Неточные совпадения
Увы! мы только поддакивали. Мы аплодировали учителю нашему, да с каким еще жаром! А что, господа,
не раздается
ли и теперь, подчас сплошь да рядом,
такого же «милого», «умного», «либерального» старого русского вздора?
— Ба, ба! что я вижу! — вскричал Nicolas, вдруг заметив на самом видном месте, на столе, том Консидерана. — Да уж
не фурьерист
ли вы? Ведь чего доброго!
Так разве это
не тот же перевод с французского? — засмеялся он, стуча пальцами в книгу.
Бедный Степан Трофимович сидел один и ничего
не предчувствовал. В грустном раздумье давно уже поглядывал он в окно,
не подойдет
ли кто из знакомых. Но никто
не хотел подходить. На дворе моросило, становилось холодно; надо было протопить печку; он вздохнул. Вдруг страшное видение предстало его очам: Варвара Петровна в
такую погоду и в
такой неурочный час к нему! И пешком! Он до того был поражен, что забыл переменить костюм и принял ее как был, в своей всегдашней розовой ватной фуфайке.
— Нет, заметьте, заметьте, — подхватил Липутин, как бы и
не слыхав Степана Трофимовича, — каково же должно быть волнение и беспокойство, когда с
таким вопросом обращаются с
такой высоты к
такому человеку, как я, да еще снисходят до того, что сами просят секрета. Это что же-с? Уж
не получили
ли известий каких-нибудь о Николае Всеволодовиче неожиданных?
А
не заметили
ли вы в течение лет, говорю, некоторого, говорю, как бы уклонения идей, или особенного оборота мыслей, или некоторого, говорю, как бы,
так сказать, помешательства?
Так, верите
ли, точно я его вдруг сзади кнутом схлестнул, без его позволения; просто привскочил с места: «Да, говорит… да, говорит, только это, говорит,
не может повлиять…»; на что повлиять —
не досказал; да
так потом горестно задумался,
так задумался, что и хмель соскочил.
— Глупо, глупо! — подхватил он даже с жадностию. — Никогда ничего
не сказали вы умнее, c’était bête, mais que faire, tout est dit. [это было глупо, но что делать, всё решено (фр.).] Всё равно женюсь, хоть и на «чужих грехах»,
так к чему же было и писать?
Не правда
ли?
— Ах, ты всё про лакея моего! — засмеялась вдруг Марья Тимофеевна. — Боишься! Ну, прощайте, добрые гости; а послушай одну минутку, что я скажу. Давеча пришел это сюда этот Нилыч с Филипповым, с хозяином, рыжая бородища, а мой-то на ту пору на меня налетел. Как хозяин-то схватит его, как дернет по комнате, а мой-то кричит: «
Не виноват, за чужую вину терплю!»
Так, веришь
ли, все мы как были,
так и покатились со смеху…
— Да вы уже в самом деле
не хотите
ли что-нибудь заявить? — тонко поглядел он на капитана. — В
таком случае сделайте одолжение, вас ждут.
— Напротив, — продолжала она, — я вам слишком благодарна, что вы заговорили; без вас я бы
так и
не узнала. В первый раз в двадцать лет я раскрываю глаза. Николай Всеволодович, вы сказали сейчас, что и вы были нарочно извещены: уж
не писал
ли и к вам Степан Трофимович в этом же роде?
— Друг мой, настоящая правда всегда неправдоподобна, знаете
ли вы это? Чтобы сделать правду правдоподобнее, нужно непременно подмешать к ней лжи. Люди всегда
так и поступали. Может быть, тут есть, чего мы
не понимаем. Как вы думаете, есть тут, чего мы
не понимаем, в этом победоносном визге? Я бы желал, чтобы было. Я бы желал.
— А? Что? Вы что-то сказали? Вижу, вижу, что я опять, кажется, сморозил; вы
не предлагали условий, да и
не предложите, верю, верю, ну успокойтесь; я и сам ведь знаю, что мне
не стоит их предлагать,
так ли? Я за вас вперед отвечаю и — уж конечно, от бездарности; бездарность и бездарность… Вы смеетесь? А? Что?
