Неточные совпадения
Ведь знал же я одну девицу, еще
в запрошлом «романтическом» поколении, которая после нескольких лет загадочной любви к одному господину, за которого, впрочем, всегда могла выйти замуж самым спокойным образом, кончила, однако же, тем, что сама навыдумала себе непреодолимые препятствия и
в бурную ночь бросилась с высокого берега, похожего на утес,
в довольно глубокую и быструю реку и погибла
в ней решительно от собственных капризов, единственно из-за того, чтобы походить на шекспировскую Офелию, и даже так, что будь
этот утес, столь давно ею намеченный и излюбленный, не столь живописен, а будь на его
месте лишь прозаический плоский берег, то самоубийства, может быть, не произошло бы вовсе.
Конечно, все
это лишь древняя легенда, но вот и недавняя быль: один из наших современных иноков спасался на Афоне, и вдруг старец его повелел ему оставить Афон, который он излюбил как святыню, как тихое пристанище, до глубины души своей, и идти сначала
в Иерусалим на поклонение святым
местам, а потом обратно
в Россию, на север,
в Сибирь: «Там тебе
место, а не здесь».
Миусов рассеянно смотрел на могильные камни около церкви и хотел было заметить, что могилки
эти, должно быть, обошлись дорогонько хоронившим за право хоронить
в таком «святом»
месте, но промолчал: простая либеральная ирония перерождалась
в нем почти что уж
в гнев.
Это и теперь, конечно, так
в строгом смысле, но все-таки не объявлено, и совесть нынешнего преступника весьма и весьма часто вступает с собою
в сделки: «Украл, дескать, но не на церковь иду, Христу не враг» — вот что говорит себе нынешний преступник сплошь да рядом, ну а тогда, когда церковь станет на
место государства, тогда трудно было бы ему
это сказать, разве с отрицанием всей церкви на всей земле: «Все, дескать, ошибаются, все уклонились, все ложная церковь, я один, убийца и вор, — справедливая христианская церковь».
— Недостойная комедия, которую я предчувствовал, еще идя сюда! — воскликнул Дмитрий Федорович
в негодовании и тоже вскочив с
места. — Простите, преподобный отец, — обратился он к старцу, — я человек необразованный и даже не знаю, как вас именовать, но вас обманули, а вы слишком были добры, позволив нам у вас съехаться. Батюшке нужен лишь скандал, для чего —
это уж его расчет. У него всегда свой расчет. Но, кажется, я теперь знаю для чего…
— Нет, ты фон Зон. Ваше преподобие, знаете вы, что такое фон Зон? Процесс такой уголовный был: его убили
в блудилище — так, кажется, у вас сии
места именуются, — убили и ограбили и, несмотря на его почтенные лета, вколотили
в ящик, закупорили и из Петербурга
в Москву отослали
в багажном вагоне, за нумером. А когда заколачивали, то блудные плясавицы пели песни и играли на гуслях, то есть на фортоплясах. Так вот
это тот самый фон Зон и есть. Он из мертвых воскрес, так ли, фон Зон?
Обладательница
этого домишка была, как известно было Алеше, одна городская мещанка, безногая старуха, которая жила со своею дочерью, бывшею цивилизованной горничной
в столице, проживавшею еще недавно все по генеральским
местам, а теперь уже с год, за болезнию старухи, прибывшею домой и щеголявшею
в шикарных платьях.
Я Ивану
в этом смысле ничего и никогда не говорил, Иван, разумеется, мне тоже об
этом никогда ни полслова, ни малейшего намека; но судьба свершится, и достойный станет на
место, а недостойный скроется
в переулок навеки —
в грязный свой переулок,
в возлюбленный и свойственный ему переулок, и там,
в грязи и вони, погибнет добровольно и с наслаждением.
От города до монастыря было не более версты с небольшим. Алеша спешно пошел по пустынной
в этот час дороге. Почти уже стала ночь,
в тридцати шагах трудно уже было различать предметы. На половине дороги приходился перекресток. На перекрестке, под уединенною ракитой, завиделась какая-то фигура. Только что Алеша вступил на перекресток, как фигура сорвалась с
места, бросилась на него и неистовым голосом прокричала...
Но старшие и опытнейшие из братии стояли на своем, рассуждая, что «кто искренно вошел
в эти стены, чтобы спастись, для тех все
эти послушания и подвиги окажутся несомненно спасительными и принесут им великую пользу; кто же, напротив, тяготится и ропщет, тот все равно как бы и не инок и напрасно только пришел
в монастырь, такому
место в миру.
