теперь геометры и философы, и даже из замечательнейших, которые сомневаются в том, чтобы вся вселенная или, еще обширнее — все бытие было создано лишь по эвклидовой геометрии, осмеливаются даже мечтать, что две параллельные линии, которые, по Эвклиду, ни за что
не могут сойтись на земле, может быть, и сошлись бы где-нибудь в бесконечности.
Я, голубчик, решил так, что если я даже этого
не могу понять, то
где ж мне про Бога понять.
Я смиренно сознаюсь, что у меня нет никаких способностей разрешать такие вопросы, у меня ум эвклидовский, земной, а потому
где нам решать о том, что
не от мира сего.
И возмездие
не в бесконечности где-нибудь и когда-нибудь, а здесь, уже на земле, и чтоб я его сам увидал.
А если так, если они
не смеют простить,
где же гармония?
Довольно мне того, что ты тут где-то есть, и жить еще
не расхочу.
Стояло и торчало где-то какое-то существо или предмет, вроде как торчит что-нибудь иногда пред глазом, и долго, за делом или в горячем разговоре,
не замечаешь его, а между тем видимо раздражаешься, почти мучаешься, и наконец-то догадаешься отстранить негодный предмет, часто очень пустой и смешной, какую-нибудь вещь, забытую
не на своем месте, платок, упавший на пол, книгу,
не убранную в шкаф, и проч., и проч.
Масловы, старик с сыном, купцы, всего восемь тысяч дают на сруб, а всего только прошлого года покупщик нарывался, так двенадцать давал, да
не здешний, вот
где черта.
Надо было держать ухо востро: мог где-нибудь сторожить ее Дмитрий Федорович, а как она постучится в окно (Смердяков еще третьего дня уверил Федора Павловича, что передал ей
где и куда постучаться), то надо было отпереть двери как можно скорее и отнюдь
не задерживать ее ни секунды напрасно в сенях, чтобы чего, Боже сохрани,
не испугалась и
не убежала.
Повела матушка меня одного (
не помню,
где был тогда брат) во храм Господень, в Страстную неделю в понедельник к обедне.
Ибо ведь всю жизнь свою вспоминал неустанно, как продали его где-нибудь там в горячей степи, у колодца, купцам, и как он, ломая руки, плакал и молил братьев
не продавать его рабом в чужую землю, и вот, увидя их после стольких лет, возлюбил их вновь безмерно, но томил их и мучил их, все любя.
— Да нужно ли? — воскликнул, — да надо ли? Ведь никто осужден
не был, никого в каторгу из-за меня
не сослали, слуга от болезни помер. А за кровь пролиянную я мучениями был наказан. Да и
не поверят мне вовсе, никаким доказательствам моим
не поверят. Надо ли объявлять, надо ли? За кровь пролитую я всю жизнь готов еще мучиться, только чтобы жену и детей
не поразить. Будет ли справедливо их погубить с собою?
Не ошибаемся ли мы?
Где тут правда? Да и познают ли правду эту люди, оценят ли, почтут ли ее?
— Полно, сыне милый, полно, друг, — прочувствованно произнес он наконец, — чего ты? Радуйся, а
не плачь. Или
не знаешь, что сей день есть величайший из дней его?
Где он теперь, в минуту сию, вспомни-ка лишь о том!
Кроткий отец иеромонах Иосиф, библиотекарь, любимец покойного, стал было возражать некоторым из злословников, что «
не везде ведь это и так» и что
не догмат же какой в православии сия необходимость нетления телес праведников, а лишь мнение, и что в самых даже православных странах, на Афоне например, духом тлетворным
не столь смущаются, и
не нетление телесное считается там главным признаком прославления спасенных, а цвет костей их, когда телеса их полежат уже многие годы в земле и даже истлеют в ней, «и если обрящутся кости желты, как воск, то вот и главнейший знак, что прославил Господь усопшего праведного; если же
не желты, а черны обрящутся, то значит
не удостоил такого Господь славы, — вот как на Афоне, месте великом,
где издревле нерушимо и в светлейшей чистоте сохраняется православие», — заключил отец Иосиф.
Пять лет тому как завез меня сюда Кузьма — так я сижу, бывало, от людей хоронюсь, чтоб меня
не видали и
не слыхали, тоненькая, глупенькая, сижу да рыдаю, ночей напролет
не сплю — думаю: «И уж
где ж он теперь, мой обидчик?
— Поляк он, ее офицер этот, — заговорил он опять, сдерживаясь, — да и
не офицер он вовсе теперь, он в таможне чиновником в Сибири служил где-то там на китайской границе, должно быть, какой полячоночек мозглявенький. Место, говорят, потерял. Прослышал теперь, что у Грушеньки капитал завелся, вот и вернулся — в том и все чудеса.
Подробнее на этот раз ничего
не скажу, ибо потом все объяснится; но вот в чем состояла главная для него беда, и хотя неясно, но я это выскажу; чтобы взять эти лежащие где-то средства, чтобы иметь право взять их, надо было предварительно возвратить три тысячи Катерине Ивановне — иначе «я карманный вор, я подлец, а новую жизнь я
не хочу начинать подлецом», — решил Митя, а потому решил перевернуть весь мир, если надо, но непременно эти три тысячи отдать Катерине Ивановне во что бы то ни стало и прежде всего.
Странное дело: казалось бы, что тут при таком решении, кроме отчаяния, ничего уже более для него
не оставалось; ибо
где взять вдруг такие деньги, да еще такому голышу, как он?