— Тактики нет. Теперь во всем ваша полная воля, то есть хотите сказать да, а хотите — скажете нет.Вот моя новая тактика. А о нашемделе
не заикнусь до тех самых пор, пока сами
не прикажете. Вы смеетесь? На здоровье; я и сам смеюсь. Но я теперь серьезно, серьезно, серьезно, хотя тот, кто
так торопится, конечно, бездарен,
не правда
ли? Всё равно, пусть бездарен, а я серьезно, серьезно.
— Я потому
так, — прокричал он скороговоркой, — что ведь Шатов, например, тоже
не имел права рисковать тогда жизнью в воскресенье, когда к вам подошел,
так ли? Я бы желал, чтобы вы это заметили.
Всё это,
так ли, нет
ли, узнал я
не от них, а совсем случайно.
— Если б я и был шпион, то кому доносить? — злобно проговорил он,
не отвечая прямо. — Нет, оставьте меня, к черту меня! — вскричал он, вдруг схватываясь за первоначальную, слишком потрясшую его мысль, по всем признакам несравненно сильнее, чем известие о собственной опасности. — Вы, вы, Ставрогин, как могли вы затереть себя в
такую бесстыдную, бездарную лакейскую нелепость! Вы член их общества! Это
ли подвиг Николая Ставрогина! — вскричал он чуть
не в отчаянии.
— О да. Есть
такая точка, где он перестает быть шутом и обращается в… полупомешанного. Попрошу вас припомнить одно собственное выражение ваше: «Знаете
ли, как может быть силен один человек?» Пожалуйста,
не смейтесь, он очень в состоянии спустить курок. Они уверены, что я тоже шпион. Все они, от неуменья вести дело, ужасно любят обвинять в шпионстве.
— Я тоже
не знаю, почему зло скверно, а добро прекрасно, но я знаю, почему ощущение этого различия стирается и теряется у
таких господ, как Ставрогины, —
не отставал весь дрожавший Шатов, — знаете
ли, почему вы тогда женились,
так позорно и подло?
— Кстати, — перешел он вдруг к новой мысли, — вы мне сейчас напомнили: знаете
ли, что я вовсе
не богат,
так что нечего и бросать?
— Чтобы по приказанию, то этого
не было-с ничьего, а я единственно человеколюбие ваше знамши, всему свету известное. Наши доходишки, сами знаете, либо сена клок, либо вилы в бок. Я вон в пятницу натрескался пирога, как Мартын мыла, да с тех пор день
не ел, другой погодил, а на третий опять
не ел. Воды в реке сколько хошь, в брюхе карасей развел…
Так вот
не будет
ли вашей милости от щедрот; а у меня тут как раз неподалеку кума поджидает, только к ней без рублей
не являйся.
по гениальному выражению поэта! Но… вы
так обмокли…
Не угодно
ли будет чаю?
— Боюсь только, нет
ли тут чего с егостороны, — продолжала она,
не отвечая на вопрос, даже вовсе его
не расслышав. — Опять-таки
не мог же он сойтись с
такими людишками. Графиня съесть меня рада, хоть и в карету с собой посадила. Все в заговоре — неужто и он? Неужто и он изменил? (Подбородок и губы ее задрожали.) Слушайте вы: читали вы про Гришку Отрепьева, что на семи соборах был проклят?
— То есть они ведь вовсе в тебе
не так нуждаются. Напротив, это чтобы тебя обласкать и тем подлизаться к Варваре Петровне. Но, уж само собою, ты
не посмеешь отказаться читать. Да и самому-то, я думаю, хочется, — ухмыльнулся он, — у вас у всех, у старичья, адская амбиция. Но послушай, однако, надо, чтобы
не так скучно. У тебя там что, испанская история, что
ли? Ты мне дня за три дай просмотреть, а то ведь усыпишь, пожалуй.
— Вот люди! — обратился вдруг ко мне Петр Степанович. — Видите, это здесь у нас уже с прошлого четверга. Я рад, что нынче по крайней мере вы здесь и рассудите. Сначала факт: он упрекает, что я говорю
так о матери, но
не он
ли меня натолкнул на то же самое? В Петербурге, когда я был еще гимназистом,
не он
ли будил меня по два раза в ночь, обнимал меня и плакал, как баба, и как вы думаете, что рассказывал мне по ночам-то? Вот те же скоромные анекдоты про мою мать! От него я от первого и услыхал.
