Неточные совпадения
Престарелый генерал Иван Иванович Дроздов, прежний друг и сослуживец покойного генерала Ставрогина,
человек достойнейший (но в
своем роде) и которого все мы здесь знаем, до крайности строптивый и раздражительный, ужасно много евший и ужасно боявшийся атеизма, заспорил на одном из вечеров Варвары Петровны с одним знаменитым юношей.
Что касается до сына Степана Трофимовича, то он видел его всего два раза в
своей жизни, в первый раз, когда тот родился, и во второй — недавно в Петербурге, где молодой
человек готовился поступить в университет.
— Мы, как торопливые
люди, слишком поспешили с нашими мужичками, — заключил он
свой ряд замечательных мыслей, — мы их ввели в моду, и целый отдел литературы, несколько лет сряду, носился с ними как с новооткрытою драгоценностью.
— Кланяйся и благодари, да скажи ты
своему барину от меня, Агафья, что он самый умный
человек во всем городе.
— Вздор, связишки! До сорока пяти лет просидела в девках без копейки, а теперь выскочила за
своего фон Лембке, и, конечно, вся ее цель теперь его в
люди вытащить. Оба интриганы.
— О, такова ли она была тогда! — проговаривался он иногда мне о Варваре Петровне. — Такова ли она была прежде, когда мы с нею говорили… Знаете ли вы, что тогда она умела еще говорить? Можете ли вы поверить, что у нее тогда были мысли,
свои мысли. Теперь всё переменилось! Она говорит, что всё это одна только старинная болтовня! Она презирает прежнее… Теперь она какой-то приказчик, эконом, ожесточенный
человек, и всё сердится…
Про Кармазинова рассказывали, что он дорожит связями
своими с сильными
людьми и с обществом высшим чуть не больше души
своей.
Человек этот слишком круто изменил, на мой взгляд,
свои прежние, может быть слишком молодые, но все-таки правильные мысли.
— Понимаю, что если вы, по вашим словам, так долго прожили за границей, чуждаясь для
своих целей
людей, и — забыли Россию, то, конечно, вы на нас, коренных русаков, поневоле должны смотреть с удивлением, а мы равномерно на вас.
— Да и я хочу верить, что вздор, и с прискорбием слушаю, потому что, как хотите, наиблагороднейшая девушка замешана, во-первых, в семистах рублях, а во-вторых, в очевидных интимностях с Николаем Всеволодовичем. Да ведь его превосходительству что стоит девушку благороднейшую осрамить или чужую жену обесславить, подобно тому как тогда со мной казус вышел-с? Подвернется им полный великодушия
человек, они и заставят его прикрыть
своим честным именем чужие грехи. Так точно и я ведь вынес-с; я про себя говорю-с…
— Мы там нанялись в работники к одному эксплуататору; всех нас, русских, собралось у него
человек шесть — студенты, даже помещики из
своих поместий, даже офицеры были, и всё с тою же величественною целью.
Прибавлю, наконец, что все мы, находившиеся в гостиной, не могли особенно стеснить нашим присутствием обеих подруг детства, если бы между ними возгорелась ссора; мы считались
людьми своими и чуть не подчиненными.
Признак этих
людей — совершенное бессилие сдержать в себе
свои желания; напротив, неудержимое стремление тотчас же их обнаружить, со всею даже неопрятностью, чуть только они зародятся.
«Вы, говорит, нарочно выбрали самое последнее существо, калеку, покрытую вечным позором и побоями, — и вдобавок зная, что это существо умирает к вам от комической любви
своей, — и вдруг вы нарочно принимаетесь ее морочить, единственно для того, чтобы посмотреть, что из этого выйдет!» Чем, наконец, так особенно виноват
человек в фантазиях сумасшедшей женщины, с которой, заметьте, он вряд ли две фразы во всё время выговорил!
