Неточные совпадения
Тут всё могло быть делом привычки, или, лучше сказать, беспрерывной и благородной склонности,
с детских
лет, к приятной мечте о красивой гражданской своей постановке.
Он искренно сам верил всю свою жизнь, что в некоторых сферах его постоянно опасаются, что шаги его беспрерывно известны и сочтены и что каждый из трех сменившихся у нас в последние двадцать
лет губернаторов, въезжая править губернией, уже привозил
с собою некоторую особую и хлопотливую о нем мысль, внушенную ему свыше и прежде всего, при сдаче губернии.
Успел же прочесть всего только несколько лекций, и, кажется, об аравитянах; успел тоже защитить блестящую диссертацию о возникавшем было гражданском и ганзеатическом значении немецкого городка Ганау, в эпоху между 1413 и 1428
годами, а вместе
с тем и о тех особенных и неясных причинах, почему значение это вовсе не состоялось.
Эта поэма лежит теперь и у меня в столе; я получил ее, не далее как прошлого
года, в собственноручном, весьма недавнем списке, от самого Степана Трофимовича,
с его надписью и в великолепном красном сафьянном переплете.
Я в прошлом
году предлагал Степану Трофимовичу ее напечатать, за совершенною ее, в наше время, невинностью, но он отклонил предложение
с видимым неудовольствием.
Она скончалась в Париже, быв
с ним последние три
года в разлуке и оставив ему пятилетнего сына, «плод первой, радостной и еще не омраченной любви», как вырвалось раз при мне у грустившего Степана Трофимовича.
Внезапная же смерть и второй супруги, не прожившей
с ним и
году, устроила всё окончательно.
Он бросился в объятия этой дружбы, и дело закрепилось
с лишком на двадцать
лет.
В продолжение всей двадцатилетней дружбы
с Варварой Петровной он раза по три и по четыре в
год регулярно впадал в так называемую между нами «гражданскую скорбь», то есть просто в хандру, но словечко это нравилось многоуважаемой Варваре Петровне.
Она охраняла его от каждой пылинки, нянчилась
с ним двадцать два
года, не спала бы целых ночей от заботы, если бы дело коснулось до его репутации поэта, ученого, гражданского деятеля.
Правда, не могла она горевать очень много, ибо в последние четыре
года жила
с мужем в совершенной разлуке, по несходству характеров, и производила ему пенсион.
Одна странная мысль вдруг осенила Степана Трофимовича: «Не рассчитывает ли неутешная вдова на него и не ждет ли, в конце траурного
года, предложения
с его стороны?» Мысль циническая; но ведь возвышенность организации даже иногда способствует наклонности к циническим мыслям, уже по одной только многосторонности развития.
Костюм был изящен и характерен: длиннополый черный сюртук, почти доверху застегнутый, но щегольски сидевший; мягкая шляпа (
летом соломенная)
с широкими полями; галстук белый, батистовый,
с большим узлом и висячими концами; трость
с серебряным набалдашником, при этом волосы до плеч.
Но, по некоторому гражданскому кокетству, он не только не молодился, но как бы и щеголял солидностию
лет своих, и в костюме своем, высокий, сухощавый,
с волосами до плеч, походил как бы на патриарха или, еще вернее, на портрет поэта Кукольника, литографированный в тридцатых
годах при каком-то издании, особенно когда сидел
летом в саду, на лавке, под кустом расцветшей сирени, опершись обеими руками на трость,
с раскрытою книгой подле и поэтически задумавшись над закатом солнца.
Жалкий и чрезвычайно тихий молодой человек, впрочем
лет уже тридцати,
с значительным образованием, но больше самоучка.
Рассказывали про Виргинского, и, к сожалению, весьма достоверно, что супруга его, не пробыв
с ним и
году в законном браке, вдруг объявила ему, что он отставлен и что она предпочитает Лебядкина.
— Мы, как торопливые люди, слишком поспешили
с нашими мужичками, — заключил он свой ряд замечательных мыслей, — мы их ввели в моду, и целый отдел литературы, несколько
лет сряду, носился
с ними как
с новооткрытою драгоценностью.
Мальчику было тогда
лет восемь, а легкомысленный генерал Ставрогин, отец его, жил в то время уже в разлуке
с его мамашей, так что ребенок возрос под одним только ее попечением.