Он проговорил
это с самым неприязненным чувством. Тем временем встал с
места и озабоченно посмотрел
в зеркало (может быть,
в сороковой раз с утра) на свой нос. Начал тоже прилаживать покрасивее на лбу свой красный платок.
— Ах, Lise, не кричи, главное — ты не кричи. У меня от
этого крику… Что ж делать, коли ты сама корпию
в другое
место засунула… Я искала, искала… Я подозреваю, что ты
это нарочно сделала.
—
В таком случае вот и стул-с, извольте взять место-с.
Это в древних комедиях говорили: «Извольте взять
место»… — и штабс-капитан быстрым жестом схватил порожний стул (простой мужицкий, весь деревянный и ничем не обитый) и поставил его чуть не посредине комнаты; затем, схватив другой такой же стул для себя, сел напротив Алеши, по-прежнему к нему
в упор и так, что колени их почти соприкасались вместе.
— Я, кажется, теперь все понял, — тихо и грустно ответил Алеша, продолжая сидеть. — Значит, ваш мальчик — добрый мальчик, любит отца и бросился на меня как на брата вашего обидчика…
Это я теперь понимаю, — повторил он раздумывая. — Но брат мой Дмитрий Федорович раскаивается
в своем поступке, я знаю
это, и если только ему возможно будет прийти к вам или, всего лучше, свидеться с вами опять
в том самом
месте, то он попросит у вас при всех прощения… если вы пожелаете.
Они били, секли, пинали ее ногами, не зная сами за что, обратили все тело ее
в синяки; наконец дошли и до высшей утонченности:
в холод,
в мороз запирали ее на всю ночь
в отхожее
место, и за то, что она не просилась ночью (как будто пятилетний ребенок, спящий своим ангельским крепким сном, еще может
в эти лета научиться проситься), — за
это обмазывали ей все лицо ее калом и заставляли ее есть
этот кал, и
это мать, мать заставляла!
И
эта мать могла спать, когда ночью слышались стоны бедного ребеночка, запертого
в подлом
месте!
Понимаешь ли ты
это, когда маленькое существо, еще не умеющее даже осмыслить, что с ней делается, бьет себя
в подлом
месте,
в темноте и
в холоде, крошечным своим кулачком
в надорванную грудку и плачет своими кровавыми, незлобивыми, кроткими слезками к «Боженьке», чтобы тот защитил его, — понимаешь ли ты
эту ахинею, друг мой и брат мой, послушник ты мой Божий и смиренный, понимаешь ли ты, для чего
эта ахинея так нужна и создана!
— Я, брат, уезжая, думал, что имею на всем свете хоть тебя, — с неожиданным чувством проговорил вдруг Иван, — а теперь вижу, что и
в твоем сердце мне нет
места, мой милый отшельник. От формулы «все позволено» я не отрекусь, ну и что же, за
это ты от меня отречешься, да, да?
Но была ли
это вполне тогдашняя беседа, или он присовокупил к ней
в записке своей и из прежних бесед с учителем своим,
этого уже я не могу решить, к тому же вся речь старца
в записке
этой ведется как бы беспрерывно, словно как бы он излагал жизнь свою
в виде повести, обращаясь к друзьям своим, тогда как, без сомнения, по последовавшим рассказам, на деле происходило несколько иначе, ибо велась беседа
в тот вечер общая, и хотя гости хозяина своего мало перебивали, но все же говорили и от себя, вмешиваясь
в разговор, может быть, даже и от себя поведали и рассказали что-либо, к тому же и беспрерывности такой
в повествовании сем быть не могло, ибо старец иногда задыхался, терял голос и даже ложился отдохнуть на постель свою, хотя и не засыпал, а гости не покидали
мест своих.
Кроткий отец иеромонах Иосиф, библиотекарь, любимец покойного, стал было возражать некоторым из злословников, что «не везде ведь
это и так» и что не догмат же какой
в православии сия необходимость нетления телес праведников, а лишь мнение, и что
в самых даже православных странах, на Афоне например, духом тлетворным не столь смущаются, и не нетление телесное считается там главным признаком прославления спасенных, а цвет костей их, когда телеса их полежат уже многие годы
в земле и даже истлеют
в ней, «и если обрящутся кости желты, как воск, то вот и главнейший знак, что прославил Господь усопшего праведного; если же не желты, а черны обрящутся, то значит не удостоил такого Господь славы, — вот как на Афоне,
месте великом, где издревле нерушимо и
в светлейшей чистоте сохраняется православие», — заключил отец Иосиф.