— Вы поймете тогда тот порыв, по которому в этой слепоте благородства вдруг берут
человека даже недостойного себя во всех отношениях,
человека, глубоко не понимающего вас, готового вас измучить при всякой первой возможности, и такого-то
человека, наперекор всему, воплощают вдруг в какой-то идеал, в
свою мечту, совокупляют на нем все надежды
свои, преклоняются пред ним, любят его всю жизнь, совершенно не зная за что, — может быть, именно за то, что он недостоин того…
— Петр Степанович рассказал нам одну древнюю петербургскую историю из жизни одного причудника, — восторженно подхватила Варвара Петровна, — одного капризного и сумасшедшего
человека, но всегда высокого в
своих чувствах, всегда рыцарски благородного…
Но все-таки с тех пор прошло много лет, и нервозная, измученная и раздвоившаяся природа
людей нашего времени даже и вовсе не допускает теперь потребности тех непосредственных и цельных ощущений, которых так искали тогда иные, беспокойные в
своей деятельности, господа доброго старого времени.
Еще раз повторяю: я и тогда считал его и теперь считаю (когда уже всё кончено) именно таким
человеком, который, если бы получил удар в лицо или подобную равносильную обиду, то немедленно убил бы
своего противника, тотчас же, тут же на месте и без вызова на дуэль.
Мне кажется, если бы был такой
человек, который схватил бы, например, раскаленную докрасна железную полосу и зажал в руке, с целию измерить
свою твердость, и затем, в продолжение десяти секунд, побеждал бы нестерпимую боль и кончил тем, что ее победил, то
человек этот, кажется мне, вынес бы нечто похожее на то, что испытал теперь, в эти десять секунд, Николай Всеволодович.
Повторю, эти слухи только мелькнули и исчезли бесследно, до времени, при первом появлении Николая Всеволодовича; но замечу, что причиной многих слухов было отчасти несколько кратких, но злобных слов, неясно и отрывисто произнесенных в клубе недавно возвратившимся из Петербурга отставным капитаном гвардии Артемием Павловичем Гагановым, весьма крупным помещиком нашей губернии и уезда, столичным светским
человеком и сыном покойного Павла Павловича Гаганова, того самого почтенного старшины, с которым Николай Всеволодович имел, четыре с лишком года тому назад, то необычайное по
своей грубости и внезапности столкновение, о котором я уже упоминал прежде, в начале моего рассказа.
Эта старушка, крестная мать Юлии Михайловны, упоминала в письме
своем, что и граф К. хорошо знает Петра Степановича, чрез Николая Всеволодовича, обласкал его и находит «достойным молодым
человеком, несмотря на бывшие заблуждения».
Виргинский — общечеловек, Липутин — фурьерист, при большой наклонности к полицейским делам;
человек, я вам скажу, дорогой в одном отношении, но требующий во всех других строгости; и, наконец, тот, с длинными ушами, тот
свою собственную систему прочитает.
— Я ведь не сказал же вам, что я не верую вовсе! — вскричал он наконец, — я только лишь знать даю, что я несчастная, скучная книга и более ничего покамест, покамест… Но погибай мое имя! Дело в вас, а не во мне… Я
человек без таланта и могу только отдать
свою кровь и ничего больше, как всякий
человек без таланта. Погибай же и моя кровь! Я об вас говорю, я вас два года здесь ожидал… Я для вас теперь полчаса пляшу нагишом. Вы, вы одни могли бы поднять это знамя!..
Он отстал. Николай Всеволодович дошел до места озабоченный. Этот с неба упавший
человек совершенно был убежден в
своей для него необходимости и слишком нагло спешил заявить об этом. Вообще с ним не церемонились. Но могло быть и то, что бродяга не всё лгал и напрашивался на службу в самом деле только от себя, и именно потихоньку от Петра Степановича; а уж это было всего любопытнее.
