Неточные совпадения
Действительно, Варвара Петровна наверно и весьма часто его ненавидела; но он одного только в ней не приметил до самого конца,
того, что
стал наконец для нее ее сыном, ее созданием, даже, можно сказать, ее изобретением,
стал плотью от плоти ее, и что она держит и содержит его вовсе не из одной только «зависти к его талантам».
Он
стал вникать и нашел, что походило на
то.
По вечерам же,
то есть в беседке, лицо его как-то невольно
стало выражать нечто капризное и насмешливое, нечто кокетливое и в
то же время высокомерное.
Он со слезами вспоминал об этом девять лет спустя, — впрочем, скорее по художественности своей натуры, чем из благодарности. «Клянусь же вам и пари держу, — говорил он мне сам (но только мне и по секрету), — что никто-то изо всей этой публики знать не знал о мне ровнешенько ничего!» Признание замечательное:
стало быть, был же в нем острый ум, если он тогда же, на эстраде, мог так ясно понять свое положение, несмотря на всё свое упоение; и,
стало быть, не было в нем острого ума, если он даже девять лет спустя не мог вспомнить о
том без ощущения обиды.
Тот ему первым словом: «Вы,
стало быть, генерал, если так говорите»,
то есть в
том смысле, что уже хуже генерала он и брани не мог найти.
Если уж очень
становилось скучно,
то жидок Лямшин (маленький почтамтский чиновник), мастер на фортепиано, садился играть, а в антрактах представлял свинью, грозу, роды с первым криком ребенка и пр., и пр.; для
того только и приглашался.
Кажется, и Степан Трофимович разделял эти мысли, и до
того даже, что почти накануне великого дня
стал вдруг проситься у Варвары Петровны за границу; одним словом,
стал беспокоиться.
Знайте наверно, что все
те, которые перестают понимать свой народ и теряют с ним свои связи, тотчас же, по мере
того, теряют и веру отеческую,
становятся или атеистами, или равнодушными.
Затем, в отсутствие Варвары Петровны, произошел и въезд нашего нового начальника, Андрея Антоновича фон Лембке; вместе с
тем тотчас же началось и заметное изменение в отношениях почти всего нашего губернского общества к Варваре Петровне, а
стало быть, и к Степану Трофимовичу.
— Довольно, Степан Трофимович, дайте покой; измучилась. Успеем наговориться, особенно про дурное. Вы начинаете брызгаться, когда засмеетесь, это уже дряхлость какая-то! И как странно вы теперь
стали смеяться… Боже, сколько у вас накопилось дурных привычек! Кармазинов к вам не поедет! А тут и без
того всему рады… Вы всего себя теперь обнаружили. Ну довольно, довольно, устала! Можно же, наконец, пощадить человека!
Обыкновенно прежде, когда мы сходились наедине и он начинал мне жаловаться,
то всегда почти, после некоторого времени, приносилась бутылочка и
становилось гораздо утешнее.
Заметила она, что
тот с Дашей иногда говорит, ну и
стала беситься, тут уж и мне, матушка, житья не
стало.
Когда к Даше
стали ходить учителя,
то Степан Трофимович оставил с нею свои занятия и мало-помалу совсем перестал обращать на нее внимание.
Бедный Степан Трофимович сидел один и ничего не предчувствовал. В грустном раздумье давно уже поглядывал он в окно, не подойдет ли кто из знакомых. Но никто не хотел подходить. На дворе моросило,
становилось холодно; надо было протопить печку; он вздохнул. Вдруг страшное видение предстало его очам: Варвара Петровна в такую погоду и в такой неурочный час к нему! И пешком! Он до
того был поражен, что забыл переменить костюм и принял ее как был, в своей всегдашней розовой ватной фуфайке.
Ясное дело, что при благородстве и бескорыстии Степана Трофимовича ему
стало совестно пред се cher enfant [этим дорогим ребенком (фр.).] (которого он в последний раз видел целых девять лет
тому назад, в Петербурге, студентом).
Он
стал говорить о городских новостях, о приезде губернаторши «с новыми разговорами», об образовавшейся уже в клубе оппозиции, о
том, что все кричат о новых идеях и как это ко всем пристало, и пр., и пр.
