Неточные совпадения
А между тем это был ведь
человек умнейший и даровитейший,
человек, так сказать, даже науки,
хотя, впрочем, в науке… ну, одним словом, в науке он сделал не так много и, кажется, совсем ничего.
Таким образом, барон с первого взгляда должен был понять, какими
людьми Варвара Петровна окружает себя,
хотя бы и в губернском уединении.
Являлся на вечера и еще один молодой
человек, некто Виргинский, здешний чиновник, имевший некоторое сходство с Шатовым,
хотя, по-видимому, и совершенно противоположный ему во всех отношениях; но это тоже был «семьянин».
— En un mot, я только ведь
хотел сказать, что это один из тех начинающих в сорок лет администраторов, которые до сорока лет прозябают в ничтожестве и потом вдруг выходят в
люди посредством внезапно приобретенной супруги или каким-нибудь другим, не менее отчаянным средством… То есть он теперь уехал… то есть я
хочу сказать, что про меня тотчас же нашептали в оба уха, что я развратитель молодежи и рассадник губернского атеизма… Он тотчас же начал справляться.
Она объяснила ему всё сразу, резко и убедительно. Намекнула и о восьми тысячах, которые были ему дозарезу нужны. Подробно рассказала о приданом. Степан Трофимович таращил глаза и трепетал. Слышал всё, но ясно не мог сообразить.
Хотел заговорить, но всё обрывался голос. Знал только, что всё так и будет, как она говорит, что возражать и не соглашаться дело пустое, а он женатый
человек безвозвратно.
Но я
человек серьезный и могу не
захотеть подчиняться праздным фантазиям взбалмошной женщины!
А вы вот не поверите, Степан Трофимович, чего уж, кажется-с, капитан Лебядкин, ведь уж, кажется, глуп как… то есть стыдно только сказать как глуп; есть такое одно русское сравнение, означающее степень; а ведь и он себя от Николая Всеволодовича обиженным почитает,
хотя и преклоняется пред его остроумием: «Поражен, говорит, этим
человеком: премудрый змий» (собственные слова).
— Да и я
хочу верить, что вздор, и с прискорбием слушаю, потому что, как
хотите, наиблагороднейшая девушка замешана, во-первых, в семистах рублях, а во-вторых, в очевидных интимностях с Николаем Всеволодовичем. Да ведь его превосходительству что стоит девушку благороднейшую осрамить или чужую жену обесславить, подобно тому как тогда со мной казус вышел-с? Подвернется им полный великодушия
человек, они и заставят его прикрыть своим честным именем чужие грехи. Так точно и я ведь вынес-с; я про себя говорю-с…
— Знаю, что брат, какой вы, право! — перебила она в нетерпении. — Я
хочу знать, что он такое, какой
человек?
И вдруг, после двадцати лет, ребенок
захотел жениться, жени да жени, письмо за письмом, а у ней голова в уксусе и… и вот и достиг, в воскресенье женатый
человек, шутка сказать…
— А
хотите знать имя
человека?
Вам непонятно, что он защищает ее от обидчиков, окружает ее уважением, «как маркизу» (этот Кириллов, должно быть, необыкновенно глубоко понимает
людей,
хотя и он не понял Nicolas!).
Даже солидные
люди стремились обвинить его,
хотя и сами не знали в чем.
— Я заявляю, — прохрипел Гаганов (у него пересохло горло), опять обращаясь к Маврикию Николаевичу, — что этот
человек (он ткнул опять в сторону Ставрогина) выстрелил нарочно на воздух… умышленно… Это опять обида! Он
хочет сделать дуэль невозможною!
Итак, возьмите деньги, пришлите мне моих
людей и живите сами по себе, где
хотите, в Петербурге, в Москве, за границей или здесь, только не у меня.
Подпоручик был еще молодой
человек, недавно из Петербурга, всегда молчаливый и угрюмый, важный с виду,
хотя в то же время маленький, толстый и краснощекий.
— А я думал, если
человек два дня сряду за полночь читает вам наедине свой роман и
хочет вашего мнения, то уж сам по крайней мере вышел из этих официальностей… Меня Юлия Михайловна принимает на короткой ноге; как вас тут распознаешь? — с некоторым даже достоинством произнес Петр Степанович. — Вот вам кстати и ваш роман, — положил он на стол большую, вескую, свернутую в трубку тетрадь, наглухо обернутую синею бумагой.
Четвертого дня он вручил ему свою рукопись «Merci» (которую
хотел прочесть на литературном утре в день праздника Юлии Михайловны) и сделал это из любезности, вполне уверенный, что приятно польстит самолюбию
человека, дав ему узнать великую вещь заранее.
Он,
хотя и
человек со способностями и вовсе не «какой-нибудь бедный», казался всем почему-то чудаком, полюбившим уединение и сверх того говорившим «надменно».
— Я на вас, господин Ставрогин, как на нового вошедшего
человека рассчитываю,
хотя и не имею чести вас знать.
— К Лембке. Cher, я должен, я обязан. Это долг. Я гражданин и
человек, а не щепка, я имею права, я
хочу моих прав… Я двадцать лет не требовал моих прав, я всю жизнь преступно забывал о них… но теперь я их потребую. Он должен мне всё сказать, всё. Он получил телеграмму. Он не смеет меня мучить, не то арестуй, арестуй, арестуй!
