Неточные совпадения
Но эту странную черту в характере Алексея, кажется, нельзя
было осудить очень строго, потому что всякий чуть-чуть лишь узнавший его тотчас, при возникшем на этот счет вопросе, становился уверен, что Алексей непременно из таких юношей вроде как бы юродивых, которому попади вдруг хотя бы даже целый капитал, то он не затруднится отдать его, по первому даже спросу, или на
доброе дело, или, может
быть, даже просто ловкому пройдохе, если бы тот у него попросил.
Приезжая дама помещица, взирая на всю сцену разговора с простонародьем и благословения его, проливала тихие слезы и утирала их платочком. Это
была чувствительная светская дама и с наклонностями во многом искренно
добрыми. Когда старец подошел наконец и к ней, она встретила его восторженно...
Видно
было, что он обдумал этот поклон заранее и надумал его искренно, почтя своею обязанностью выразить тем свою почтительность и
добрые намерения.
— А ведь непредвиденное-то обстоятельство — это ведь я! — сейчас же подхватил Федор Павлович. — Слышите, отец, это Петр Александрович со мной не желает вместе оставаться, а то бы он тотчас пошел. И пойдете, Петр Александрович, извольте пожаловать к отцу игумену, и —
доброго вам аппетита! Знайте, что это я уклонюсь, а не вы. Домой, домой, дома
поем, а здесь чувствую себя неспособным, Петр Александрович, мой любезнейший родственник.
— А я насчет того-с, — заговорил вдруг громко и неожиданно Смердяков, — что если этого похвального солдата подвиг
был и очень велик-с, то никакого опять-таки, по-моему, не
было бы греха и в том, если б и отказаться при этой случайности от Христова примерно имени и от собственного крещения своего, чтобы спасти тем самым свою жизнь для
добрых дел, коими в течение лет и искупить малодушие.
— Подождите, милая Катерина Осиповна, я не сказала главного, не сказала окончательного, что решила в эту ночь. Я чувствую, что, может
быть, решение мое ужасно — для меня, но предчувствую, что я уже не переменю его ни за что, ни за что, во всю жизнь мою, так и
будет. Мой милый, мой
добрый, мой всегдашний и великодушный советник и глубокий сердцеведец и единственный друг мой, какого я только имею в мире, Иван Федорович, одобряет меня во всем и хвалит мое решение… Он его знает.
— Я, кажется, теперь все понял, — тихо и грустно ответил Алеша, продолжая сидеть. — Значит, ваш мальчик —
добрый мальчик, любит отца и бросился на меня как на брата вашего обидчика… Это я теперь понимаю, — повторил он раздумывая. — Но брат мой Дмитрий Федорович раскаивается в своем поступке, я знаю это, и если только ему возможно
будет прийти к вам или, всего лучше, свидеться с вами опять в том самом месте, то он попросит у вас при всех прощения… если вы пожелаете.
Во-вторых, о больших я и потому еще говорить не
буду, что, кроме того, что они отвратительны и любви не заслуживают, у них
есть и возмездие: они съели яблоко и познали
добро и зло и стали «яко бози».
Вместо твердого древнего закона — свободным сердцем должен
был человек решать впредь сам, что
добро и что зло, имея лишь в руководстве твой образ пред собою, — но неужели ты не подумал, что он отвергнет же наконец и оспорит даже и твой образ и твою правду, если его угнетут таким страшным бременем, как свобода выбора?
Будет тысячи миллионов счастливых младенцев и сто тысяч страдальцев, взявших на себя проклятие познания
добра и зла.
Был он старше меня годов на восемь, характера вспыльчивого и раздражительного, но
добрый, не насмешливый и странно как молчаливый, особенно в своем доме, со мной, с матерью и с прислугой.
Посоветовали ей скоро
добрые знакомые, что вот, дескать, остался всего один у вас сынок, и не бедные вы, капитал имеете, так по примеру прочих почему бы сына вашего не отправить вам в Петербург, а оставшись здесь, знатной, может
быть, участи его лишите.
И стал я тогда вслух и безбоязненно говорить, несмотря на их смех, потому что все же
был смех не злобный, а
добрый.
Сия
добрая, но бесхарактерная женщина, которая сама не могла
быть допущена в скит, чуть лишь проснулась и узнала о преставившемся, вдруг прониклась столь стремительным любопытством, что немедленно отрядила вместо себя в скит Ракитина, с тем чтобы тот все наблюдал и немедленно доносил ей письменно, примерно в каждые полчаса, о всем, что произойдет.
И никто-то их не укорял более, никто-то
доброго гласа не подымал, что
было даже и чудно, ибо преданных усопшему старцу
было в монастыре все же большинство; но уж, видно, сам Господь допустил, чтобы на сей раз меньшинство временно одержало верх.
Не хочу я злобы против тебя иметь, а потому
будь и ты
добрее.
— Стой, Ракитка! — вскочила вдруг Грушенька, — молчите вы оба. Теперь я все скажу: ты, Алеша, молчи, потому что от твоих таких слов меня стыд берет, потому что я злая, а не
добрая, — вот я какая. А ты, Ракитка, молчи потому, что ты лжешь.
Была такая подлая мысль, что хотела его проглотить, а теперь ты лжешь, теперь вовсе не то… и чтоб я тебя больше совсем не слыхала, Ракитка! — Все это Грушенька проговорила с необыкновенным волнением.
