Неточные совпадения
В продолжение своей карьеры он перебывал в связях со многими либеральнейшими людьми своей эпохи, и в России и за границей, знавал лично и Прудона и Бакунина и особенно любил вспоминать и рассказывать, уже под концом своих странствий, о трех
днях февральской парижской революции сорок восьмого года, намекая, что чуть ли и сам он не
был в ней участником на баррикадах.
Он долго потом рассказывал, в виде характерной черты, что когда он заговорил с Федором Павловичем о Мите, то тот некоторое время имел вид совершенно не понимающего, о каком таком ребенке идет
дело, и даже как бы удивился, что у него
есть где-то в доме маленький сын.
Петр Александрович повел
дело горячо и даже назначен
был (купно с Федором Павловичем) в опекуны ребенку, потому что все же после матери оставалось именьице — дом и поместье.
Вот это и начал эксплуатировать Федор Павлович, то
есть отделываться малыми подачками, временными высылками, и в конце концов так случилось, что когда, уже года четыре спустя, Митя, потеряв терпение, явился в наш городок в другой раз, чтобы совсем уж покончить
дела с родителем, то вдруг оказалось, к его величайшему изумлению, что у него уже ровно нет ничего, что и сосчитать даже трудно, что он перебрал уже деньгами всю стоимость своего имущества у Федора Павловича, может
быть еще даже сам должен ему; что по таким-то и таким-то сделкам, в которые сам тогда-то и тогда пожелал вступить, он и права не имеет требовать ничего более, и проч., и проч.
Но
дело было в другой губернии; да и что могла понимать шестнадцатилетняя девочка, кроме того, что лучше в реку, чем оставаться у благодетельницы.
Но эту странную черту в характере Алексея, кажется, нельзя
было осудить очень строго, потому что всякий чуть-чуть лишь узнавший его тотчас, при возникшем на этот счет вопросе, становился уверен, что Алексей непременно из таких юношей вроде как бы юродивых, которому попади вдруг хотя бы даже целый капитал, то он не затруднится отдать его, по первому даже спросу, или на доброе
дело, или, может
быть, даже просто ловкому пройдохе, если бы тот у него попросил.
Надо заметить, что Алеша, живя тогда в монастыре,
был еще ничем не связан, мог выходить куда угодно хоть на целые
дни, и если носил свой подрясник, то добровольно, чтобы ни от кого в монастыре не отличаться.
Исцеление ли
было в самом
деле или только естественное улучшение в ходе болезни — для Алеши в этом вопроса не существовало, ибо он вполне уже верил в духовную силу своего учителя, и слава его
была как бы собственным его торжеством.
Либерал сороковых и пятидесятых годов, вольнодумец и атеист, он, от скуки, может
быть, а может
быть, для легкомысленной потехи, принял в этом
деле чрезвычайное участие.
Кончилось тем, что старец дал согласие и
день был назначен.
В самом
деле,
было что-то в лице старца, что многим бы, и кроме Миусова, не понравилось.
«Господин исправник,
будьте, говорю, нашим, так сказать, Направником!» — «Каким это, говорит, Направником?» Я уж вижу с первой полсекунды, что
дело не выгорело, стоит серьезный, уперся: «Я, говорю, пошутить желал, для общей веселости, так как господин Направник известный наш русский капельмейстер, а нам именно нужно для гармонии нашего предприятия вроде как бы тоже капельмейстера…» И резонно ведь разъяснил и сравнил, не правда ли?
— Трудно
было и теперь решить: шутит он или в самом
деле в таком умилении?
— Правда, вы не мне рассказывали; но вы рассказывали в компании, где и я находился, четвертого года это
дело было. Я потому и упомянул, что рассказом сим смешливым вы потрясли мою веру, Петр Александрович. Вы не знали о сем, не ведали, а я воротился домой с потрясенною верой и с тех пор все более и более сотрясаюсь. Да, Петр Александрович, вы великого падения
были причиной! Это уж не Дидерот-с!
— Какое мне
дело до вашей веры! — крикнул
было Миусов, но вдруг сдержал себя, с презрением проговорив: — Вы буквально мараете все, к чему ни прикоснетесь.
По глазам ее видно
было, что у нее какое-то
дело и что пришла она нечто сообщить.
