Неточные совпадения
Она скончалась в Париже, быв с ним
последние три года в разлуке и оставив ему пятилетнего сына, «плод первой, радостной и еще
не омраченной любви», как вырвалось раз при мне у грустившего Степана Трофимовича.
Он
не только ко мне прибегал, но неоднократно описывал всё это ей самой в красноречивейших письмах и признавался ей, за своею полною подписью, что
не далее как, например, вчера он рассказывал постороннему лицу, что она держит его из тщеславия, завидует его учености и талантам; ненавидит его и боится только выказать свою ненависть явно, в страхе, чтоб он
не ушел от нее и тем
не повредил ее литературной репутации; что вследствие этого он себя презирает и решился погибнуть насильственною смертью, а от нее ждет
последнего слова, которое всё решит, и пр., и пр., всё в этом роде.
Правда,
не могла она горевать очень много, ибо в
последние четыре года жила с мужем в совершенной разлуке, по несходству характеров, и производила ему пенсион.
Никогда она
не имела столько значения и влияния, как в
последние семь лет, в нашем губернском обществе, то есть вплоть до назначения к нам нашего теперешнего губернатора.
Не любила она и Шатова, всего только в
последний год ставшего членом кружка.
Справиться с нею они никогда
не в силах, а уверуют страстно, и вот вся жизнь их проходит потом как бы в
последних корчах под свалившимся на них и наполовину совсем уже раздавившим их камнем.
Виргинский всю ночь на коленях умолял жену о прощении; но прощения
не вымолил, потому что все-таки
не согласился пойти извиниться пред Лебядкиным; кроме того, был обличен в скудости убеждений и в глупости;
последнее потому, что, объясняясь с женщиной, стоял на коленях.
Варвара Петровна на этот раз
не крикнула: «Вздор, вздор!», как повадилась в
последнее время покрикивать очень часто на Степана Трофимовича, а, напротив, очень прислушалась, велела растолковать себе подробнее, сама взяла Шекспира и с чрезвычайным вниманием прочла бессмертную хронику.
Всё это было очень глупо,
не говоря уже о безобразии — безобразии рассчитанном и умышленном, как казалось с первого взгляда, а стало быть, составлявшем умышленное, до
последней степени наглое оскорбление всему нашему обществу.
До
последнего случая он ни разу ни с кем
не поссорился и никого
не оскорбил, а уж вежлив был так, как кавалер с модной картинки, если бы только тот мог заговорить.
Иван Осипович даже прослезился, но почему-то
не решился обнять его даже и при
последнем прощании.
Не верь, а все-таки держи ухо востро, неровен час и повесится: с этакими-то и бывает;
не от силы, а от слабости вешаются; а потому никогда
не доводи до
последней черты, — и это первое правило в супружестве.
Он знал во всякую минуту все самые
последние новости и всю подноготную нашего города, преимущественно по части мерзостей, и дивиться надо было, до какой степени он принимал к сердцу вещи, иногда совершенно до него
не касавшиеся.
Потом я несколько охладел к его перу; повести с направлением, которые он всё писал в
последнее время, мне уже
не так понравились, как первые, первоначальные его создания, в которых было столько непосредственной поэзии; а самые
последние сочинения его так даже вовсе мне
не нравились.
— Гадаю-то я гадаю, Шатушка, да
не то как-то выходит, — подхватила вдруг Марья Тимофеевна, расслышав
последнее словцо, и,
не глядя, протянула левую руку к булке (тоже, вероятно, расслышав и про булку).
Поспешу заметить здесь, по возможности вкратце, что Варвара Петровна хотя и стала в
последние годы излишне, как говорили, расчетлива и даже скупенька, но иногда
не жалела денег собственно на благотворительность.
—
Не примите превратно, сударыня, — сбился он ужасно, — родной брат
не станет марать… в таком положении — это значит
не в таком положении… в смысле, пятнающем репутацию… на
последних порах…
Тут он выхватил из кармана бумажник, рванул из него пачку кредиток и стал перебирать их дрожащими пальцами в неистовом припадке нетерпения. Видно было, что ему хотелось поскорее что-то разъяснить, да и очень надо было; но, вероятно чувствуя сам, что возня с деньгами придает ему еще более глупый вид, он потерял
последнее самообладание: деньги никак
не хотели сосчитаться, пальцы путались, и, к довершению срама, одна зеленая депозитка, выскользнув из бумажника, полетела зигзагами на ковер.