— Знаете
ли, что я, «хозяин губернии», — продолжал он, расхаживая по кабинету, — знаете
ли, что я по множеству обязанностей
не могу исполнить ни одной, а с другой стороны, могу
так же верно сказать, что мне здесь нечего делать.
Видите, надо, чтобы все эти учреждения — земские
ли, судебные
ли — жили,
так сказать, двойственною жизнью, то есть надобно, чтоб они были (я согласен, что это необходимо), ну, а с другой стороны, надо, чтоб их и
не было.
Но, от избытка
ли поэзии, от долгих
ли грустных неудач первой молодости, она вдруг, с переменой судьбы, почувствовала себя как-то слишком уж особенно призванною, чуть
ли не помазанною, «над коей вспыхнул сей язык», а в языке-то этом и заключалась беда; все-таки ведь он
не шиньон, который может накрыть каждую женскую голову.
— Я, во-первых, вовсе
не такой уж мягкий, а во-вторых… — укололся было опять фон Лембке. Он разговаривал с молодым человеком через силу, из любопытства,
не скажет
ли тот чего новенького.
— Да Кириллова же, наконец; записка писана к Кириллову за границу…
Не знали, что
ли? Ведь что досадно, что вы, может быть, предо мною только прикидываетесь, а давным-давно уже сами знаете про эти стихи, и всё! Как же очутились они у вас на столе? Сумели очутиться! За что же вы меня истязуете, если
так?
— Мало
ли что я говорил. Я и теперь то же говорю, только
не так эти мысли следует проводить, как те дураки, вот в чем дело. А то что в том, что укусил в плечо? Сами же вы соглашались со мной, только говорили, что рано.
— Вы ведь
не…
Не желаете
ли завтракать? — спросил хозяин, на этот раз изменяя привычке, но с
таким, разумеется, видом, которым ясно подсказывался вежливый отрицательный ответ. Петр Степанович тотчас же пожелал завтракать. Тень обидчивого изумления омрачила лицо хозяина, но на один только миг; он нервно позвонил слугу и, несмотря на всё свое воспитание, брезгливо возвысил голос, приказывая подать другой завтрак.
— Вы
не смейтесь. Повторяю, я вас отстаивал.
Так ли, этак, а все-таки я вам явиться сегодня советую. К чему напрасные слова из-за какой-то фальшивой гордости?
Не лучше
ли расстаться дружелюбно? Ведь уж во всяком случае вам придется сдавать станок и буквы и старые бумажки, вот о том и поговорим.
— Видите-с. А
так как при самых благоприятных обстоятельствах раньше пятидесяти лет, ну тридцати,
такую резню
не докончишь, потому что ведь
не бараны же те-то, пожалуй, и
не дадут себя резать, — то
не лучше
ли, собравши свой скарб, переселиться куда-нибудь за тихие моря на тихие острова и закрыть там свои глаза безмятежно? Поверьте-с, — постучал он значительно пальцем по столу, — вы только эмиграцию
такою пропагандой вызовете, а более ничего-с!
— Господа, считаю долгом всем объявить, что всё это глупости и разговор наш далеко зашел. Я еще ровно никого
не аффильировал, и никто про меня
не имеет права сказать, что я аффильирую, а мы просто говорили о мнениях.
Так ли? Но
так или этак, а вы меня очень тревожите, — повернулся он опять к хромому, — я никак
не думал, что здесь о
таких почти невинных вещах надо говорить глаз на глаз. Или вы боитесь доноса? Неужели между нами может заключаться теперь доносчик?
— Наше супружество состояло лишь в том, что вы все время, ежечасно доказывали мне, что я ничтожен, глуп и даже подл, а я всё время, ежечасно и унизительно принужден был доказывать вам, что я
не ничтожен, совсем
не глуп и поражаю всех своим благородством, — ну
не унизительно
ли это с обеих сторон?» Тут он начал скоро и часто топотать по ковру обеими ногами,
так что Юлия Михайловна принуждена была приподняться с суровым достоинством.
—
Не я
ли,
не я
ли сейчас объявил, что энтузиазм в молодом поколении
так же чист и светел, как был, и что оно погибает, ошибаясь лишь в формах прекрасного! Мало вам? И если взять, что провозгласил это убитый, оскорбленный отец, то неужели, — о коротенькие, — неужели можно стать выше в беспристрастии и спокойствии взгляда?.. Неблагодарные… несправедливые… для чего, для чего вы
не хотите мириться!..