И не хвали ты меня после того, Алеша, не почитай меня
доброю, злая я, злющая-презлющая, а
будешь хвалить, в стыд введешь.
«Вот только надо бы поскорее узнать от Смердякова, не
было ли чего там вчера вечером, не приходила ли она, чего
доброго, к Федору Павловичу, ух!» — пронеслось в его голове.
Я вам скажу вашу идею: вы отыщете прииски, наживете миллионы, воротитесь и станете деятелем,
будете и нас двигать, направляя к
добру.
Прокурор же, то
есть товарищ прокурора, но которого у нас все звали прокурором, Ипполит Кириллович,
был у нас человек особенный, нестарый, всего лишь лет тридцати пяти, но сильно наклонный к чахотке, присем женатый на весьма толстой и бездетной даме, самолюбивый и раздражительный, при весьма солидном, однако, уме и даже
доброй душе.
Она, брат, умница, она
добрая, она руки у меня, старого, полезла
было целовать, за тебя просила.
— Кто это мне под голову подушку принес? Кто
был такой
добрый человек! — воскликнул он с каким-то восторженным, благодарным чувством и плачущим каким-то голосом, будто и бог знает какое благодеяние оказали ему.
Добрый человек так потом и остался в неизвестности, кто-нибудь из понятых, а может
быть, и писарек Николая Парфеновича распорядились подложить ему подушку из сострадания, но вся душа его как бы сотряслась от слез. Он подошел к столу и объявил, что подпишет все что угодно.
— Да зачем он спрашивал, спрашивал-то он зачем, люди
добрые? — восклицал он уже почти в отчаянии, — «Сабанеева знаешь?» А черт его знает, какой он
есть таков Сабанеев!
— Ну я соврал, может
быть, соглашаюсь. Я иногда ужасный ребенок, и когда рад чему, то не удерживаюсь и готов наврать вздору. Слушайте, мы с вами, однако же, здесь болтаем о пустяках, а этот доктор там что-то долго застрял. Впрочем, он, может, там и «мамашу» осмотрит и эту Ниночку безногую. Знаете, эта Ниночка мне понравилась. Она вдруг мне прошептала, когда я выходил: «Зачем вы не приходили раньше?» И таким голосом, с укором! Мне кажется, она ужасно
добрая и жалкая.
— Вы злое принимаете за
доброе: это минутный кризис, в этом ваша прежняя болезнь, может
быть, виновата.
Похоже
было на то, что джентльмен принадлежит к разряду бывших белоручек-помещиков, процветавших еще при крепостном праве; очевидно, видавший свет и порядочное общество, имевший когда-то связи и сохранивший их, пожалуй, и до сих пор, но мало-помалу с обеднением после веселой жизни в молодости и недавней отмены крепостного права обратившийся вроде как бы в приживальщика хорошего тона, скитающегося по
добрым старым знакомым, которые принимают его за уживчивый складный характер, да еще и ввиду того, что все же порядочный человек, которого даже и при ком угодно можно посадить у себя за стол, хотя, конечно, на скромное место.
Я, может
быть, единственный человек во всей природе, который любит истину и искренно желает
добра.
Видно
было, что ему предшествовала
добрая слава.
С моей стороны я желаю
доброму и даровитому юноше всего лучшего, желаю, чтоб его юное прекраснодушие и стремление к народным началам не обратилось впоследствии, как столь часто оно случается, со стороны нравственной в мрачный мистицизм, а со стороны гражданской в тупой шовинизм — два качества, грозящие, может
быть, еще большим злом нации, чем даже раннее растление от ложно понятого и даром добытого европейского просвещения, каким страдает старший брат его».
Явилось место жалости и
доброму чувству именно потому, что
была пред тем чиста совесть.
Беспутен
был, но
добро любил.
— Чего
доброго, завтра весь «Столичный город» разнесет, десять дней пьянствовать
будет.
Он
был славный мальчик,
добрый и храбрый мальчик, чувствовал честь и горькую обиду отцовскую, за которую и восстал.
И хотя бы мы
были заняты самыми важными делами, достигли почестей или впали бы в какое великое несчастье — все равно не забывайте никогда, как нам
было раз здесь хорошо, всем сообща, соединенным таким хорошим и
добрым чувством, которое и нас сделало на это время любви нашей к бедному мальчику, может
быть, лучшими, чем мы
есть в самом деле.
Голубчики мои, — дайте я вас так назову — голубчиками, потому что вы все очень похожи на них, на этих хорошеньких сизых птичек, теперь, в эту минуту, как я смотрю на ваши
добрые, милые лица, — милые мои деточки, может
быть, вы не поймете, что я вам скажу, потому что я говорю часто очень непонятно, но вы все-таки запомните и потом когда-нибудь согласитесь с моими словами.
Давеча вот Коля сказал Карташову, что мы будто бы не хотим знать, «
есть он или нет на свете?» Да разве я могу забыть, что Карташов
есть на свете и что вот он не краснеет уж теперь, как тогда, когда Трою открыл, а смотрит на меня своими славными,
добрыми, веселыми глазками.
Ну, а кто нас соединил в этом
добром хорошем чувстве, об котором мы теперь всегда, всю жизнь вспоминать
будем и вспоминать намерены, кто как не Илюшечка,
добрый мальчик, милый мальчик, дорогой для нас мальчик на веки веков!