Неточные совпадения
Теперь же скажу об этом «помещике» (как его у нас называли, хотя он
всю жизнь совсем почти не жил в своем поместье) лишь то, что это был странный тип, довольно часто, однако, встречающийся, именно тип человека не только дрянного и развратного, но вместе с тем и бестолкового, — но из таких, однако, бестолковых, которые умеют отлично обделывать свои имущественные делишки, и только, кажется,
одни эти.
И в то же время он все-таки
всю жизнь свою продолжал быть
одним из бестолковейших сумасбродов по
всему нашему уезду.
Ей, может быть, захотелось заявить женскую самостоятельность, пойти против общественных условий, против деспотизма своего родства и семейства, а услужливая фантазия убедила ее, положим, на
один только миг, что Федор Павлович, несмотря на свой чин приживальщика, все-таки
один из смелейших и насмешливейших людей той, переходной ко
всему лучшему, эпохи, тогда как он был только злой шут, и больше ничего.
Так что случай этот был, может быть, единственным в своем роде в жизни Федора Павловича, сладострастнейшего человека во
всю свою жизнь, в
один миг готового прильнуть к какой угодно юбке, только бы та его поманила.
Деревеньку же и довольно хороший городской дом, которые тоже пошли ей в приданое, он долгое время и изо
всех сил старался перевести на свое имя чрез совершение какого-нибудь подходящего акта и наверно бы добился того из
одного, так сказать, презрения и отвращения к себе, которое он возбуждал в своей супруге ежеминутно своими бесстыдными вымогательствами и вымаливаниями, из
одной ее душевной усталости, только чтоб отвязался.
Во-первых, этот Дмитрий Федорович был
один только из трех сыновей Федора Павловича, который рос в убеждении, что он
все же имеет некоторое состояние и когда достигнет совершенных лет, то будет независим.
Федор Павлович, сообразив
все дело, нашел, что оно дело хорошее, и в формальном согласии своем насчет воспитания детей у генеральши не отказал потом ни в
одном пункте.
Статейки эти, говорят, были так всегда любопытно и пикантно составлены, что быстро пошли в ход, и уж в этом
одном молодой человек оказал
все свое практическое и умственное превосходство над тою многочисленною, вечно нуждающеюся и несчастною частью нашей учащейся молодежи обоего пола, которая в столицах, по обыкновению, с утра до ночи обивает пороги разных газет и журналов, не умея ничего лучше выдумать, кроме вечного повторения
одной и той же просьбы о переводах с французского или о переписке.
Лишь
один только младший сын, Алексей Федорович, уже с год пред тем как проживал у нас и попал к нам, таким образом, раньше
всех братьев.
Так точно было и с ним: он запомнил
один вечер, летний, тихий, отворенное окно, косые лучи заходящего солнца (косые-то лучи и запомнились
всего более), в комнате в углу образ, пред ним зажженную лампадку, а пред образом на коленях рыдающую как в истерике, со взвизгиваниями и вскрикиваниями, мать свою, схватившую его в обе руки, обнявшую его крепко до боли и молящую за него Богородицу, протягивающую его из объятий своих обеими руками к образу как бы под покров Богородице… и вдруг вбегает нянька и вырывает его у нее в испуге.
Была в нем
одна лишь черта, которая во
всех классах гимназии, начиная с низшего и даже до высших, возбуждала в его товарищах постоянное желание подтрунить над ним, но не из злобной насмешки, а потому, что это было им весело.
В самое же последнее время он как-то обрюзг, как-то стал терять ровность, самоотчетность, впал даже в какое-то легкомыслие, начинал
одно и кончал другим, как-то раскидывался и
все чаще и чаще напивался пьян, и если бы не
все тот же лакей Григорий, тоже порядочно к тому времени состарившийся и смотревший за ним иногда вроде почти гувернера, то, может быть, Федор Павлович и не прожил бы без особых хлопот.
Знаешь, в
одном монастыре есть
одна подгородная слободка, и уж
всем там известно, что в ней
одни только «монастырские жены» живут, так их там называют, штук тридцать жен, я думаю…
Просто повторю, что сказал уже выше: вступил он на эту дорогу потому только, что в то время она
одна поразила его и представила ему разом
весь идеал исхода рвавшейся из мрака к свету души его.
Конечно,
все это лишь древняя легенда, но вот и недавняя быль:
один из наших современных иноков спасался на Афоне, и вдруг старец его повелел ему оставить Афон, который он излюбил как святыню, как тихое пристанище, до глубины души своей, и идти сначала в Иерусалим на поклонение святым местам, а потом обратно в Россию, на север, в Сибирь: «Там тебе место, а не здесь».
Если кто из этих тяжущихся и пререкающихся мог смотреть серьезно на этот съезд, то, без сомнения,
один только брат Дмитрий; остальные же
все придут из целей легкомысленных и для старца, может быть, оскорбительных — вот что понимал Алеша.
