Неточные совпадения
Федор Павлович мигом завел в доме
целый гарем и самое забубенное пьянство, а в антрактах ездил чуть не по всей губернии и слезно жаловался всем и каждому на покинувшую его Аделаиду Ивановну, причем сообщал такие подробности, которые слишком бы стыдно
было сообщать супругу о своей брачной жизни.
Деда его, то
есть самого господина Миусова, отца Аделаиды Ивановны, тогда уже не
было в живых; овдовевшая супруга его, бабушка Мити, переехавшая в Москву, слишком расхворалась, сестры же повышли замуж, так что почти
целый год пришлось Мите пробыть у слуги Григория и проживать у него в дворовой избе.
Но эту странную черту в характере Алексея, кажется, нельзя
было осудить очень строго, потому что всякий чуть-чуть лишь узнавший его тотчас, при возникшем на этот счет вопросе, становился уверен, что Алексей непременно из таких юношей вроде как бы юродивых, которому попади вдруг хотя бы даже
целый капитал, то он не затруднится отдать его, по первому даже спросу, или на доброе дело, или, может
быть, даже просто ловкому пройдохе, если бы тот у него попросил.
Надо заметить, что Алеша, живя тогда в монастыре,
был еще ничем не связан, мог выходить куда угодно хоть на
целые дни, и если носил свой подрясник, то добровольно, чтобы ни от кого в монастыре не отличаться.
Ему все казалось почему-то, что Иван чем-то занят, чем-то внутренним и важным, что он стремится к какой-то
цели, может
быть очень трудной, так что ему не до него, и что вот это и
есть та единственная причина, почему он смотрит на Алешу рассеянно.
Если кто из этих тяжущихся и пререкающихся мог смотреть серьезно на этот съезд, то, без сомнения, один только брат Дмитрий; остальные же все придут из
целей легкомысленных и для старца, может
быть, оскорбительных — вот что понимал Алеша.
— Деятельной любви? Вот и опять вопрос, и такой вопрос, такой вопрос! Видите, я так люблю человечество, что, верите ли, мечтаю иногда бросить все, все, что имею, оставить Lise и идти в сестры милосердия. Я закрываю глаза, думаю и мечтаю, и в эти минуты я чувствую в себе непреодолимую силу. Никакие раны, никакие гнойные язвы не могли бы меня испугать. Я бы перевязывала и обмывала собственными руками, я
была бы сиделкой у этих страдальцев, я готова
целовать эти язвы…
Но предрекаю, что в ту даже самую минуту, когда вы
будете с ужасом смотреть на то, что, несмотря на все ваши усилия, вы не только не подвинулись к
цели, но даже как бы от нее удалились, — в ту самую минуту, предрекаю вам это, вы вдруг и достигнете
цели и узрите ясно над собою чудодейственную силу Господа, вас все время любившего и все время таинственно руководившего.
Я же возразил ему, что, напротив, церковь должна заключать сама в себе все государство, а не занимать в нем лишь некоторый угол, и что если теперь это почему-нибудь невозможно, то в сущности вещей несомненно должно
быть поставлено прямою и главнейшею
целью всего дальнейшего развития христианского общества.
Второе: что «уголовная и судно-гражданская власть не должна принадлежать церкви и несовместима с природой ее и как божественного установления, и как союза людей для религиозных
целей» и наконец, в-третьих: что «церковь
есть царство не от мира сего»…
Христова же церковь, вступив в государство, без сомнения не могла уступить ничего из своих основ, от того камня, на котором стояла она, и могла лишь преследовать не иначе как свои
цели, раз твердо поставленные и указанные ей самим Господом, между прочим: обратить весь мир, а стало
быть, и все древнее языческое государство в церковь.
Таким образом (то
есть в
целях будущего), не церковь должна искать себе определенного места в государстве, как «всякий общественный союз» или как «союз людей для религиозных
целей» (как выражается о церкви автор, которому возражаю), а, напротив, всякое земное государство должно бы впоследствии обратиться в церковь вполне и стать не чем иным, как лишь церковью, и уже отклонив всякие несходные с церковными свои
цели.
Был этот индивидуум не то что сыщиком, а вроде управляющего
целою командой политических сыщиков, — в своем роде довольно влиятельная должность.
Миусов рискнул
было даже
поцеловать ручку, но игумен вовремя как-то отдернул, и
поцелуй не состоялся.
Цели этой девушки
были благороднейшие, он знал это; она стремилась спасти брата его Дмитрия, пред ней уже виноватого, и стремилась из одного лишь великодушия.
