Он налил рюмку, встал и с некоторою торжественностью перешел через комнату в другой угол, где поместилась его спутница на мешке, чернобровая бабенка, так надоедавшая ему дорогой расспросами. Бабенка законфузилась и стала было отнекиваться, но, высказав всё предписанное приличием, под конец встала, выпила учтиво, в три хлебка, как
пьют женщины, и, изобразив чрезвычайное страдание в лице, отдала рюмку и поклонилась Степану Трофимовичу. Он с важностию отдал поклон и воротился за стол даже с гордым видом.
Неточные совпадения
Это
была женщина-классик, женщина-меценатка, действовавшая в видах одних лишь высших соображений.
Он задумался: «Состояние огромное, правда, но…» Действительно, Варвара Петровна не совсем походила на красавицу: это
была высокая, желтая, костлявая
женщина, с чрезмерно длинным лицом, напоминавшим что-то лошадиное.
Виргинский всю ночь на коленях умолял жену о прощении; но прощения не вымолил, потому что все-таки не согласился пойти извиниться пред Лебядкиным; кроме того,
был обличен в скудости убеждений и в глупости; последнее потому, что, объясняясь с
женщиной, стоял на коленях.
— Не
будучи Бисмарком, я способна, однако же, рассмотреть фальшь и глупость, где встречу. Лембке — это фальшь, а Прасковья — глупость. Редко я встречала более раскисшую
женщину, и вдобавок ноги распухли, и вдобавок добра. Что может
быть глупее глупого добряка?
Стало
быть, интригует тут одна Лембке, а Прасковья только слепая
женщина.
Видно
было, что «раскисшая
женщина» заранее их приготовила и вперед наслаждалась их эффектом.
Степану Верховенскому не в первый раз отражать деспотизм великодушием, хотя бы и деспотизм сумасшедшей
женщины, то
есть самый обидный и жестокий деспотизм, какой только может осуществиться на свете, несмотря на то что вы сейчас, кажется, позволили себе усмехнуться словам моим, милостивый государь мой!
Но теперь… о, теперь я про эту великодушную, гуманную, терпеливую к моим подлым недостаткам
женщину, — то
есть хоть и не совсем терпеливую, но ведь и сам-то я каков, с моим пустым, скверным характером!
— Vingt ans! И ни разу не поняла меня, о, это жестоко! И неужели она думает, что я женюсь из страха, из нужды? О позор! тетя, тетя, я для тебя!.. О, пусть узнает она, эта тетя, что она единственная
женщина, которую я обожал двадцать лет! Она должна узнать это, иначе не
будет, иначе только силой потащат меня под этот се qu’on appelle le [так называемый (фр.).] венец!
При свете тусклой тоненькой свечки в железном подсвечнике я разглядел
женщину лет, может
быть, тридцати, болезненно-худощавую, одетую в темное старенькое ситцевое платье, с ничем не прикрытою длинною шеей и с жиденькими темными волосами, свернутыми на затылке в узелок, толщиной в кулачок двухлетнего ребенка.
В нем какой-то негодяй уверяет меня, что Николай Всеволодович сошел с ума и что мне надо бояться какой-то хромой
женщины, которая «
будет играть в судьбе моей чрезвычайную роль», я запомнила выражение.
Женщина,
женщина только может понять это, Петр Степанович, и как жаль, что вы… то
есть не то, что вы не
женщина, а по крайней мере на этот раз, чтобы понять!
Может
быть, этот взгляд
был излишне суров, может
быть, в нем выразилось отвращение, даже злорадное наслаждение ее испугом — если только не померещилось так со сна Марье Тимофеевне; но только вдруг, после минутного почти выжидания, в лице бедной
женщины выразился совершенный ужас; по нем пробежали судороги, она подняла, сотрясая их, руки и вдруг заплакала, точь-в-точь как испугавшийся ребенок; еще мгновение, и она бы закричала.
«Я сидел и ждал минут пять, „“сдавив мое сердце”, — рассказывал он мне потом. — Я видел не ту
женщину, которую знал двадцать лет. Полнейшее убеждение, что всему конец, придало мне силы, изумившие даже ее. Клянусь, она
была удивлена моею стойкостью в этот последний час».
