Неточные совпадения
— Тем самым и Никитушка меня утешал, в одно слово, как
ты, говорил: «Неразумная
ты, говорит, чего плачешь, сыночек наш наверно теперь у Господа
Бога вместе
с ангелами воспевает».
«Знаю я, говорю, Никитушка, где ж ему и быть, коль не у Господа и
Бога, только здесь-то,
с нами-то его теперь, Никитушка, нет, подле-то, вот как прежде сидел!» И хотя бы я только взглянула на него лишь разочек, только один разочек на него мне бы опять поглядеть, и не подошла бы к нему, не промолвила, в углу бы притаилась, только бы минуточку едину повидать, послыхать его, как он играет на дворе, придет, бывало, крикнет своим голосочком: «Мамка, где
ты?» Только б услыхать-то мне, как он по комнате своими ножками пройдет разик, всего бы только разик, ножками-то своими тук-тук, да так часто, часто, помню, как, бывало, бежит ко мне, кричит да смеется, только б я его ножки-то услышала, услышала бы, признала!
— Извини меня ради
Бога, я никак не мог предполагать, и притом какая она публичная? Разве она… такая? — покраснел вдруг Алеша. — Повторяю
тебе, я так слышал, что родственница.
Ты к ней часто ходишь и сам мне говорил, что
ты с нею связей любви не имеешь… Вот я никогда не думал, что уж ты-то ее так презираешь! Да неужели она достойна того?
— А для них разве это что составляет-с, по ихнему характеру, который сами вчера изволили наблюдать-с. Если, говорят, Аграфену Александровну пропущу и она здесь переночует, — не быть
тебе первому живу. Боюсь я их очень-с, и кабы не боялся еще пуще того, то заявить бы должен на них городскому начальству. Даже
бог знает что произвести могут-с.
— Утром? Я не говорил, что утром… А впрочем, может, и утром. Веришь ли, я ведь здесь обедал сегодня, единственно чтобы не обедать со стариком, до того он мне стал противен. Я от него от одного давно бы уехал. А
ты что так беспокоишься, что я уезжаю. У нас
с тобой еще
бог знает сколько времени до отъезда. Целая вечность времени, бессмертие!
— Да, настоящим русским вопросы о том: есть ли
Бог и есть ли бессмертие, или, как вот
ты говоришь, вопросы
с другого конца, — конечно, первые вопросы и прежде всего, да так и надо, — проговорил Алеша, все
с тою же тихою и испытующею улыбкой вглядываясь в брата.
—
С чего хочешь,
с того и начинай, хоть
с «другого конца». Ведь
ты вчера у отца провозгласил, что нет
Бога, — пытливо поглядел на брата Алеша.
— Я вчера за обедом у старика
тебя этим нарочно дразнил и видел, как у
тебя разгорелись глазки. Но теперь я вовсе не прочь
с тобой переговорить и говорю это очень серьезно. Я
с тобой хочу сойтись, Алеша, потому что у меня нет друзей, попробовать хочу. Ну, представь же себе, может быть, и я принимаю
Бога, — засмеялся Иван, — для
тебя это неожиданно, а?
О,
ты знал, что подвиг твой сохранится в книгах, достигнет глубины времен и последних пределов земли, и понадеялся, что, следуя
тебе, и человек останется
с Богом, не нуждаясь в чуде.
—
Ты, может быть, сам масон! — вырвалось вдруг у Алеши. —
Ты не веришь в
Бога, — прибавил он, но уже
с чрезвычайною скорбью. Ему показалось к тому же, что брат смотрит на него
с насмешкой. — Чем же кончается твоя поэма? — спросил он вдруг, смотря в землю, — или уж она кончена?
— Ну,
с Богом,
с Богом! — повторял он
с крыльца. — Ведь приедешь еще когда в жизни-то? Ну и приезжай, всегда буду рад. Ну, Христос
с тобою!
— «Мне ли благословлять, — отвечаю ему, — инок я простой и смиренный,
Бога о них помолю, а о
тебе, Афанасий Павлович, и всегда, на всяк день,
с того самого дня,
Бога молю, ибо
с тебя, говорю, все и вышло».
— Браво! Давайте теперь пистолеты. Ей-богу, нет времени. И хотел бы
с тобой поговорить, голубчик, да времени нет. Да и не надо вовсе, поздно говорить. А! где же деньги, куда я их дел? — вскрикнул он и принялся совать по карманам руки.
— Семьсот, семьсот, а не пятьсот, сейчас, сию минуту в руки! — надбавил Митя, почувствовав нечто нехорошее. — Чего
ты, пан? Не веришь? Не все же три тысячи дать
тебе сразу. Я дам, а
ты и воротишься к ней завтра же… Да теперь и нет у меня всех трех тысяч, у меня в городе дома лежат, — лепетал Митя, труся и падая духом
с каждым своим словом, — ей-богу, лежат, спрятаны…
— Ну,
Бог с ним, коли больной. Так неужто
ты хотел завтра застрелить себя, экой глупый, да из-за чего? Я вот этаких, как
ты, безрассудных, люблю, — лепетала она ему немного отяжелевшим языком. — Так
ты для меня на все пойдешь? А? И неужто ж
ты, дурачок, вправду хотел завтра застрелиться! Нет, погоди пока, завтра я
тебе, может, одно словечко скажу… не сегодня скажу, а завтра. А
ты бы хотел сегодня? Нет, я сегодня не хочу… Ну ступай, ступай теперь, веселись.