Знаете, Варвара Петровна, письма бесконечные и беспрерывные, а в
последние два-три месяца просто письмо за письмом, и, признаюсь, я, наконец, иногда
не дочитывал.
Прежде всего упомяну, что в
последние две-три минуты Лизаветой Николаевной овладело какое-то новое движение; она быстро шепталась о чем-то с мама и с наклонившимся к ней Маврикием Николаевичем. Лицо ее было тревожно, но в то же время выражало решимость. Наконец встала с места, видимо торопясь уехать и торопя мама, которую начал приподымать с кресел Маврикий Николаевич. Но, видно,
не суждено им было уехать,
не досмотрев всего до конца.
Иногда, впрочем, он и
не махал на меня руками. Иногда тоже казалось мне, что принятая таинственная решимость как бы оставляла его и что он начинал бороться с каким-то новым соблазнительным наплывом идей. Это было мгновениями, но я отмечаю их. Я подозревал, что ему очень бы хотелось опять заявить себя, выйдя из уединения, предложить борьбу, задать
последнюю битву.
— В одну ночь я бредил, что вы придете меня убивать, и утром рано у бездельника Лямшина купил револьвер на
последние деньги; я
не хотел вам даваться. Потом я пришел в себя… У меня ни пороху, ни пуль; с тех пор так и лежит на полке. Постойте…
—
Не беспокойтесь, я вас
не обманываю, — довольно холодно продолжал Ставрогин, с видом человека, исполняющего только обязанность. — Вы экзаменуете, что мне известно? Мне известно, что вы вступили в это общество за границей, два года тому назад, и еще при старой его организации, как раз пред вашею поездкой в Америку и, кажется, тотчас же после нашего
последнего разговора, о котором вы так много написали мне из Америки в вашем письме. Кстати, извините, что я
не ответил вам тоже письмом, а ограничился…
— Да, и я вам писал о том из Америки; я вам обо всем писал. Да, я
не мог тотчас же оторваться с кровью от того, к чему прирос с детства, на что пошли все восторги моих надежд и все слезы моей ненависти… Трудно менять богов. Я
не поверил вам тогда, потому что
не хотел верить, и уцепился в
последний раз за этот помойный клоак… Но семя осталось и возросло. Серьезно, скажите серьезно,
не дочитали письма моего из Америки? Может быть,
не читали вовсе?
Единый народ-«богоносец» — это русский народ, и… и… и неужели, неужели вы меня почитаете за такого дурака, Ставрогин, — неистово возопил он вдруг, — который уж и различить
не умеет, что слова его в эту минуту или старая, дряхлая дребедень, перемолотая на всех московских славянофильских мельницах, или совершенно новое слово,
последнее слово, единственное слово обновления и воскресения, и… и какое мне дело до вашего смеха в эту минуту!
— Вы атеист, потому что вы барич,
последний барич. Вы потеряли различие зла и добра, потому что перестали свой народ узнавать. Идет новое поколение, прямо из сердца народного, и
не узнаете его вовсе ни вы, ни Верховенские, сын и отец, ни я, потому что я тоже барич, я, сын вашего крепостного лакея Пашки… Слушайте, добудьте бога трудом; вся суть в этом, или исчезнете, как подлая плесень; трудом добудьте.
— Я-с. Еще со вчерашнего дня, и всё, что мог, чтобы сделать честь… Марья же Тимофеевна на этот счет, сами знаете, равнодушна. А главное, от ваших щедрот, ваше собственное, так как вы здесь хозяин, а
не я, а я, так сказать, в виде только вашего приказчика, ибо все-таки, все-таки, Николай Всеволодович, все-таки духом я независим!
Не отнимите же вы это
последнее достояние мое! — докончил он умилительно.
Это была глупейшая повесть о дураке, втянувшемся
не в свое дело и почти
не понимавшем его важности до самой
последней минуты, за пьянством и за гульбой.