— О, я настоятельно просила, я умоляла, я готова
была на колени стать и стоять на коленях хоть три
дня пред вашими окнами, пока бы вы меня впустили. Мы приехали к вам, великий исцелитель, чтобы высказать всю нашу восторженную благодарность. Ведь вы Лизу мою исцелили, исцелили совершенно, а чем? — тем, что в четверг помолились над нею, возложили на нее ваши руки. Мы облобызать эти руки спешили, излить наши чувства и наше благоговение!
— Об этом, конечно, говорить еще рано. Облегчение не
есть еще полное исцеление и могло произойти и от других причин. Но если что и
было, то ничьею силой, кроме как Божиим изволением. Все от Бога. Посетите меня, отец, — прибавил он монаху, — а то не во всякое время могу: хвораю и знаю, что
дни мои сочтены.
В мечтах я нередко, говорит, доходил до страстных помыслов о служении человечеству и, может
быть, действительно пошел бы на крест за людей, если б это вдруг как-нибудь потребовалось, а между тем я двух
дней не в состоянии прожить ни с кем в одной комнате, о чем знаю из опыта.
Дело в том, что он и прежде с Иваном Федоровичем несколько пикировался в познаниях и некоторую небрежность его к себе хладнокровно не выносил: «До сих пор, по крайней мере, стоял на высоте всего, что
есть передового в Европе, а это новое поколение решительно нас игнорирует», — думал он про себя.
— Я иду из положения, что это смешение элементов, то
есть сущностей церкви и государства, отдельно взятых,
будет, конечно, вечным, несмотря на то, что оно невозможно и что его никогда нельзя
будет привести не только в нормальное, но и в сколько-нибудь согласимое состояние, потому что ложь лежит в самом основании
дела.
А впрочем, кто знает: может
быть, случилось бы тогда страшное
дело — произошла бы, может
быть, потеря веры в отчаянном сердце преступника, и тогда что?
Во многих случаях, казалось бы, и у нас то же; но в том и
дело, что, кроме установленных судов,
есть у нас, сверх того, еще и церковь, которая никогда не теряет общения с преступником, как с милым и все еще дорогим сыном своим, а сверх того,
есть и сохраняется, хотя бы даже только мысленно, и суд церкви, теперь хотя и не деятельный, но все же живущий для будущего, хотя бы в мечте, да и преступником самим несомненно, инстинктом души его, признаваемый.
Не далее как
дней пять тому назад, в одном здешнем, по преимуществу дамском, обществе он торжественно заявил в споре, что на всей земле нет решительно ничего такого, что бы заставляло людей любить себе подобных, что такого закона природы: чтобы человек любил человечество — не существует вовсе, и что если
есть и
была до сих пор любовь на земле, то не от закона естественного, а единственно потому, что люди веровали в свое бессмертие.
Запомни слово мое отныне, ибо хотя и
буду еще беседовать с тобой, но не только
дни, а и часы мои сочтены.
Дело было именно в том, чтобы
был непременно другой человек, старинный и дружественный, чтобы в больную минуту позвать его, только с тем чтобы всмотреться в его лицо, пожалуй переброситься словцом, совсем даже посторонним каким-нибудь, и коли он ничего, не сердится, то как-то и легче сердцу, а коли сердится, ну, тогда грустней.
Эта Марфа Игнатьевна
была женщина не только не глупая, но, может
быть, и умнее своего супруга, по меньшей мере рассудительнее его в
делах житейских, а между тем она ему подчинялась безропотно и безответно, с самого начала супружества, и бесспорно уважала его за духовный верх.
Увидя это, Григорий
был до того убит, что не только молчал вплоть до самого
дня крещения, но и нарочно уходил молчать в сад.
Была весна, он все три
дня копал гряды в огороде в саду.
Домой, то
есть в дом тех хозяев, у которых жил ее покойный отец, она являлась примерно раз в неделю, а по зимам приходила и каждый
день, но только лишь на ночь, и ночует либо в сенях, либо в коровнике.
Алеша решился ждать. Он понял, что все
дела его действительно, может
быть, теперь только здесь. Митя на минуту задумался, опершись локтем на стол и склонив голову на ладонь. Оба помолчали.