Часов в десять утра в доме госпожи Ставрогиной явилась работница Липутина, Агафья, развязная, бойкая и румяная бабенка,
лет тридцати, посланная им
с поручением к Николаю Всеволодовичу и непременно желавшая «повидать их самих-с». У него очень болела голова, но он вышел. Варваре Петровне удалось присутствовать при передаче поручения.
Наш принц путешествовал три
года с лишком, так что в городе почти о нем позабыли.
Раз установившиеся отношения
с сыном она приняла безропотно и
с покорностию, но, уж конечно, каждый день во все эти три
года беспокоилась, тосковала и мечтала о своем Nicolas непрерывно.
В письме своем Прасковья Ивановна, —
с которою Варвара Петровна не видалась и не переписывалась
лет уже восемь, — уведомляла ее, что Николай Всеволодович коротко сошелся
с их домом и подружился
с Лизой (единственною ее дочерью) и намерен сопровождать их
летом в Швейцарию, в Vernex-Montreux, несмотря на то что в семействе графа К… (весьма влиятельного в Петербурге лица), пребывающего теперь в Париже, принят как родной сын, так что почти живет у графа.
По смерти же генерала, приключившейся в прошлом
году, неутешная Прасковья Ивановна отправилась
с дочерью за границу, между прочим и
с намерением употребить виноградное лечение, которое и располагала совершить в Vernex-Montreux во вторую половину
лета.
В городе у нее был большой дом, много уже
лет стоявший пустым,
с заколоченными окнами.
Кроме того, в мае нынешнего
года окончилось наконец губернаторствование нашего доброго, мягкого Ивана Осиповича; его сменили, и даже
с неприятностями.
Двадцать
лет коренилось в нем это льстивое и успокоительное убеждение, и, может быть, из всех его убеждений ему всего тяжелее было бы расстаться
с этим.
Лизавета Николаевна Тушина училась у него
с восьми
лет до одиннадцати (разумеется, Степан Трофимович учил ее без вознаграждения и ни за что бы не взял его от Дроздовых).
— Mais, ma bonne amie, [Но, мой добрый друг (фр.).] в третий раз и в моих
летах… и
с таким ребенком! — проговорил он наконец. — Mais c’est une enfant! [Но ведь это ребенок! (фр.)]
Сделка для молодого человека была выгодная: он получал
с отца в
год до тысячи рублей в виде дохода
с имения, тогда как оно при новых порядках не давало и пятисот (а может быть, и того менее).
После чего он вытащил портрет своей уже двадцать
лет тому назад скончавшейся немочки и жалобно начал взывать: «Простишь ли ты меня?» Вообще он был как-то сбит
с толку.
Это был очень невысокий, чопорный старичок,
лет, впрочем, не более пятидесяти пяти,
с довольно румяным личиком,
с густыми седенькими локончиками, выбившимися из-под круглой цилиндрической шляпы и завивавшимися около чистеньких, розовеньких, маленьких ушков его.
Я уверен, что
летом он ходит непременно в каких-нибудь цветных прюнелевых ботиночках
с перламутровыми пуговками сбоку.
Это был еще молодой человек,
лет около двадцати семи, прилично одетый, стройный и сухощавый брюнет,
с бледным, несколько грязноватого оттенка лицом и
с черными глазами без блеску.
Была будто бы кем-то обольщена в своей чести, и за это вот господин Лебядкин, уже многие
годы, будто бы
с обольстителя ежегодную дань берет, в вознаграждение благородной обиды, так по крайней мере из его болтовни выходит — а по-моему, пьяные только слова-с.
А что вы спрашиваете про капитана Лебядкина, то тот раньше всех нас
с ним познакомился, в Петербурге,
лет пять или шесть тому, в ту малоизвестную, если можно так выразиться, эпоху жизни Николая Всеволодовича, когда еще он и не думал нас здесь приездом своим осчастливить.
Этот Маврикий Николаевич был артиллерийский капитан,
лет тридцати трех, высокого росту господин, красивой и безукоризненно порядочной наружности,
с внушительною и на первый взгляд даже строгою физиономией, несмотря на его удивительную и деликатнейшую доброту, о которой всякий получал понятие чуть не
с первой минуты своего
с ним знакомства. Он, впрочем, был молчалив, казался очень хладнокровен и на дружбу не напрашивался. Говорили потом у нас многие, что он недалек; это было не совсем справедливо.
