Неточные совпадения
А между тем это был ведь человек умнейший и даровитейший, человек, так
сказать, даже науки, хотя, впрочем, в науке… ну,
одним словом, в науке он сделал не так много и, кажется, совсем ничего.
Потом — впрочем, уже после потери кафедры — он успел напечатать (так
сказать, в виде отместки и чтоб указать, кого они потеряли) в ежемесячном и прогрессивном журнале, переводившем из Диккенса и проповедовавшем Жорж Занда, начало
одного глубочайшего исследования — кажется, о причинах необычайного нравственного благородства каких-то рыцарей в какую-то эпоху или что-то в этом роде.
Действительно, Варвара Петровна наверно и весьма часто его ненавидела; но он
одного только в ней не приметил до самого конца, того, что стал наконец для нее ее сыном, ее созданием, даже, можно
сказать, ее изобретением, стал плотью от плоти ее, и что она держит и содержит его вовсе не из
одной только «зависти к его талантам».
— En un mot, я только ведь хотел
сказать, что это
один из тех начинающих в сорок лет администраторов, которые до сорока лет прозябают в ничтожестве и потом вдруг выходят в люди посредством внезапно приобретенной супруги или каким-нибудь другим, не менее отчаянным средством… То есть он теперь уехал… то есть я хочу
сказать, что про меня тотчас же нашептали в оба уха, что я развратитель молодежи и рассадник губернского атеизма… Он тотчас же начал справляться.
— Понимаю. По-прежнему приятели, по-прежнему попойки, клуб и карты, и репутация атеиста. Мне эта репутация не нравится, Степан Трофимович. Я бы не желала, чтобы вас называли атеистом, особенно теперь не желала бы. Я и прежде не желала, потому что ведь всё это
одна только пустая болтовня. Надо же наконец
сказать.
Но обо всех этих любопытных событиях
скажу после; теперь же ограничусь лишь тем, что Прасковья Ивановна привезла так нетерпеливо ожидавшей ее Варваре Петровне
одну самую хлопотливую загадку: Nicolas расстался с ними еще в июле и, встретив на Рейне графа К., отправился с ним и с семейством его в Петербург.
Конечно, поплакал, много и хорошо говорил, много и сильно сбивался,
сказал случайно каламбур и остался им доволен, потом была легкая холерина, —
одним словом, всё произошло в порядке.
К
одному только Липутину я не успел зайти и всё откладывал, — а вернее
сказать, я боялся зайти.
То есть я, собственно, хочу
сказать, что, оставляя его тогда в Петербурге, я…
одним словом, я считал его за ничто, quelque chose dans ce genre. [что-то в этом роде (фр.).]
А вот я именно хотел, по сему же поводу, на чрезвычайно странный случай
один указать, более, так
сказать, психологический, чем просто странный.
А вы вот не поверите, Степан Трофимович, чего уж, кажется-с, капитан Лебядкин, ведь уж, кажется, глуп как… то есть стыдно только
сказать как глуп; есть такое
одно русское сравнение, означающее степень; а ведь и он себя от Николая Всеволодовича обиженным почитает, хотя и преклоняется пред его остроумием: «Поражен, говорит, этим человеком: премудрый змий» (собственные слова).
— Тут случай вышел-с, сообразите-ка: выходит, что его превосходительство будто бы выслали еще из Швейцарии с
одною наиблагороднейшею девицей и, так
сказать, скромною сиротой, которую я имею честь знать, триста рублей для передачи капитану Лебядкину.
— А вот же вам в наказание и ничего не
скажу дальше! А ведь как бы вам хотелось услышать? Уж
одно то, что этот дуралей теперь не простой капитан, а помещик нашей губернии, да еще довольно значительный, потому что Николай Всеволодович ему всё свое поместье, бывшие свои двести душ на днях продали, и вот же вам бог, не лгу! сейчас узнал, но зато из наивернейшего источника. Ну, а теперь дощупывайтесь-ка сами; больше ничего не
скажу; до свиданья-с!
И вот я тебе
скажу, Шатушка: ничего-то нет в этих слезах дурного; и хотя бы и горя у тебя никакого не было, всё равно слезы твои от
одной радости побегут.
— Трудный ты вопрос задаешь мне, Шатушка, — раздумчиво и безо всякого удивления такому вопросу ответила она, — на этот счет я тебе ничего не
скажу, может, и не было; по-моему,
одно только твое любопытство; я ведь всё равно о нем плакать не перестану, не во сне же я видела?