а я и четверти бутылки не
выпил и не Силен. Не Силен, а силён, потому что решение навеки взял. Ты каламбур мне прости, ты многое мне сегодня должен простить, не то что каламбур. Не беспокойся, я не размазываю, я
дело говорю и к
делу вмиг приду. Не стану жида из души тянуть. Постой, как это…
— Нет, не далеко, — с жаром проговорил Алеша. (Видимо, эта мысль давно уже в нем
была.) — Всё одни и те же ступеньки. Я на самой низшей, а ты вверху, где-нибудь на тринадцатой. Я так смотрю на это
дело, но это всё одно и то же, совершенно однородное. Кто ступил на нижнюю ступеньку, тот все равно непременно вступит и на верхнюю.
Дело-то ведь в том, что старикашка хоть и соврал об обольщении невинностей, но в сущности, в трагедии моей, это так ведь и
было, хотя раз только
было, да и то не состоялось.
Была уже при мне
девою лет двадцати четырех и жила с отцом вместе с теткой, сестрой покойной матери.
Не понимал я тогда ничего: я, брат, до самого сюда приезда, и даже до самых последних теперешних
дней, и даже, может
быть, до сегодня, не понимал ничего об этих всех наших с отцом денежных пререканиях.
На другой же
день, как это тогда случилось, я сказал себе, что случай исчерпан и кончен, продолжения не
будет.
— А что ты думаешь, застрелюсь, как не достану трех тысяч отдать? В том-то и
дело, что не застрелюсь. Не в силах теперь, потом, может
быть, а теперь я к Грушеньке пойду… Пропадай мое сало!
Мало того, я вот что еще знаю: теперь, на
днях только, всего только, может
быть, вчера, он в первый раз узнал серьезно (подчеркни: серьезно), что Грушенька-то в самом
деле, может
быть, не шутит и за меня замуж захочет прыгнуть.
— Ее. У этих шлюх, здешних хозяек, нанимает каморку Фома. Фома из наших мест, наш бывший солдат. Он у них прислуживает, ночью сторожит, а
днем тетеревей ходит стрелять, да тем и живет. Я у него тут и засел; ни ему, ни хозяйкам секрет не известен, то
есть что я здесь сторожу.
Дело в том, что припадки его падучей болезни усилились, и в те
дни кушанье готовилось уже Марфой Игнатьевной, что
было Федору Павловичу вовсе не на руку.
Тема случилась странная: Григорий поутру, забирая в лавке у купца Лукьянова товар, услышал от него об одном русском солдате, что тот, где-то далеко на границе, у азиятов, попав к ним в плен и
будучи принуждаем ими под страхом мучительной и немедленной смерти отказаться от христианства и перейти в ислам, не согласился изменить своей веры и принял муки, дал содрать с себя кожу и умер, славя и хваля Христа, — о каковом подвиге и
было напечатано как раз в полученной в тот
день газете.
— А я насчет того-с, — заговорил вдруг громко и неожиданно Смердяков, — что если этого похвального солдата подвиг
был и очень велик-с, то никакого опять-таки, по-моему, не
было бы греха и в том, если б и отказаться при этой случайности от Христова примерно имени и от собственного крещения своего, чтобы спасти тем самым свою жизнь для добрых
дел, коими в течение лет и искупить малодушие.
Спор кончился, но странное
дело, столь развеселившийся Федор Павлович под конец вдруг нахмурился. Нахмурился и хлопнул коньячку, и это уже
была совсем лишняя рюмка.
— Нельзя наверно угадать. Ничем, может
быть: расплывется
дело. Эта женщина — зверь. Во всяком случае, старика надо в доме держать, а Дмитрия в дом не пускать.
Ум его
был тоже как бы раздроблен и разбросан, тогда как сам он вместе с тем чувствовал, что боится соединить разбросанное и снять общую идею со всех мучительных противоречий, пережитых им в этот
день.
А однако, передать ей поручение
было видимо теперь тяжелее, чем давеча:
дело о трех тысячах
было решено окончательно, и брат Дмитрий, почувствовав теперь себя бесчестным и уже безо всякой надежды, конечно, не остановится более и ни пред каким падением.
— Не только говорил, но это, может
быть, всего сильнее убивало его. Он говорил, что лишен теперь чести и что теперь уже все равно, — с жаром ответил Алеша, чувствуя всем сердцем своим, как надежда вливается в его сердце и что в самом
деле, может
быть,
есть выход и спасение для его брата. — Но разве вы… про эти деньги знаете? — прибавил он и вдруг осекся.
Вот я, может
быть, пойду да и скажу ему сейчас, чтоб он у меня с сего же
дня остался…