Неточные совпадения
Гигант до
того струсил, что даже не защищался и всё время,
как его таскали, почти не прерывал молчания; но
после таски обиделся со всем пылом благородного человека.
— Сергей Васильич (
то есть Липутин), — бойко затараторила Агафья, — перво-наперво приказали вам очень кланяться и о здоровье спросить-с,
как после вчерашнего изволили почивать и
как изволите теперь себя чувствовать,
после вчерашнего-c?
А я ему (всё под
тем же вчерашним влиянием и уже
после разговора с Алексеем Нилычем): а что, говорю, капитан,
как вы полагаете с своей стороны, помешан ваш премудрый змий или нет?
А помните ваши рассказы о
том,
как Колумб открывал Америку и
как все закричали: «Земля, земля!» Няня Алена Фроловна говорит, что я
после того ночью бредила и во сне кричала: «Земля, земля!» А помните,
как вы мне историю принца Гамлета рассказывали?
Он вдруг встал, повернулся к своему липовому письменному столу и начал на нем что-то шарить. У нас ходил неясный, но достоверный слух, что жена его некоторое время находилась в связи с Николаем Ставрогиным в Париже и именно года два
тому назад, значит, когда Шатов был в Америке, — правда, уже давно
после того,
как оставила его в Женеве. «Если так,
то зачем же его дернуло теперь с именем вызваться и размазывать?» — подумалось мне.
Я тотчас же рассказал всё, в точном историческом порядке, и прибавил, что хоть я теперь и успел одуматься
после давешней горячки, но еще более спутался: понял, что тут что-то очень важное для Лизаветы Николаевны, крепко желал бы помочь, но вся беда в
том, что не только не знаю,
как сдержать данное ей обещание, но даже не понимаю теперь, что именно ей обещал.
Всё это,
то есть и фрак и белье, было припасено (
как узнал я
после) по совету Липутина, для каких-то таинственных целей.
—
Как это жестоко и почему-с? Но позвольте, мы о жестокости или о мягкости
после, а теперь я прошу вас только ответить на первый вопрос: правда ли всёто, что я говорил, или нет? Если вы находите, что неправда,
то вы можете немедленно сделать свое заявление.
Едва только он выпрямился
после того,
как так позорно качнулся на бок, чуть не на целую половину роста, от полученной пощечины, и не затих еще, казалось, в комнате подлый,
как бы мокрый какой-то звук от удара кулака по лицу,
как тотчас же он схватил Шатова обеими руками за плечи; но тотчас же, в
тот же почти миг, отдернул свои обе руки назад и скрестил их у себя за спиной.
А теперь, описав наше загадочное положение в продолжение этих восьми дней, когда мы еще ничего не знали, приступлю к описанию последующих событий моей хроники и уже, так сказать, с знанием дела, в
том виде,
как всё это открылось и объяснилось теперь. Начну именно с восьмого дня
после того воскресенья,
то есть с понедельника вечером, потому что, в сущности, с этого вечера и началась «новая история».
— Я переменил об вас мысли в
ту минуту,
как вы
после Шатова взяли руки назад, и довольно, довольно, пожалуйста, без вопросов, больше ничего теперь не скажу.
Один седой бурбон капитан сидел, сидел, всё молчал, ни слова не говорил, вдруг становится среди комнаты и, знаете, громко так,
как бы сам с собой: «Если бога нет,
то какой же я
после того капитан?» Взял фуражку, развел руки и вышел.
— Я, конечно, понимаю застрелиться, — начал опять, несколько нахмурившись, Николай Всеволодович,
после долгого, трехминутного задумчивого молчания, — я иногда сам представлял, и тут всегда какая-то новая мысль: если бы сделать злодейство или, главное, стыд,
то есть позор, только очень подлый и… смешной, так что запомнят люди на тысячу лет и плевать будут тысячу лет, и вдруг мысль: «Один удар в висок, и ничего не будет».
Какое дело тогда до людей и что они будут плевать тысячу лет, не так ли?
— Не беспокойтесь, я вас не обманываю, — довольно холодно продолжал Ставрогин, с видом человека, исполняющего только обязанность. — Вы экзаменуете, что мне известно? Мне известно, что вы вступили в это общество за границей, два года
тому назад, и еще при старой его организации,
как раз пред вашею поездкой в Америку и, кажется, тотчас же
после нашего последнего разговора, о котором вы так много написали мне из Америки в вашем письме. Кстати, извините, что я не ответил вам тоже письмом, а ограничился…
— Но если припомнить, вы именно
после слов моих
как раз и вошли в
то общество и только потом уехали в Америку.