Пусть я проклят, пусть я низок и подл, но пусть и я
целую край той ризы, в которую облекается Бог мой; пусть я иду в то же самое время вслед за чертом, но я все-таки и твой сын, Господи, и люблю тебя, и ощущаю радость, без которой нельзя миру стоять и
быть.
Раз пикник всем городом
был, поехали на семи тройках; в темноте, зимой, в санях, стал я жать одну соседскую девичью ручку и принудил к
поцелуям эту девочку, дочку чиновника, бедную, милую, кроткую, безответную.
Грушенька, ангел, дайте мне вашу ручку, посмотрите на эту пухленькую, маленькую, прелестную ручку, Алексей Федорович; видите ли вы ее, она мне счастье принесла и воскресила меня, и я вот
целовать ее сейчас
буду, и сверху и в ладошку, вот, вот и вот!
— И она три раза как бы в упоении
поцеловала действительно прелестную, слишком, может
быть, пухлую ручку Грушеньки.
Та же, протянув эту ручку, с нервным, звонким прелестным смешком следила за «милою барышней», и ей видимо
было приятно, что ее ручку так
целуют.
— Так я и Мите сейчас перескажу, как вы мне
целовали ручку, а я-то у вас совсем нет. А уж как он
будет смеяться!
Так и не
поцеловала, так и убежала! — выкрикивал он в болезненном каком-то восторге — в наглом восторге можно бы тоже сказать, если бы восторг этот не
был столь безыскусствен.
Тут
целое открытие всех четырех стран света, пяти то
есть!
Я могу еще остановиться; остановясь, я могу завтра же
целую половину потерянной чести воротить, но я не остановлюсь, я совершу подлый замысел, и
будь ты вперед свидетелем, что я заранее и зазнамо говорю это!
Алеша безо всякой предумышленной хитрости начал прямо с этого делового замечания, а между тем взрослому и нельзя начинать иначе, если надо войти прямо в доверенность ребенка и особенно
целой группы детей. Надо именно начинать серьезно и деловито и так, чтобы
было совсем на равной ноге; Алеша понимал это инстинктом.
А для этого надо
было поставить
цель, надо твердо
было знать, что каждому из них хорошо и нужно, а утвердившись в верности
цели, естественно, каждому из них и помочь.
Но вместо твердой
цели во всем
была лишь неясность и путаница.
Мы ведь
целый заговор тут составили, и я даже, может
быть, не уезжаю лишь из-за этого…
Приезжал ко мне доктор Герценштубе, по доброте своего сердца, осматривал их обеих
целый час: «Не понимаю, говорит, ничего», а, однако же, минеральная вода, которая в аптеке здешней
есть (прописал он ее), несомненную пользу ей принесет, да ванны ножные из лекарств тоже ей прописал.
— То-то и
есть, что не отдал, и тут
целая история, — ответил Алеша, с своей стороны как бы именно более всего озабоченный тем, что деньги не отдал, а между тем Lise отлично заметила, что и он смотрит в сторону и тоже видимо старается говорить о постороннем.
И она закрыла рукой свои глаза. Видно
было, что ей очень стыдно сделать это признание. Вдруг она схватила его руку и стремительно
поцеловала ее три раза.
— Уверен, представьте себе! — отвела вдруг она его руку, не выпуская ее, однако, из своей руки, краснея ужасно и смеясь маленьким, счастливым смешком, — я ему руку
поцеловала, а он говорит: «и прекрасно». — Но упрекала она несправедливо: Алеша тоже
был в большом смятении.
— Ну, простите, если не так… Я, может
быть, ужасно глупо… Вы сказали, что я холоден, я взял и
поцеловал… Только я вижу, что вышло глупо…
Итак, принимаю Бога, и не только с охотой, но, мало того, принимаю и премудрость его, и
цель его, нам совершенно уж неизвестные, верую в порядок, в смысл жизни, верую в вечную гармонию, в которой мы будто бы все сольемся, верую в Слово, к которому стремится вселенная и которое само «бе к Богу» и которое
есть само Бог, ну и прочее и прочее, и так далее в бесконечность.
Все, что
было высшего и благовоспитанного, ринулось к нему в тюрьму; Ришара
целуют, обнимают: «Ты брат наш, на тебя сошла благодать!» А сам Ришар только плачет в умилении: «Да, на меня сошла благодать!