И, вымолвив
это «жалкое» слово, Грушенька вдруг не выдержала, не докончила, закрыла лицо руками, бросилась на диван
в подушки и зарыдала как малое дитя. Алеша встал с
места и подошел к Ракитину.
— Поляк он, ее офицер
этот, — заговорил он опять, сдерживаясь, — да и не офицер он вовсе теперь, он
в таможне чиновником
в Сибири служил где-то там на китайской границе, должно быть, какой полячоночек мозглявенький.
Место, говорят, потерял. Прослышал теперь, что у Грушеньки капитал завелся, вот и вернулся —
в том и все чудеса.
«Ах да, я тут пропустил, а не хотел пропускать, я
это место люблю:
это Кана Галилейская, первое чудо… Ах,
это чудо, ах,
это милое чудо! Не горе, а радость людскую посетил Христос,
в первый раз сотворяя чудо, радости людской помог… „Кто любит людей, тот и радость их любит…“
Это повторял покойник поминутно,
это одна из главнейших мыслей его была… Без радости жить нельзя, говорит Митя… Да, Митя… Все, что истинно и прекрасно, всегда полно всепрощения —
это опять-таки он говорил…»
Гнусный омут,
в котором он завяз сам своей волей, слишком тяготил его, и он, как и очень многие
в таких случаях, всего более верил
в перемену
места: только бы не
эти люди, только бы не
эти обстоятельства, только бы улететь из
этого проклятого
места и — все возродится, пойдет по-новому!
Ревнивец чрезвычайно скоро (разумеется, после страшной сцены вначале) может и способен простить, например, уже доказанную почти измену, уже виденные им самим объятия и поцелуи, если бы, например, он
в то же время мог как-нибудь увериться, что
это было «
в последний раз» и что соперник его с
этого часа уже исчезнет, уедет на край земли, или что сам он увезет ее куда-нибудь
в такое
место, куда уж больше не придет
этот страшный соперник.
Что означало
это битье себя по груди по
этому месту и на что он тем хотел указать —
это была пока еще тайна, которую не знал никто
в мире, которую он не открыл тогда даже Алеше, но
в тайне
этой заключался для него более чем позор, заключались гибель и самоубийство, он так уж решил, если не достанет тех трех тысяч, чтоб уплатить Катерине Ивановне и тем снять с своей груди, «с того
места груди» позор, который он носил на ней и который так давил его совесть.
Ему тотчас же объяснили суетившиеся приказчики со слащавою речью, что
в этом первом ящике всего лишь полдюжины шампанского и «всякие необходимые на первый случай предметы» из закусок, конфет, монпансье и проч. Но что главное «потребление» уложится и отправится сей же час особо, как и
в тогдашний раз,
в особой телеге и тоже тройкой и потрафит к сроку, «разве всего только часом позже Дмитрия Федоровича к
месту прибудет».
— Э, полно, скверно все
это, не хочу слушать, я думала, что веселое будет, — оборвала вдруг Грушенька. Митя всполохнулся и тотчас же перестал смеяться. Высокий пан поднялся с
места и с высокомерным видом скучающего не
в своей компании человека начал шагать по комнате из угла
в угол, заложив за спину руки.
— И странно опять-таки, что вы так совсем уж забыли,
в каком именно
месте бросили на площади
эту… ладонку.
Потом мне вообразилось (
это уже сейчас, здесь) на том
месте, когда я говорил: «Если бы не было Бога, то его надо выдумать», что я слишком тороплюсь выставить мое образование, тем более что
эту фразу я
в книге прочел.
— Вот что я тебе могу твердо объявить, Грушенька, — сказал, вставая с
места, Алеша, — первое то, что он тебя любит, любит более всех на свете, и одну тебя,
в этом ты мне верь.
— Как же
это нет-с? Следовало, напротив, за такие мои тогдашние слова вам, сыну родителя вашего, меня первым делом
в часть представить и выдрать-с… по крайности по мордасам тут же на
месте отколотить, а вы, помилуйте-с, напротив, нимало не рассердимшись, тотчас дружелюбно исполняете
в точности по моему весьма глупому слову-с и едете, что было вовсе нелепо-с, ибо вам следовало оставаться, чтобы хранить жизнь родителя… Как же мне было не заключить?
— Да, конечно, я чего-то ожидал, и он прав…» И ему опять
в сотый раз припомнилось, как он
в последнюю ночь у отца подслушивал к нему с лестницы, но с таким уже страданием теперь припомнилось, что он даже остановился на
месте как пронзенный: «Да, я
этого тогда ждал,
это правда!