Когда я, в
тот же вечер, передал Степану Трофимовичу о встрече утром с Липутиным и о нашем разговоре, —
тот, к удивлению моему, чрезвычайно взволновался и задал мне дикий вопрос: «Знает Липутин или нет?» Я
стал ему доказывать, что возможности не было узнать так скоро, да и не от кого; но Степан Трофимович стоял на своем.
Однажды поутру, —
то есть на седьмой или восьмой день после
того как Степан Трофимович согласился
стать женихом, — часов около одиннадцати, когда я спешил, по обыкновению, к моему скорбному другу, дорогой произошло со мной приключение.
С год
тому назад я читал в журнале
статью его, написанную с страшною претензией на самую наивную поэзию, и при этом на психологию.
— Я ничего не знаю, или мало, — с
тем же раздражением отвечал инженер, — вы Лебядкина пьяным поите, чтоб узнавать. Вы и меня сюда привели, чтоб узнать и чтоб я сказал.
Стало быть, вы шпион!
Но, голубчик Степан Трофимович,
стало быть, вы опять несчастны, коли среди улицы кричите о
том, кто вас успокоит?
— Почему мне в этакие минуты всегда
становится грустно, разгадайте, ученый человек? Я всю жизнь думала, что и бог знает как буду рада, когда вас увижу, и всё припомню, и вот совсем как будто не рада, несмотря на
то что вас люблю… Ах, боже, у него висит мой портрет! Дайте сюда, я его помню, помню!
—
Стало быть,
тот бог есть же, по-вашему?
— Его нет, но он есть. В камне боли нет, но в страхе от камня есть боль. Бог есть боль страха смерти. Кто победит боль и страх,
тот сам
станет бог. Тогда новая жизнь, тогда новый человек, всё новое… Тогда историю будут делить на две части: от гориллы до уничтожения бога и от уничтожения бога до…
— Но всё не затем, всё со страхом и не для
того. Не для
того, чтобы страх убить. Кто убьет себя только для
того, чтобы страх убить,
тот тотчас бог
станет.
— Но, mon cher, не давите же меня окончательно, не кричите на меня; я и
то весь раздавлен, как… как таракан, и, наконец, я думаю, что всё это так благородно. Предположите, что там что-нибудь действительно было… en Suisse [в Швейцарии (фр.).]… или начиналось. Должен же я спросить сердца их предварительно, чтобы… enfin, чтобы не помешать сердцам и не
стать столбом на их дороге… Я единственно из благородства.
Маврикий Николаевич, по простоте своей, заступился за Лизу и
стал уверять, что вальс
тот самый; старуха со злости расплакалась.
Мы,
то есть я с Маврикием Николаевичем, видя, что от нас не таятся и говорят очень громко,
стали прислушиваться; потом и нас пригласили в совет.
Она очень разгорячилась, и, несмотря на
то что объяснялась темно и неполно, Шатов
стал понимать.
— Мне показалось еще за границей, что можно и мне быть чем-нибудь полезною. Деньги у меня свои и даром лежат, почему же и мне не поработать для общего дела? К
тому же мысль как-то сама собой вдруг пришла; я нисколько ее не выдумывала и очень ей обрадовалась; но сейчас увидала, что нельзя без сотрудника, потому что ничего сама не умею. Сотрудник, разумеется,
станет и соиздателем книги. Мы пополам: ваш план и работа, моя первоначальная мысль и средства к изданию. Ведь окупится книга?
— Это письмо я получила вчера, — покраснев и торопясь
стала объяснять нам Лиза, — я тотчас же и сама поняла, что от какого-нибудь глупца; и до сих пор еще не показала maman, чтобы не расстроить ее еще более. Но если он будет опять продолжать,
то я не знаю, как сделать. Маврикий Николаевич хочет сходить запретить ему. Так как я на вас смотрела как на сотрудника, — обратилась она к Шатову, — и так как вы там живете,
то я и хотела вас расспросить, чтобы судить, чего еще от него ожидать можно.
Секреты ее
стали для меня вдруг чем-то священным, и если бы даже мне
стали открывать их теперь,
то я бы, кажется, заткнул уши и не захотел слушать ничего дальше.
Стала я с
тех пор на молитве, творя земной поклон, каждый раз землю целовать, сама целую и плачу.
Причины начинающегося разрыва покамест были еще для Варвары Петровны таинственны, а
стало быть, еще пуще обидны; но главное в
том, что Прасковья Ивановна успела принять пред нею какое-то необычайно высокомерное положение.