— Я все пять лет только и представляла себе,
как онвойдет. Встаньте сейчас и уйдите за дверь, в
ту комнату. Я буду сидеть,
как будто ничего не ожидая, и возьму в руки книжку, и вдруг вы войдите
после пяти лет путешествия. Я хочу посмотреть,
как это будет.
Артемий Павлович, богатейший помещик нашей губернии, даже не так много и потерявший
после манифеста, мало
того, сам способный убедиться в гуманности меры и почти понять экономические выгоды реформы, вдруг почувствовал себя, с появления манифеста,
как бы лично обиженным.
Случилось это так:
как раз на другой же день
после события у супруги предводителя дворянства нашей губернии, в
тот день именинницы, собрался весь город.
— Я согласен, что основная идея автора верна, — говорил он мне в лихорадке, — но ведь
тем ужаснее!
Та же наша идея, именно наша; мы, мы первые насадили ее, возрастили, приготовили, — да и что бы они могли сказать сами нового,
после нас! Но, боже,
как всё это выражено, искажено, исковеркано! — восклицал он, стуча пальцами по книге. — К таким ли выводам мы устремлялись? Кто может узнать тут первоначальную мысль?
Юлия Михайловна,
как передавали мне, выразилась потом, что с этого зловещего утра она стала замечать в своем супруге
то странное уныние, которое не прекращалось у него потом вплоть до самого выезда, два месяца
тому назад, по болезни, из нашего города и, кажется, сопровождает его теперь и в Швейцарии, где он продолжает отдыхать
после краткого своего поприща в нашей губернии.
Старушка извещала в Москву чуть не каждый день о
том,
как он почивал и что изволил скушать, а однажды отправила телеграмму с известием, что он,
после званого обеда у градского головы, принужден был принять ложку одного лекарства.
— Если вы
после такого признания не оставите Лизавету Николаевну и сделаете ее несчастною сами,
то я убью вас палкой,
как собаку под забором!
Что же до людей поэтических,
то предводительша, например, объявила Кармазинову, что она
после чтения велит тотчас же вделать в стену своей белой залы мраморную доску с золотою надписью, что такого-то числа и года, здесь, на сем месте, великий русский и европейский писатель, кладя перо, прочел «Merci» и таким образом в первый раз простился с русскою публикой в лице представителей нашего города, и что эту надпись все уже прочтут на бале,
то есть всего только пять часов спустя
после того,
как будет прочитано «Merci».
Я отступил. Я убежден был
как дважды два, что без катастрофы он оттуда не выйдет. Между
тем как я стоял в полном унынии, предо мною мелькнула опять фигура приезжего профессора, которому очередь была выходить
после Степана Трофимовича и который давеча всё поднимал вверх и опускал со всего размаху кулак. Он всё еще так же расхаживал взад и вперед, углубившись в себя и бормоча что-то себе под нос с ехидною, но торжествующею улыбкой. Я как-то почти без намерения (дернуло же меня и тут) подошел и к нему.
Неточные совпадения
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет и в
то же время говорит про себя.)А вот посмотрим,
как пойдет дело
после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне узнать, что он такое и в
какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но в это время дверь обрывается и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
Как только имел я удовольствие выйти от вас
после того,
как вы изволили смутиться полученным письмом, да-с, — так я тогда же забежал… уж, пожалуйста, не перебивайте, Петр Иванович!
Простаков (Скотинину). Правду сказать, мы поступили с Софьюшкой,
как с сущею сироткой.
После отца осталась она младенцем.
Тому с полгода,
как ее матушке, а моей сватьюшке, сделался удар…
Был,
после начала возмущения, день седьмый. Глуповцы торжествовали. Но несмотря на
то что внутренние враги были побеждены и польская интрига посрамлена, атаманам-молодцам было как-то не по себе, так
как о новом градоначальнике все еще не было ни слуху ни духу. Они слонялись по городу, словно отравленные мухи, и не смели ни за
какое дело приняться, потому что не знали, как-то понравятся ихние недавние затеи новому начальнику.
Легко было немке справиться с беспутною Клемантинкою, но несравненно труднее было обезоружить польскую интригу,
тем более что она действовала невидимыми подземными путями.
После разгрома Клемантинкинова паны Кшепшицюльский и Пшекшицюльский грустно возвращались по домам и громко сетовали на неспособность русского народа, который даже для подобного случая ни одной талантливой личности не сумел из себя выработать,
как внимание их было развлечено одним, по-видимому, ничтожным происшествием.