— Ах, ты всё про лакея моего! — засмеялась вдруг Марья Тимофеевна. — Боишься! Ну, прощайте, добрые гости; а послушай
одну минутку, что я
скажу. Давеча пришел это сюда этот Нилыч с Филипповым, с хозяином, рыжая бородища, а мой-то на ту пору на меня налетел. Как хозяин-то схватит его, как дернет по комнате, а мой-то кричит: «Не виноват, за чужую вину терплю!» Так, веришь ли, все мы как были, так и покатились со смеху…
— Мама, мама, милая ма, вы не пугайтесь, если я в самом деле обе ноги сломаю; со мной это так может случиться, сами же говорите, что я каждый день скачу верхом сломя голову. Маврикий Николаевич, будете меня водить хромую? — захохотала она опять. — Если это случится, я никому не дам себя водить, кроме вас, смело рассчитывайте. Ну, положим, что я только
одну ногу сломаю… Ну будьте же любезны,
скажите, что почтете за счастье.
— Боже, да ведь он хотел
сказать каламбур! — почти в ужасе воскликнула Лиза. — Маврикий Николаевич, не смейте никогда пускаться на этот путь! Но только до какой же степени вы эгоист! Я убеждена, к чести вашей, что вы сами на себя теперь клевещете; напротив; вы с утра до ночи будете меня тогда уверять, что я стала без ноги интереснее!
Одно непоправимо — вы безмерно высоки ростом, а без ноги я стану премаленькая, как же вы меня поведете под руку, мы будем не пара!
Виргинский — общечеловек, Липутин — фурьерист, при большой наклонности к полицейским делам; человек, я вам
скажу, дорогой в
одном отношении, но требующий во всех других строгости; и, наконец, тот, с длинными ушами, тот свою собственную систему прочитает.
— Во-первых, замечу вам, что сам Кириллов сейчас только
сказал мне, что он счастлив и что он прекрасен. Ваше предположение о том, что всё это произошло в
одно и то же время, почти верно; ну, и что же из всего этого? Повторяю, я вас, ни того, ни другого, не обманывал.
— Вы спрашиваете? Вы забыли? А между тем это
одно из самых точнейших указаний на
одну из главнейших особенностей русского духа, вами угаданную. Не могли вы этого забыть? Я напомню вам больше, — вы
сказали тогда же: «Не православный не может быть русским».
— Я ведь не
сказал же вам, что я не верую вовсе! — вскричал он наконец, — я только лишь знать даю, что я несчастная, скучная книга и более ничего покамест, покамест… Но погибай мое имя! Дело в вас, а не во мне… Я человек без таланта и могу только отдать свою кровь и ничего больше, как всякий человек без таланта. Погибай же и моя кровь! Я об вас говорю, я вас два года здесь ожидал… Я для вас теперь полчаса пляшу нагишом. Вы, вы
одни могли бы поднять это знамя!..
— А кто тебя знает, кто ты таков и откуда ты выскочил! Только сердце мое, сердце чуяло, все пять лет, всю интригу! А я-то сижу, дивлюсь: что за сова слепая подъехала? Нет, голубчик, плохой ты актер, хуже даже Лебядкина. Поклонись от меня графине пониже да
скажи, чтобы присылала почище тебя. Наняла она тебя, говори? У ней при милости на кухне состоишь? Весь ваш обман насквозь вижу, всех вас, до
одного, понимаю!
Кроме того, что оказывалось много хлопот по губернии, о чем
скажем ниже, — тут была особая материя, даже страдало сердце, а не то что
одно начальническое самолюбие.
— Знаете ли, что я, «хозяин губернии», — продолжал он, расхаживая по кабинету, — знаете ли, что я по множеству обязанностей не могу исполнить ни
одной, а с другой стороны, могу так же верно
сказать, что мне здесь нечего делать.
Я здесь прямо в глаза
сказал: «Милостивые государи, для уравновешения и процветания всех губернских учреждений необходимо
одно: усиление губернаторской власти».
— Но ведь этот слух был еще летом, — прокламации, фальшивые ассигнации, мало ли что, однако до сих пор не доставили ни
одной. Кто вам
сказал?
— Это в здешних нравах, —
сказал он, — по крайней мере характерно и… смело; и, смотрите, все смеются, а негодуете
одна вы.