Не помню только, где впервые раздался этот ужасный крик: в залах
ли, или, кажется, кто-то вбежал с лестницы из передней, но вслед за тем наступила
такая тревога, что и рассказать
не возьмусь. Больше половины собравшейся на бал публики были из Заречья — владетели тамошних деревянных домов или их обитатели. Бросились к окнам, мигом раздвинули гардины, сорвали шторы. Заречье пылало. Правда, пожар только еще начался, но пылало в трех совершенно разных местах, — это-то и испугало.
Этот последний, самый удивительный крик был женский, неумышленный, невольный крик погоревшей Коробочки. Всё хлынуло к выходу.
Не стану описывать давки в передней при разборе шуб, платков и салопов, визга испуганных женщин, плача барышень. Вряд
ли было какое воровство, но
не удивительно, что при
таком беспорядке некоторые
так и уехали без теплой одежды,
не отыскав своего, о чем долго потом рассказывалось в городе с легендами и прикрасами. Лембке и Юлия Михайловна были почти сдавлены толпою в дверях.
— Ты
не оставишь меня, — продолжал он почти с отчаянием, — мы уедем вместе, сегодня же,
так ли?
Так ли?
— Нет, уж обойдитесь как-нибудь без прав;
не завершайте низость вашего предположения глупостью. Вам сегодня
не удается. Кстати, уж
не боитесь
ли вы и светского мнения и что вас за это «столько счастья» осудят? О, коли
так, ради бога
не тревожьте себя. Вы ни в чем тут
не причина и никому
не в ответе. Когда я отворяла вчера вашу дверь, вы даже
не знали, кто это входит. Тут именно одна моя фантазия, как вы сейчас выразились, и более ничего. Вы можете всем смело и победоносно смотреть в глаза.
Не беспокойтесь, она
так через эти трупики перешагнет, что лю-ли! — тем более что вы совершенно, совершенно невинны,
не правда
ли?
— Пропали вы, что
ли?
Так вы вот за что принялись? На всех донесете, а сами в монастырь уйдете или к черту… Но ведь я вас всё равно укокошу, хоть бы вы и
не боялись меня!
— Послушайте, я ужасно рад, что вы это
так принимаете, потому что всё это предрассудок ужаснейший, и если уж на то пошло, то
не лучше
ли я этому старику сейчас велю обработать карету, всего десять минут, а мы воротимся и под крыльцом подождем, а?
— Я только для сведения и зная, что вы
так расчувствовались о Лебядкине, — повторил Петр Степанович, принимая назад письмо, —
таким образом, господа, какой-нибудь Федька совершенно случайно избавляет нас от опасного человека. Вот что иногда значит случай!
Не правда
ли, поучительно?
— То есть, видите
ли, вы сами соединили ваш план с нашими действиями. Рассчитывая на ваш план, мы уже кое-что предприняли,
так что вы уж никак
не могли бы отказаться, потому что нас подвели.
— Вот, видите
ли, — продолжал Петр Степанович, всё более и более сердясь и беспокоясь и
не находя надлежащего тона, — вы хотите, чтоб я ушел, для уединения, чтобы сосредоточиться; но всё это опасные признаки для вас же, для вас же первого. Вы хотите много думать. По-моему, лучше бы
не думать, а
так. И вы, право, меня беспокоите.
—
Не смейте мне делать
такие замечания! Правда
ли, что смерть эту можно отнести к злодейству… этих людей?
— Ну, пусть я
такой подлец, только в последние минуты
не всё
ли вам это равно, Кириллов? Ну за что мы ссоримся, скажите, пожалуйста: вы
такой человек, а я
такой человек, что ж из этого? И оба вдобавок…
Холерина перешла,
таким образом, в другой припадок, истерического самоосуждения. Я уже упоминал об этих припадках, говоря о письмах его к Варваре Петровне. Он вспомнил вдруг о Lise, о вчерашней встрече утром: «Это было
так ужасно и — тут, наверно, было несчастье, а я
не спросил,
не узнал! Я думал только о себе! О, что с нею,
не знаете
ли вы, что с нею?» — умолял он Софью Матвеевну.
— Однако, Степан Трофимович, как же нам все-таки быть-с?
Не дать
ли знать кому из ваших знакомых али, может, родных?