Между простонародьем встречались и приезжие более высшего общества, две-три дамы,
один очень старый генерал;
все они стояли в гостинице.
Было, однако, странно; их по-настоящему должны бы были ждать и, может быть, с некоторым даже почетом:
один недавно еще тысячу рублей пожертвовал, а другой был богатейшим помещиком и образованнейшим, так сказать, человеком, от которого
все они тут отчасти зависели по поводу ловель рыбы в реке, вследствие оборота, какой мог принять процесс.
Вдруг подошел к ним
один пожилой лысоватый господин в широком летнем пальто и с сладкими глазками. Приподняв шляпу, медово присюсюкивая, отрекомендовался он
всем вообще тульским помещиком Максимовым. Он мигом вошел в заботу наших путников.
— Да еще же бы нет? Да я зачем же сюда и приехал, как не видеть
все их здешние обычаи. Я
одним только затрудняюсь, именно тем, что я теперь с вами, Федор Павлович…
— Из простонародья женский пол и теперь тут, вон там, лежат у галерейки, ждут. А для высших дамских лиц пристроены здесь же на галерее, но вне ограды, две комнатки, вот эти самые окна, и старец выходит к ним внутренним ходом, когда здоров, то есть
все же за ограду. Вот и теперь
одна барыня, помещица харьковская, госпожа Хохлакова, дожидается со своею расслабленною дочерью. Вероятно, обещал к ним выйти, хотя в последние времена столь расслабел, что и к народу едва появляется.
Но, увидя теперь
все эти поклоны и лобызания иеромонахов, он в
одну секунду переменил решение: важно и серьезно отдал он довольно глубокий, по-светскому, поклон и отошел к стулу.
Многие из «высших» даже лиц и даже из ученейших, мало того, некоторые из вольнодумных даже лиц, приходившие или по любопытству, или по иному поводу, входя в келью со
всеми или получая свидание наедине, ставили себе в первейшую обязанность,
все до единого, глубочайшую почтительность и деликатность во
все время свидания, тем более что здесь денег не полагалось, а была лишь любовь и милость с
одной стороны, а с другой — покаяние и жажда разрешить какой-нибудь трудный вопрос души или трудный момент в жизни собственного сердца.
Всего страннее казалось ему то, что брат его, Иван Федорович, единственно на которого он надеялся и который
один имел такое влияние на отца, что мог бы его остановить, сидел теперь совсем неподвижно на своем стуле, опустив глаза и по-видимому с каким-то даже любознательным любопытством ожидал, чем это
все кончится, точно сам он был совершенно тут посторонний человек.
На Ракитина (семинариста), тоже Алеше очень знакомого и почти близкого, Алеша и взглянуть не мог: он знал его мысли (хотя знал их
один Алеша во
всем монастыре).
— Какой вздор, и
все это вздор, — бормотал он. — Я действительно, может быть, говорил когда-то… только не вам. Мне самому говорили. Я это в Париже слышал, от
одного француза, что будто бы у нас в Четьи-Минеи это за обедней читают… Это очень ученый человек, который специально изучал статистику России… долго жил в России… Я сам Четьи-Минеи не читал… да и не стану читать… Мало ли что болтается за обедом?.. Мы тогда обедали…
— А вот далекая! — указал он на
одну еще вовсе не старую женщину, но очень худую и испитую, не то что загоревшую, а как бы
всю почерневшую лицом. Она стояла на коленях и неподвижным взглядом смотрела на старца. Во взгляде ее было что-то как бы исступленное.
«Знаю я, говорю, Никитушка, где ж ему и быть, коль не у Господа и Бога, только здесь-то, с нами-то его теперь, Никитушка, нет, подле-то, вот как прежде сидел!» И хотя бы я только взглянула на него лишь разочек, только
один разочек на него мне бы опять поглядеть, и не подошла бы к нему, не промолвила, в углу бы притаилась, только бы минуточку едину повидать, послыхать его, как он играет на дворе, придет, бывало, крикнет своим голосочком: «Мамка, где ты?» Только б услыхать-то мне, как он по комнате своими ножками пройдет разик,
всего бы только разик, ножками-то своими тук-тук, да так часто, часто, помню, как, бывало, бежит ко мне, кричит да смеется, только б я его ножки-то услышала, услышала бы, признала!
— О, это
все по поводу Дмитрия Федоровича и…
всех этих последних происшествий, — бегло пояснила мамаша. — Катерина Ивановна остановилась теперь на
одном решении… но для этого ей непременно надо вас видеть… зачем? Конечно не знаю, но она просила как можно скорей. И вы это сделаете, наверно сделаете, тут даже христианское чувство велит.
— Я видел ее
всего только
один раз, — продолжал
все в том же недоумении Алеша.