«Господи!» — послышалось из толпы. Какой-то парень начал креститься; три, четыре
человека действительно
хотели было стать на колени, но другие подвинулись всею громадой шага на три вперед и вдруг все разом загалдели: «Ваше превосходительство… рядили по сороку… управляющий… ты не моги говорить» и т. д., и т. д. Ничего нельзя было разобрать.
— Cher monsieur Karmazinoff, [Дорогой господин Кармазинов (фр.).] — заговорил Степан Трофимович, картинно усевшись на диване и начав вдруг сюсюкать не хуже Кармазинова, — cher monsieur Karmazinoff, жизнь
человека нашего прежнего времени и известных убеждений,
хотя бы и в двадцатипятилетний промежуток, должна представляться однообразною…
Страшный вызов послышался в этих словах, все это поняли. Обвинение было явное,
хотя, может быть, и для нее самой внезапное. Похоже было на то, когда
человек, зажмуря глаза, бросается с крыши.
— Не оскорбляйте же меня первый. Благодарю вас за всё прежнее, но повторяю, что я всё покончил с
людьми, с добрыми и злыми. Я пишу письмо к Дарье Павловне, которую так непростительно забывал до сих пор. Завтра снесите его, если
хотите, а теперь «merci».
— Чудесно, а у самой слезы текут. Тут нужно мужество. Надо ни в чем не уступать мужчине. В наш век, когда женщина… фу, черт (едва не отплевался Петр Степанович)! А главное, и жалеть не о чем: может, оно и отлично обернется. Маврикий Николаевич
человек… одним словом,
человек чувствительный,
хотя и неразговорчивый, что, впрочем, тоже хорошо, конечно при условии, если он без предрассудков…
Я тоже, как очевидец,
хотя и отдаленный, должен был дать на следствии мое показание: я заявил, что всё произошло в высшей степени случайно, через
людей,
хотя, может быть, и настроенных, но мало сознававших, пьяных и уже потерявших нитку.
— Мне надо видеться с одним
человеком и остается с полчаса, так уж как
хотите, а эти полчаса я просижу.
— Ох, устала! — присела она с бессильным видом на жесткую постель. — Пожалуйста, поставьте сак и сядьте сами на стул. Впрочем, как
хотите, вы торчите на глазах. Я у вас на время, пока приищу работу, потому что ничего здесь не знаю и денег не имею. Но если вас стесняю, сделайте одолжение, опять прошу, заявите сейчас же, как и обязаны сделать, если вы честный
человек. Я все-таки могу что-нибудь завтра продать и заплатить в гостинице, а уж в гостиницу извольте меня проводить сами… Ох, только я устала!
Знал только, что у него какие-то старые счеты с «теми
людьми», и
хотя сам был в это дело отчасти замешан сообщенными ему из-за границы инструкциями (впрочем, весьма поверхностными, ибо близко он ни в чем не участвовал), но в последнее время он всё бросил, все поручения, совершенно устранил себя от всяких дел, прежде же всего от «общего дела», и предался жизни созерцательной.
— Рациональные и гражданские чувства, но поверьте, что Шатов ничего почти не истратит, если
захочет из фантастического господина обратиться хоть капельку в
человека верных идей.
Она ушла совершенно довольная. По виду Шатова и по разговору его оказалось ясно как день, что этот
человек «в отцы собирается и тряпка последней руки». Она нарочно забежала домой,
хотя прямее и ближе было пройти к другой пациентке, чтобы сообщить об этом Виргинскому.
Шатов, господа, был озлобленный
человек и так как все-таки принадлежал к обществу,
хотел или не
хотел, то я до последней минуты надеялся, что им можно воспользоваться для общего дела и употребить как озлобленного
человека.
— Неужели ты не понимаешь, что из-за этого только одного можно застрелить себя? Ты не понимаешь, что может быть такой
человек, один
человек из тысячи ваших миллионов, один, который не
захочет и не перенесет.
— Я обязан неверие заявить, — шагал по комнате Кириллов. — Для меня нет выше идеи, что бога нет. За меня человеческая история.
Человек только и делал, что выдумывал бога, чтобы жить, не убивая себя; в этом вся всемирная история до сих пор. Я один во всемирной истории не
захотел первый раз выдумывать бога. Пусть узнают раз навсегда.
Хотя он и вышел уже при дневном свете, когда нервный
человек всегда несколько ободряется (а майор, родственник Виргинского, так даже в бога переставал веровать, чуть лишь проходила ночь), но я убежден, что он никогда бы прежде без ужаса не мог вообразить себя одного на большой дороге и в таком положении.
— Надо быть-с, надо быть-с… — вслушивался с безжалостным любопытством Анисим. Но Степан Трофимович не мог дольше вынести. Он так сконфузился, что
хотел было встать и уйти из избы. Но подали самовар, и в ту же минуту воротилась выходившая куда-то книгоноша. С жестом спасающего себя
человека обратился он к ней и предложил чаю. Анисим уступил и отошел.
Выйдя в сени, он сообщил всем, кто
хотел слушать, что Степан Трофимович не то чтоб учитель, а «сами большие ученые и большими науками занимаются, а сами здешние помещики были и живут уже двадцать два года у полной генеральши Ставрогиной, заместо самого главного
человека в доме, а почет имеют от всех по городу чрезвычайный.
Даже самому глупому
человеку необходимо
хотя бы нечто великое.