Превосходный миниатюрный портрет акварелью двенадцатилетней Лизы был выслан Дроздовыми Степану Трофимовичу из Петербурга еще
лет девять назад.
С тех пор он постоянно висел у него на стене.
—
С вами? Вы давеча хорошо сидели и вы… впрочем, всё равно… вы на моего брата очень похожи, много, чрезвычайно, — проговорил он покраснев, — он семь
лет умер; старший, очень, очень много.
Они ведь обе только здесь в первый раз проведали об этих здешних историях
с Nicolas четыре
года назад: «Вы тут были, вы видели, правда ли, что он сумасшедший?» И откуда эта идея вышла, не понимаю.
А между тем, если бы совокупить все эти факты за целый
год в одну книгу, по известному плану и по известной мысли,
с оглавлениями, указаниями,
с разрядом по месяцам и числам, то такая совокупность в одно целое могла бы обрисовать всю характеристику русской жизни за весь
год, несмотря даже на то, что фактов публикуется чрезвычайно малая доля в сравнении со всем случившимся.
— Чего рассказывать. Третьего
года мы отправились втроем на эмигрантском пароходе в Американские Штаты на последние деньжишки, «чтобы испробовать на себе жизнь американского рабочего и таким образом личнымопытом проверить на себе состояние человека в самом тяжелом его общественном положении». Вот
с какою целию мы отправились.
Мы, напротив, тотчас решили
с Кирилловым, что «мы, русские, пред американцами маленькие ребятишки и нужно родиться в Америке или по крайней мере сжиться долгими
годами с американцами, чтобы стать
с ними в уровень».
Он вдруг встал, повернулся к своему липовому письменному столу и начал на нем что-то шарить. У нас ходил неясный, но достоверный слух, что жена его некоторое время находилась в связи
с Николаем Ставрогиным в Париже и именно
года два тому назад, значит, когда Шатов был в Америке, — правда, уже давно после того, как оставила его в Женеве. «Если так, то зачем же его дернуло теперь
с именем вызваться и размазывать?» — подумалось мне.
При свете тусклой тоненькой свечки в железном подсвечнике я разглядел женщину
лет, может быть, тридцати, болезненно-худощавую, одетую в темное старенькое ситцевое платье,
с ничем не прикрытою длинною шеей и
с жиденькими темными волосами, свернутыми на затылке в узелок, толщиной в кулачок двухлетнего ребенка.
— Вы дрожите, вам холодно? — заметила вдруг Варвара Петровна и, сбросив
с себя свой бурнус, на
лету подхваченный лакеем, сняла
с плеч свою черную (очень не дешевую) шаль и собственными руками окутала обнаженную шею всё еще стоявшей на коленях просительницы.
Я как-то говорил о наружности этого господина: высокий, курчавый, плотный парень,
лет сорока,
с багровым, несколько опухшим и обрюзглым лицом, со вздрагивающими при каждом движении головы щеками,
с маленькими, кровяными, иногда довольно хитрыми глазками, в усах, в бакенбардах и
с зарождающимся мясистым кадыком, довольно неприятного вида.
— Не ответил «почему?». Ждете ответа на «почему»? — переговорил капитан подмигивая. — Это маленькое словечко «почему» разлито во всей вселенной
с самого первого дня миросоздания, сударыня, и вся природа ежеминутно кричит своему творцу: «Почему?» — и вот уже семь тысяч
лет не получает ответа. Неужто отвечать одному капитану Лебядкину, и справедливо ли выйдет, сударыня?
— То есть когда
летом, — заторопился капитан, ужасно махая руками,
с раздражительным нетерпением автора, которому мешают читать, — когда
летом в стакан налезут мухи, то происходит мухоедство, всякий дурак поймет, не перебивайте, не перебивайте, вы увидите, вы увидите… (Он всё махал руками.)
Это был молодой человек
лет двадцати семи или около, немного повыше среднего роста,
с жидкими белокурыми, довольно длинными волосами и
с клочковатыми, едва обозначавшимися усами и бородкой. Одетый чисто и даже по моде, но не щегольски; как будто
с первого взгляда сутуловатый и мешковатый, но, однако ж, совсем не сутуловатый и даже развязный. Как будто какой-то чудак, и, однако же, все у нас находили потом его манеры весьма приличными, а разговор всегда идущим к делу.
Как и четыре
года назад, когда в первый раз я увидал его, так точно и теперь я был поражен
с первого на него взгляда.