Отправив накануне это письмо и в лихорадочном нетерпении ожидая вызова, болезненно рассчитывая шансы к тому, то надеясь, то отчаиваясь, он на всякий случай еще с вечера припас себе секунданта, а именно Маврикия Николаевича Дроздова,
своего приятеля, школьного товарища и особенно уважаемого им
человека.
Этот тугой, чрезвычайно строгий
человек, замечательно хорошо знавший
свою службу и исполнявший
свои обязанности, в душе
своей был мечтателем.
И единственно с галантною целью подставить
свой лоб
человеку взбесившемуся; чтобы только от него отвязаться.
Господин фон Лембке, несмотря на довольно высокий пошиб
своей служебной сферы, был
человек очень скромный.
— Это не то, не то, — увлекался он, всё более и более раздражаясь в
своем самолюбии, — вы, как молодой
человек и, главное, незнакомый с нашими целями, заблуждаетесь.
Мигом образовалась компания
человек в десять, все до одного верхами, иные на наемных казацких лошадях, как например Петр Степанович и Липутин, который, несмотря на
свою седину, участвовал тогда почти во всех скандальных похождениях нашей ветреной молодежи.
— А я думал, если
человек два дня сряду за полночь читает вам наедине
свой роман и хочет вашего мнения, то уж сам по крайней мере вышел из этих официальностей… Меня Юлия Михайловна принимает на короткой ноге; как вас тут распознаешь? — с некоторым даже достоинством произнес Петр Степанович. — Вот вам кстати и ваш роман, — положил он на стол большую, вескую, свернутую в трубку тетрадь, наглухо обернутую синею бумагой.
Я хоть и дал, где следует, объяснения, возвратясь из-за границы, и, право, не знаю, почему бы
человек известных убеждений не мог действовать в пользу искренних
своих убеждений… но мне никто еще тамне заказывал вашего характера, и никаких подобных заказов оттудая еще не брал на себя.
Генеральша Ставрогина явно отказала ему в
своих благодеяниях, и всякий честный
человек, если только есть таковой в этом грубом городе, убежден, что там всегда укрывался источник безверия и социального учения.
Поднялась портьера, и появилась Юлия Михайловна. Она величественно остановилась при виде Блюма, высокомерно и обидчиво окинула его взглядом, как будто одно присутствие этого
человека здесь было ей оскорблением. Блюм молча и почтительно отдал ей глубокий поклон и, согбенный от почтения, направился к дверям на цыпочках, расставив несколько врозь
свои руки.
Четвертого дня он вручил ему
свою рукопись «Merci» (которую хотел прочесть на литературном утре в день праздника Юлии Михайловны) и сделал это из любезности, вполне уверенный, что приятно польстит самолюбию
человека, дав ему узнать великую вещь заранее.
И, наконец, в заключение, один гимназист, очень горячий и взъерошенный мальчик лет восемнадцати, сидевший с мрачным видом оскорбленного в
своем достоинстве молодого
человека и видимо страдая за
свои восемнадцать лет.
— Позвольте-с, — вскипал всё более и более хромой, — разговоры и суждения о будущем социальном устройстве — почти настоятельная необходимость всех мыслящих современных
людей. Герцен всю жизнь только о том и заботился. Белинский, как мне достоверно известно, проводил целые вечера с
своими друзьями, дебатируя и предрешая заранее даже самые мелкие, так сказать кухонные, подробности в будущем социальном устройстве.
Во-первых, это город, никогда не видавший никакой эпидемии, а так как вы
человек развитый, то, наверно, смерти боитесь; во-вторых, близко от русской границы, так что можно скорее получать из любезного отечества доходы; в-третьих, заключает в себе так называемые сокровища искусств, а вы
человек эстетический, бывший учитель словесности, кажется; ну и наконец, заключает в себе
свою собственную карманную Швейцарию — это уж для поэтических вдохновений, потому, наверно, стишки пописываете.