Помню,
одна из них
сказала тут же вслух, что «всё так уж прискучило, что нечего церемониться с развлечениями, было бы занимательно».
То ли дело, если бы вы взяли какую-нибудь коротенькую, но занимательную средневековую придворную историйку, из испанской истории, или, лучше
сказать,
один анекдот, и наполнили бы его еще анекдотами и острыми словечками от себя.
Ну, это всё, однако же, к черту, а я вам пришел
сказать одну серьезную вещь, и хорошо, что вы этого трубочиста вашего выслали.
— Извините меня за предложенные вам вопросы, — начал вновь Ставрогин, — некоторые из них я не имел никакого права вам предлагать, но на
один из них я имею, кажется, полное право:
скажите мне, какие данные заставили вас заключить о моих чувствах к Лизавете Николаевне? Я разумею о той степени этих чувств, уверенность в которой позволила вам прийти ко мне и… рискнуть таким предложением.
— Вообще о чувствах моих к той или другой женщине я не могу говорить вслух третьему лицу, да и кому бы то ни было, кроме той
одной женщины. Извините, такова уж странность организма. Но взамен того я
скажу вам всю остальную правду: я женат, и жениться или «домогаться» мне уже невозможно.
— Запнулся! — захохотал Ставрогин. — Нет, я вам
скажу лучше присказку. Вы вот высчитываете по пальцам, из каких сил кружки составляются? Всё это чиновничество и сентиментальность — всё это клейстер хороший, но есть
одна штука еще получше: подговорите четырех членов кружка укокошить пятого, под видом того, что тот донесет, и тотчас же вы их всех пролитою кровью, как
одним узлом, свяжете. Рабами вашими станут, не посмеют бунтовать и отчетов спрашивать. Ха-ха-ха!
— Если бы каждый из нас знал о замышленном политическом убийстве, то пошел ли бы он донести, предвидя все последствия, или остался бы дома, ожидая событий? Тут взгляды могут быть разные. Ответ на вопрос
скажет ясно — разойтись нам или оставаться вместе, и уже далеко не на
один этот вечер. Позвольте обратиться к вам первому, — обернулся он к хромому.
Но вам расскажут, что в нашей обнищавшей характерами России встал
один бодрый человек и, несмотря на смертные угрозы, сыпавшиеся со всех сторон,
сказал этим дурачкам их правду, то есть что они дурачки.
Весь этот смирный мелкотравчатый люд явился, так
сказать, «по неизбежности», как выразился
один из этих господ.
Я именно слышал, как она
сказала: «простите». Сцена была очень быстра. Но я решительно помню, что часть публики уже в это самое время устремилась вон из зала, как бы в испуге, именно после этих слов Юлии Михайловны. Я даже запоминаю
один истерический женский крик сквозь слезы...
«Я, право, не знаю, можно ли смотреть на пожар без некоторого удовольствия?» Это, слово в слово,
сказал мне Степан Трофимович, возвратясь однажды с
одного ночного пожара, на который попал случайно, и под первым впечатлением зрелища.
—
Скажи мне всю правду, — вскричал он с глубоким страданием, — когда вчера ты отворила мою дверь, знала ты сама, что отворяешь ее на
один только час?
— И это Ставрогин, «кровопийца Ставрогин», как называет вас здесь
одна дама, которая в вас влюблена! Слушайте, я ведь вам уже
сказала: я разочла мою жизнь на
один только час и спокойна. Разочтите и вы так свою… впрочем, вам не для чего; у вас так еще много будет разных «часов» и «мгновений».
Ставрогин понимал,
один только он, может быть. Был же изумлен Шатов, когда Ставрогин
сказал ему, что в Петре Степановиче есть энтузиазм.
— Помилуйте, — привскочил тот, — я едва
одно слово
сказал, да и то без намерения, а так, потому что его утром секли, и тотчас бросил, вижу — слишком пьян. Если бы вы не напомнили, я бы совсем и не вспомнил. От слова не могло загореться.
—
Скажите мне только
одно.
Один на кресте до того веровал, что
сказал другому: «Будешь сегодня со мною в раю».
— Друг мой, мне всего только и надо
одно ваше сердце! — восклицал он ей, прерывая рассказ, — и вот этот теперешний милый, обаятельный взгляд, каким вы на меня смотрите. О, не краснейте! Я уже вам
сказал…