— И ну
тебя к
Богу, — огрызнулась уже
с сердцем Агафья. — Смешной! Выпороть самого-то, вот что, за такие слова.
— Не смейся, Коля, ей-богу, боюсь. Отец ужасно рассердится. Мне строго запрещено ходить
с тобой.
— Ну, так и я тогда же подумала! Лжет он мне, бесстыжий, вот что! И приревновал он теперь меня, чтобы потом на меня свалить. Ведь он дурак, ведь он не умеет концов хоронить, откровенный он ведь такой… Только я ж ему, я ж ему! «
Ты, говорит, веришь, что я убил», — это мне-то он говорит, мне-то, это меня-то он тем попрекнул!
Бог с ним! Ну постой, плохо этой Катьке будет от меня на суде! Я там одно такое словечко скажу… Я там уж все скажу!
— Нет, не удивляйся, — горячо перебил Митя. — Что же мне о смердящем этом псе говорить, что ли? Об убийце? Довольно мы
с тобой об этом переговорили. Не хочу больше о смердящем, сыне Смердящей! Его
Бог убьет, вот увидишь, молчи!
— Брат, — дрожащим голосом начал опять Алеша, — я сказал
тебе это потому, что
ты моему слову поверишь, я знаю это. Я
тебе на всю жизнь это слово сказал: не
ты! Слышишь, на всю жизнь. И это
Бог положил мне на душу
тебе это сказать, хотя бы
ты с сего часа навсегда возненавидел меня…
— То есть, если хочешь, я одной
с тобой философии, вот это будет справедливо. Je pense donc je suis, [Я мыслю, следовательно, я существую (фр.).] это я знаю наверно, остальное же все, что кругом меня, все эти миры,
Бог и даже сам сатана — все это для меня не доказано, существует ли оно само по себе или есть только одна моя эманация, последовательное развитие моего я, существующего довременно и единолично… словом, я быстро прерываю, потому что
ты, кажется, сейчас драться вскочишь.
Но
Бог мой, я и претензий не имею равняться
с тобой умом.
И не станем мы поправлять
с кафедры истины и здравых понятий Евангелие
Бога нашего, которого защитник удостоивает назвать лишь «распятым человеколюбцем», в противоположность всей православной России, взывающей к нему: «
Ты бо еси
Бог наш!..»
Неточные совпадения
Осип. Да, хорошее. Вот уж на что я, крепостной человек, но и то смотрит, чтобы и мне было хорошо. Ей-богу! Бывало, заедем куда-нибудь: «Что, Осип, хорошо
тебя угостили?» — «Плохо, ваше высокоблагородие!» — «Э, — говорит, — это, Осип, нехороший хозяин.
Ты, говорит, напомни мне, как приеду». — «А, — думаю себе (махнув рукою), —
бог с ним! я человек простой».
Глеб — он жаден был — соблазняется: // Завещание сожигается! // На десятки лет, до недавних дней // Восемь тысяч душ закрепил злодей, //
С родом,
с племенем; что народу-то! // Что народу-то!
с камнем в воду-то! // Все прощает
Бог, а Иудин грех // Не прощается. // Ой мужик! мужик!
ты грешнее всех, // И за то
тебе вечно маяться!
Пошли порядки старые! // Последышу-то нашему, // Как на беду, приказаны // Прогулки. Что ни день, // Через деревню катится // Рессорная колясочка: // Вставай! картуз долой! //
Бог весть
с чего накинется, // Бранит, корит;
с угрозою // Подступит —
ты молчи! // Увидит в поле пахаря // И за его же полосу // Облает: и лентяи-то, // И лежебоки мы! // А полоса сработана, // Как никогда на барина // Не работал мужик, // Да невдомек Последышу, // Что уж давно не барская, // А наша полоса!
Да, видно,
Бог прогневался. // Как восемь лет исполнилось // Сыночку моему, // В подпаски свекор сдал его. // Однажды жду Федотушку — // Скотина уж пригналася, // На улицу иду. // Там видимо-невидимо // Народу! Я прислушалась // И бросилась в толпу. // Гляжу, Федота бледного // Силантий держит за ухо. // «Что держишь
ты его?» // — Посечь хотим маненичко: // Овечками прикармливать // Надумал он волков! — // Я вырвала Федотушку, // Да
с ног Силантья-старосту // И сбила невзначай.
— Не знаю я, Матренушка. // Покамест тягу страшную // Поднять-то поднял он, // Да в землю сам ушел по грудь //
С натуги! По лицу его // Не слезы — кровь течет! // Не знаю, не придумаю, // Что будет?
Богу ведомо! // А про себя скажу: // Как выли вьюги зимние, // Как ныли кости старые, // Лежал я на печи; // Полеживал, подумывал: // Куда
ты, сила, делася? // На что
ты пригодилася? — // Под розгами, под палками // По мелочам ушла!