— О, это такое высокое, такое недостижимое существо!.. Уж по
одним страданиям своим… Сообразите, что она вынесла, что она теперь выносит, сообразите, что ее ожидает…
все это ужасно, ужасно!
Он объявил себя откуда-то с дальнего севера, из Обдорска, от святого Сильвестра, из
одного бедного монастыря
всего в девять монахов.
Ну что, думаю, я
всю жизнь верила — умру, и вдруг ничего нет, и только «вырастет лопух на могиле», как прочитала я у
одного писателя.
Я стою и кругом вижу, что
всем все равно, почти
всем, никто об этом теперь не заботится, а я
одна только переносить этого не могу.
Спор на
одну минутку затих, но старец, усевшись на прежнее место, оглядел
всех, как бы приветливо вызывая продолжать.
Это и теперь, конечно, так в строгом смысле, но все-таки не объявлено, и совесть нынешнего преступника весьма и весьма часто вступает с собою в сделки: «Украл, дескать, но не на церковь иду, Христу не враг» — вот что говорит себе нынешний преступник сплошь да рядом, ну а тогда, когда церковь станет на место государства, тогда трудно было бы ему это сказать, разве с отрицанием
всей церкви на
всей земле: «
Все, дескать, ошибаются,
все уклонились,
все ложная церковь, я
один, убийца и вор, — справедливая христианская церковь».
Опуская главную суть разговора, приведу лишь
одно любопытнейшее замечание, которое у этого господчика вдруг вырвалось: «Мы, — сказал он, — собственно этих
всех социалистов — анархистов, безбожников и революционеров — не очень-то и опасаемся; мы за ними следим, и ходы их нам известны.
Не далее как дней пять тому назад, в
одном здешнем, по преимуществу дамском, обществе он торжественно заявил в споре, что на
всей земле нет решительно ничего такого, что бы заставляло людей любить себе подобных, что такого закона природы: чтобы человек любил человечество — не существует вовсе, и что если есть и была до сих пор любовь на земле, то не от закона естественного, а единственно потому, что люди веровали в свое бессмертие.
Но хоть обольстительница эта и жила, так сказать, в гражданском браке с
одним почтенным человеком, но характера независимого, крепость неприступная для
всех,
все равно что жена законная, ибо добродетельна, — да-с! отцы святые, она добродетельна!
— Это он отца, отца! Что же с прочими? Господа, представьте себе: есть здесь бедный, но почтенный человек, отставной капитан, был в несчастье, отставлен от службы, но не гласно, не по суду, сохранив
всю свою честь, многочисленным семейством обременен. А три недели тому наш Дмитрий Федорович в трактире схватил его за бороду, вытащил за эту самую бороду на улицу и на улице всенародно избил, и
все за то, что тот состоит негласным поверенным по
одному моему делишку.
Дмитрий Федорович стоял несколько мгновений как пораженный: ему поклон в ноги — что такое? Наконец вдруг вскрикнул: «О Боже!» — и, закрыв руками лицо, бросился вон из комнаты. За ним повалили гурьбой и
все гости, от смущения даже не простясь и не откланявшись хозяину.
Одни только иеромонахи опять подошли под благословение.
— Так я и знал, что он тебе это не объяснит. Мудреного тут, конечно, нет ничего,
одни бы, кажись, всегдашние благоглупости. Но фокус был проделан нарочно. Вот теперь и заговорят
все святоши в городе и по губернии разнесут: «Что, дескать, сей сон означает?» По-моему, старик действительно прозорлив: уголовщину пронюхал. Смердит у вас.
По какой-то
одной черте так и захватил его разом
всего.
Хвастунишка, а суть-то
вся: «С
одной стороны, нельзя не признаться, а с другой — нельзя не сознаться!»
Вся его теория — подлость!
— Мы должны сильно извиниться, ваше высокопреподобие, — начал Петр Александрович, с любезностью осклабляясь, но
все же важным и почтительным тоном, — извиниться, что являемся
одни без приглашенного вами сопутника нашего, Федора Павловича; он принужден был от вашей трапезы уклониться, и не без причины.
Одним словом, он надеется и хочет вознаградить
все потом, а теперь, испрашивая вашего благословения, просит вас забыть о случившемся…
Одно мгновение
все смотрели на него в упор и молчали, и вдруг
все почувствовали, что выйдет сейчас что-нибудь отвратительное, нелепое, с несомненным скандалом. Петр Александрович из самого благодушного настроения перешел немедленно в самое свирепое.
Все, что угасло было в его сердце и затихло, разом воскресло и поднялось.
Водились в нем крысы, но Федор Павлович на них не вполне сердился: «
Все же не так скучно по вечерам, когда остаешься
один».
А он действительно имел обыкновение отпускать слуг на ночь во флигель и в доме сам запирался
один на
всю ночь.
Все это было для старого потаскуна и бессемейника совершенным сюрпризом, совсем для него, любившего доселе
одну лишь «скверну», неожиданным.