— Сумасшедший! — завопил он и, быстро вскочив с
места, откачнулся назад, так что стукнулся спиной об стену и как будто прилип к стене, весь вытянувшись
в нитку. Он
в безумном ужасе смотрел на Смердякова. Тот, нимало не смутившись его испугом, все еще копался
в чулке, как будто все силясь пальцами что-то
в нем ухватить и вытащить. Наконец ухватил и стал тащить. Иван Федорович видел, что
это были какие-то бумаги или какая-то пачка бумаг. Смердяков вытащил ее и положил на стол.
— Так неужели, неужели ты все
это тогда же так на
месте и обдумал? — воскликнул Иван Федорович вне себя от удивления. Он опять глядел на Смердякова
в испуге.
— «Отец святой,
это не утешение! — восклицает отчаянный, — я был бы, напротив,
в восторге всю жизнь каждый день оставаться с носом, только бы он был у меня на надлежащем
месте!» — «Сын мой, — вздыхает патер, — всех благ нельзя требовать разом, и
это уже ропот на Провидение, которое даже и тут не забыло вас; ибо если вы вопиете, как возопили сейчас, что с радостью готовы бы всю жизнь оставаться с носом, то и тут уже косвенно исполнено желание ваше: ибо, потеряв нос, вы тем самым все же как бы остались с носом…»
Я видел сам, как
в конце залы, за эстрадой, была временно и наскоро устроена особая загородка,
в которую впустили всех
этих съехавшихся юристов, и они почли себя даже счастливыми, что могли тут хоть стоять, потому что стулья, чтобы выгадать
место, были из
этой загородки совсем вынесены, и вся набравшаяся толпа простояла все «дело» густо сомкнувшеюся кучей, плечом к плечу.
В юридическом мире над
этим несколько смеялись, ибо наш прокурор именно
этим качеством своим заслужил даже некоторую известность, если далеко не повсеместно, то гораздо большую, чем можно было предположить ввиду его скромного
места в нашем суде.
К тому же мое описание вышло бы отчасти и лишним, потому что
в речах прокурора и защитника, когда приступили к прениям, весь ход и смысл всех данных и выслушанных показаний были сведены как бы
в одну точку с ярким и характерным освещением, а
эти две замечательные речи я, по крайней мере
местами, записал
в полноте и передам
в свое время, равно как и один чрезвычайный и совсем неожиданный эпизод процесса, разыгравшийся внезапно еще до судебных прений и несомненно повлиявший на грозный и роковой исход его.
— Ну да, гулять, и я то же говорю. Вот ум его и пошел прогуливаться и пришел
в такое глубокое
место,
в котором и потерял себя. А между тем,
это был благодарный и чувствительный юноша, о, я очень помню его еще вот таким малюткой, брошенным у отца
в задний двор, когда он бегал по земле без сапожек и с панталончиками на одной пуговке.
В тот вечер, когда было написано
это письмо, напившись
в трактире «Столичный город», он, против обыкновения, был молчалив, не играл на биллиарде, сидел
в стороне, ни с кем не говорил и лишь согнал с
места одного здешнего купеческого приказчика, но
это уже почти бессознательно, по привычке к ссоре, без которой, войдя
в трактир, он уже не мог обойтись.
Давеча я был даже несколько удивлен: высокоталантливый обвинитель, заговорив об
этом пакете, вдруг сам — слышите, господа, сам — заявил про него
в своей речи, именно
в том
месте, где он указывает на нелепость предположения, что убил Смердяков: „Не было бы
этого пакета, не останься он на полу как улика, унеси его грабитель с собою, то никто бы и не узнал
в целом мире, что был пакет, а
в нем деньги, и что, стало быть, деньги были ограблены подсудимым“.
— Стыдно, позорно было бы не оправдать! — восклицал чиновник. — Пусть он убил, но ведь отец и отец! И наконец, он был
в таком исступлении… Он действительно мог только махнуть пестом, и тот повалился. Плохо только, что лакея тут притянули.
Это просто смешной эпизод. Я бы на
месте защитника так прямо и сказал: убил, но не виновен, вот и черт с вами!
Но
в этот раз у него было особое, прехлопотливое дело, и он предчувствовал, как трудно ему будет заговорить о нем, а между тем он очень торопился: было у него еще другое неотложное дело
в это же утро
в другом
месте, и надо было спешить.