Варвара Петровна, разумеется, была уязвлена, а между
тем и до нее уже
стали доходить некоторые странные слухи, тоже чрезмерно ее раздражавшие, и именно своею неопределенностью.
— Лиза, ехать пора, — брезгливо возгласила Прасковья Ивановна и приподнялась с места. — Ей, кажется, жаль уже
стало, что она давеча, в испуге, сама себя обозвала дурой. Когда говорила Дарья Павловна, она уже слушала с высокомерною склад-кой на губах. Но всего более поразил меня вид Лизаветы Николаевны с
тех пор, как вошла Дарья Павловна: в ее глазах засверкали ненависть и презрение, слишком уж нескрываемые.
Никаких рыцарских негодований в пользу оскорбленной невинности тут не было; вся операция произошла при общем смехе, и смеялся всех больше Николай Всеволодович сам; когда же всё кончилось благополучно,
то помирились и
стали пить пунш.
А Николай Всеволодович, как нарочно, еще более раздражал мечту: вместо
того чтобы рассмеяться, он вдруг
стал обращаться к mademoiselle Лебядкиной с неожиданным уважением.
Он употребляет сперва все усилия, чтобы разыскать, где скрывают от него оброчную
статью,
то есть сестрицу, недавно только достигает цели, берет ее из монастыря, предъявив какое-то на нее право, и привозит ее прямо сюда.
При бесконечной злобе, овладевавшей им иногда, он все-таки всегда мог сохранять полную власть над собой, а
стало быть, и понимать, что за убийство не на дуэли его непременно сошлют в каторгу;
тем не менее он все-таки убил бы обидчика, и без малейшего колебания.
Злобы в Николае Всеволодовиче было, может быть, больше, чем в
тех обоих вместе, но злоба эта была холодная, спокойная и, если можно так выразиться, разумная,
стало быть, самая отвратительная и самая страшная, какая может быть.
У губернатора Петр Степанович был тоже принят прекрасно, до
того, что тотчас же
стал в положение близкого или, так сказать, обласканного молодого человека; обедал у Юлии Михайловны почти ежедневно.
Он не только доктора, но и мать едва допускал к себе, и
то на минуту, один раз на дню и непременно в сумерки, когда уже
становилось темно, а огня еще не подавали.
— И вы это знаете сами. Я хитрил много раз… вы улыбнулись, очень рад улыбке, как предлогу для разъяснения; я ведь нарочно вызвал улыбку хвастливым словом «хитрил», для
того чтобы вы тотчас же и рассердились: как это я смел подумать, что могу хитрить, а мне чтобы сейчас же объясниться. Видите, видите, как я
стал теперь откровенен! Ну-с, угодно вам выслушать?
Правда, собираясь сюда, я было подумал сначала молчать; но ведь молчать — большой талант, и,
стало быть, мне неприлично, а во-вторых, молчать все-таки ведь опасно; ну, я и решил окончательно, что лучше всего говорить, но именно по-бездарному,
то есть много, много, много, очень торопиться доказывать и под конец всегда спутаться в своих собственных доказательствах, так чтобы слушатель отошел от вас без конца, разведя руки, а всего бы лучше плюнув.
Один седой бурбон капитан сидел, сидел, всё молчал, ни слова не говорил, вдруг
становится среди комнаты и, знаете, громко так, как бы сам с собой: «Если бога нет,
то какой же я после
того капитан?» Взял фуражку, развел руки и вышел.
— В
тех же, — коротко ответил Кириллов, тотчас же по голосу угадав, о чем спрашивают, и
стал убирать со стола оружие.
— Они нехороши, — начал он вдруг опять, — потому что не знают, что они хороши. Когда узнают,
то не будут насиловать девочку. Надо им узнать, что они хороши, и все тотчас же
станут хороши, все до единого.
Крыльцо пустого дома, в котором квартировал Шатов, было незаперто; но, взобравшись в сени, Ставрогин очутился в совершенном мраке и
стал искать рукой лестницу в мезонин. Вдруг сверху отворилась дверь и показался свет; Шатов сам не вышел, а только свою дверь отворил. Когда Николай Всеволодович
стал на пороге его комнаты,
то разглядел его в углу у стола, стоящего в ожидании.
Когда боги
становятся общими,
то умирают боги и вера в них вместе с самими народами.