Скажи мне сам прямо, я зову тебя — отвечай: представь, что это ты сам возводишь здание судьбы человеческой с
целью в финале осчастливить людей, дать им наконец мир и покой, но для этого необходимо и неминуемо предстояло бы замучить всего лишь одно только крохотное созданьице, вот того самого ребеночка, бившего себя кулачонком в грудь, и на неотомщенных слезках его основать это здание, согласился ли бы ты
быть архитектором на этих условиях, скажи и не лги!
Он снисходит на «стогны жаркие» южного города, как раз в котором всего лишь накануне в «великолепном автодафе», в присутствии короля, двора, рыцарей, кардиналов и прелестнейших придворных дам, при многочисленном населении всей Севильи,
была сожжена кардиналом великим инквизитором разом чуть не
целая сотня еретиков ad majorem gloriam Dei. [к вящей славе Господней (лат.).]
Вот эта потребность общности преклонения и
есть главнейшее мучение каждого человека единолично и как
целого человечества с начала веков.
Кто знает, может
быть, этот проклятый старик, столь упорно и столь по-своему любящий человечество, существует и теперь в виде
целого сонма многих таковых единых стариков и не случайно вовсе, а существует как согласие, как тайный союз, давно уже устроенный для хранения тайны, для хранения ее от несчастных и малосильных людей, с тем чтобы сделать их счастливыми.
Не сочтите вопрос мой за легкомыслие; напротив, имею, задавая таковой вопрос, свою тайную
цель, которую, вероятно, и объясню вам впоследствии, если угодно
будет Богу сблизить нас еще короче».
Я ничего не выдал, хотя и бросились расспрашивать меня, но когда пожелал его навестить, то долго мне возбраняли, главное супруга его: «Это вы, — говорит мне, — его расстроили, он и прежде
был мрачен, а в последний год все замечали в нем необыкновенное волнение и странные поступки, а тут как раз вы его погубили; это вы его зачитали, не выходил он от вас
целый месяц».
И вот тот, который должен бы
был, по упованиям его,
быть вознесен превыше всех в
целом мире, — тот самый вместо славы, ему подобавшей, вдруг низвержен и опозорен!
Да и вовсе не для радости Грушенькиной он влек к ней Алешу;
был он человек серьезный и без выгодной для себя
цели ничего не предпринимал.
Цель же у него теперь
была двоякая, во-первых, мстительная, то
есть увидеть «позор праведного» и вероятное «падение» Алеши «из святых во грешники», чем он уже заранее упивался, а во-вторых,
была у него тут в виду и некоторая материальная, весьма для него выгодная
цель, о которой
будет сказано ниже.
В остолбенении стоял он, недоумевая, как мог он, человек все же умный, поддаться на такую глупость, втюриться в этакое приключение и продолжать все это почти
целые сутки, возиться с этим Лягавым, мочить ему голову… «Ну, пьян человек, пьян до чертиков и
будет пить запоем еще неделю — чего же тут ждать?
Ревнивец чрезвычайно скоро (разумеется, после страшной сцены вначале) может и способен простить, например, уже доказанную почти измену, уже виденные им самим объятия и
поцелуи, если бы, например, он в то же время мог как-нибудь увериться, что это
было «в последний раз» и что соперник его с этого часа уже исчезнет, уедет на край земли, или что сам он увезет ее куда-нибудь в такое место, куда уж больше не придет этот страшный соперник.
Что же касается собственно до «плана», то
было все то же самое, что и прежде, то
есть предложение прав своих на Чермашню, но уже не с коммерческою
целью, как вчера Самсонову, не прельщая эту даму, как вчера Самсонова, возможностью стяпать вместо трех тысяч куш вдвое, тысяч в шесть или семь, а просто как благородную гарантию за долг.
— Оставьте все, Дмитрий Федорович! — самым решительным тоном перебила госпожа Хохлакова. — Оставьте, и особенно женщин. Ваша
цель — прииски, а женщин туда незачем везти. Потом, когда вы возвратитесь в богатстве и славе, вы найдете себе подругу сердца в самом высшем обществе. Это
будет девушка современная, с познаниями и без предрассудков. К тому времени, как раз созреет теперь начавшийся женский вопрос, и явится новая женщина…
— Переврет, вижу, что переврет! Эх, Миша, а я
было тебя
поцеловать хотел за комиссию… Коли не переврешь, десять рублей тебе, скачи скорей… Шампанское, главное шампанское чтобы выкатили, да и коньячку, и красного, и белого, и всего этого, как тогда… Они уж знают, как тогда
было.
Поднял тогда цыган
целый табор (в то время у нас закочевавший), которые в два дня вытащили-де у него у пьяного без счету денег и
выпили без счету дорогого вина.