— Друг мой, да ведь это не страх. Но пусть даже меня простят, пусть опять сюда привезут и ничего не сделают — и вот тут-то я и погиб. Elle me soupçonnera toute sa vie… [Она будет меня подозревать всю
свою жизнь… (фр.)] меня, меня, поэта, мыслителя,
человека, которому она поклонялась двадцать два года!
Затем в толпе молодых дам и полураспущенных молодых
людей, составлявших обычную свиту Юлии Михайловны и между которыми эта распущенность принималась за веселость, а грошовый цинизм за ум, я заметил два-три новых лица: какого-то заезжего, очень юлившего поляка, какого-то немца-доктора, здорового старика, громко и с наслаждением смеявшегося поминутно собственным
своим вицам, и, наконец, какого-то очень молодого князька из Петербурга, автоматической фигуры, с осанкой государственного
человека и в ужасно длинных воротничках.
Как многие из наших великих писателей (а у нас очень много великих писателей), он не выдерживал похвал и тотчас же начинал слабеть, несмотря на
свое остроумие. Но я думаю, что это простительно. Говорят, один из наших Шекспиров прямо так и брякнул в частном разговоре, что, «дескать, нам, великим
людям, иначе и нельзя» и т. д., да еще и не заметил того.
— Там, в Карльсруэ, я закрою глаза
свои. Нам, великим
людям, остается, сделав
свое дело, поскорее закрывать глаза, не ища награды. Сделаю так и я.
Что же до
людей поэтических, то предводительша, например, объявила Кармазинову, что она после чтения велит тотчас же вделать в стену
своей белой залы мраморную доску с золотою надписью, что такого-то числа и года, здесь, на сем месте, великий русский и европейский писатель, кладя перо, прочел «Merci» и таким образом в первый раз простился с русскою публикой в лице представителей нашего города, и что эту надпись все уже прочтут на бале, то есть всего только пять часов спустя после того, как будет прочитано «Merci».
Будучи в числе распорядителей, то есть в числе двенадцати «молодых
людей с бантом», я сам
своими глазами видел, как начался этот позорной памяти день.
Но даже и эта смиренная половина публики, присутствовавшая в Белой зале, мрачно и боязливо сторонилась от Юлии Михайловны, бросая в то же время чрезвычайно странные взгляды на ее супруга, взгляды, слишком не гармонировавшие, по
своей пристальности и откровенности, с напуганностью этих
людей.
Выходило у него неясно и сбивчиво, как у
человека не хитрого, но который поставлен, как честный
человек, в мучительную необходимость разъяснить разом целую гору недоумений и который, в простодушной
своей неловкости, сам не знает, с чего начать и чем кончить.
И он поскорее отводил глаза, поскорей отходил, как бы пугаясь одной идеи видеть в ней что-нибудь другое, чем несчастное, измученное существо, которому надо помочь, — «какие уж тут надежды! О, как низок, как подл
человек!» — и он шел опять в
свой угол, садился, закрывал лицо руками и опять мечтал, опять припоминал… и опять мерещились ему надежды.
— Со вчерашнего вечера я обдумал дело, — начал он уверенно и методически, по-всегдашнему (и мне кажется, если бы под ним провалилась земля, то он и тут не усилил бы интонации и не изменил бы ни одной йоты в методичности
своего изложения), — обдумав дело, я решил, что замышляемое убийство есть не только потеря драгоценного времени, которое могло бы быть употреблено более существенным и ближайшим образом, но сверх того представляет собою то пагубное уклонение от нормальной дороги, которое всегда наиболее вредило делу и на десятки лет отклоняло успехи его, подчиняясь влиянию
людей легкомысленных и по преимуществу политических, вместо чистых социалистов.
Бывают сильные моменты испуга, например когда
человек вдруг закричит не
своим голосом, а каким-то таким, какого и предположить в нем нельзя было раньше, и это бывает иногда даже очень страшно.
— Ну, так до приятнейшего, — отвернулся вдруг тот на оклик молодого
человека, который позвал его знакомиться с партнерами. И Эркель уже более не видал
своего Петра Степановича!