— Именно фуги, — поддакнул он, — пусть она
женщина, может
быть, гениальная, литературная, но — воробьев она распугает. Шести часов не выдержит, не то что шести дней. Э-эх, Андрей Антонович, не налагайте на
женщину срока в шесть дней! Ведь признаете же вы за мною некоторую опытность, то
есть в этих делах; ведь знаю же я кое-что, и вы сами знаете, что я могу знать кое-что. Я у вас не для баловства шести дней прошу, а для дела.
— Вообще о чувствах моих к той или другой
женщине я не могу говорить вслух третьему лицу, да и кому бы то ни
было, кроме той одной
женщины. Извините, такова уж странность организма. Но взамен того я скажу вам всю остальную правду: я женат, и жениться или «домогаться» мне уже невозможно.
Увы, бедной
женщине так хотелось
быть еще обманутою!
Этот последний, самый удивительный крик
был женский, неумышленный, невольный крик погоревшей Коробочки. Всё хлынуло к выходу. Не стану описывать давки в передней при разборе шуб, платков и салопов, визга испуганных
женщин, плача барышень. Вряд ли
было какое воровство, но не удивительно, что при таком беспорядке некоторые так и уехали без теплой одежды, не отыскав своего, о чем долго потом рассказывалось в городе с легендами и прикрасами. Лембке и Юлия Михайловна
были почти сдавлены толпою в дверях.
Всякая
женщина, идя к венцу, в этом роде чем-нибудь запасается из мужнина старого, но ведь тогда… что через год-то
будет?
Но вот это единственное существо, две недели его любившее (он всегда, всегда тому верил!), — существо, которое он всегда считал неизмеримо выше себя, несмотря на совершенно трезвое понимание ее заблуждений; существо, которому он совершенно всё, всёмог простить (о том и вопроса
быть не могло, а
было даже нечто обратное, так что выходило по его, что он сам пред нею во всем виноват), эта
женщина, эта Марья Шатова вдруг опять в его доме, опять пред ним… этого почти невозможно
было понять!
Но эта
женщина стала ей вдруг ненавистна: совсем не о том она говорила, совсем не то
было в душе Marie!
Я всегда
был полезен, я всегда говорил имэто et а cette chère ingrate… [и этой дорогой неблагодарной
женщине… (фр.)]
Он не мог
быть без
женщины.
Женщина всегда
женщина,
будь хоть монахиня.
Он заставил себя еще подумать о Нехаевой, но думалось о ней уже благожелательно. В том, что она сделала, не было, в сущности, ничего необычного: каждая девушка хочет
быть женщиной. Ногти на ногах у нее плохо острижены, и, кажется, она сильно оцарапала ему кожу щиколотки. Клим шагал все более твердо и быстрее. Начинался рассвет, небо, позеленев на востоке, стало еще холоднее. Клим Самгин поморщился: неудобно возвращаться домой утром. Горничная, конечно, расскажет, что он не ночевал дома.
Неточные совпадения
Хлестаков. Оробели? А в моих глазах точно
есть что-то такое, что внушает робость. По крайней мере, я знаю, что ни одна
женщина не может их выдержать, не так ли?
— Певец Ново-Архангельской, // Его из Малороссии // Сманили господа. // Свезти его в Италию // Сулились, да уехали… // А он бы рад-радехонек — // Какая уж Италия? — // Обратно в Конотоп, // Ему здесь делать нечего… // Собаки дом покинули // (Озлилась круто
женщина), // Кому здесь дело
есть? // Да у него ни спереди, // Ни сзади… кроме голосу… — // «Зато уж голосок!»
С другой стороны, вместо кротости, чистосердечия, свойств жены добродетельной, муж видит в душе своей жены одну своенравную наглость, а наглость в
женщине есть вывеска порочного поведения.
[В этом ничего нет удивительного, ибо летописец свидетельствует, что этот самый Дю-Шарио
был впоследствии подвергнут исследованию и оказался
женщиной.
Разговор этот происходил утром в праздничный день, а в полдень вывели Ионку на базар и, дабы сделать вид его более омерзительным, надели на него сарафан (так как в числе последователей Козырева учения
было много
женщин), а на груди привесили дощечку с надписью: бабник и прелюбодей. В довершение всего квартальные приглашали торговых людей плевать на преступника, что и исполнялось. К вечеру Ионки не стало.