Но он уже лепетал машинально; он слишком был подавлен известиями и сбился с
последнего толку. И, однако же, почти тотчас же, как вышел на крыльцо и распустил над собой зонтик, стала наклевываться в легкомысленной и плутоватой голове его опять всегдашняя успокоительная мысль, что с ним хитрят и ему лгут, а коли так, то
не ему бояться, а его боятся.
Окромя того, что уже в творца небесного, нас из персти земной создавшего, ни на грош
не веруют-с, а говорят, что всё одна природа устроила, даже до
последнего будто бы зверя, они и
не понимают, сверх того, что по нашей судьбе нам, чтобы без благодетельного вспомоществования, совершенно никак нельзя-с.
Потому капитан Лебядкин (своими ушами слышал-с) всегда на вас оченно надеялись в пьяном виде-с, и нет здесь такого трактирного заведения, даже
последнего кабака, где бы они
не объявляли о том в сем самом виде-с.
— Я только для проформы; теперь, когда уже пистолеты в руках и надо командовать,
не угодно ли в
последний раз помириться? Обязанность секунданта.
— Безумных
не погублю, ни той, ни другой, но разумную, кажется, погублю: я так подл и гадок, Даша, что, кажется, вас в самом деле кликну «в
последний конец», как вы говорите, а вы, несмотря на ваш разум, придете. Зачем вы сами себя губите?
Варвара Петровна тотчас же поспешила заметить, что Степан Трофимович вовсе никогда
не был критиком, а, напротив, всю жизнь прожил в ее доме. Знаменит же обстоятельствами первоначальной своей карьеры, «слишком известными всему свету», а в самое
последнее время — своими трудами по испанской истории; хочет тоже писать о положении теперешних немецких университетов и, кажется, еще что-то о дрезденской Мадонне. Одним словом, Варвара Петровна
не захотела уступить Юлии Михайловне Степана Трофимовича.
Знаете, он прочтет у нас свою
последнюю вещь, еще никому
не известную.
Он бросает перо и более писать
не будет; эта
последняя статья есть его прощание с публикой.
— Ну еще же бы нет! Первым делом. То самое, в котором ты уведомлял, что она тебя эксплуатирует, завидуя твоему таланту, ну и там об «чужих грехах». Ну, брат, кстати, какое, однако, у тебя самолюбие! Я так хохотал. Вообще твои письма прескучные; у тебя ужасный слог. Я их часто совсем
не читал, а одно так и теперь валяется у меня нераспечатанным; я тебе завтра пришлю. Но это, это
последнее твое письмо — это верх совершенства! Как я хохотал, как хохотал!
Я
не знаю, что она хотела этим сказать; но она требовала настойчиво, неумолимо, точно была в припадке. Маврикий Николаевич растолковывал, как увидим ниже, такие капризные порывы ее, особенно частые в
последнее время, вспышками слепой к нему ненависти, и
не то чтоб от злости, — напротив, она чтила, любила и уважала его, и он сам это знал, — а от какой-то особенной бессознательной ненависти, с которою она никак
не могла справиться минутами.
«Я сидел и ждал минут пять, „“сдавив мое сердце”, — рассказывал он мне потом. — Я видел
не ту женщину, которую знал двадцать лет. Полнейшее убеждение, что всему конец, придало мне силы, изумившие даже ее. Клянусь, она была удивлена моею стойкостью в этот
последний час».
Сомнения
не было, что сошел с ума, по крайней мере обнаружилось, что в
последнее время он замечен был в самых невозможных странностях.
«Этот неуч, — в раздумье оглядывал его искоса Кармазинов, доедая
последний кусочек и выпивая
последний глоточек, — этот неуч, вероятно, понял сейчас всю колкость моей фразы… да и рукопись, конечно, прочитал с жадностию, а только лжет из видов. Но может быть и то, что
не лжет, а совершенно искренно глуп. Гениального человека я люблю несколько глупым. Уж
не гений ли он какой у них в самом деле, черт его, впрочем, дери».
— Я согласен, согласен, пусть воля, лишь бы эта воля
не изменилась, — уселся опять с удовлетворенным видом Петр Степанович. — Вы сердитесь за слова. Вы что-то очень стали
последнее время сердиты; я потому избегал посещать. Впрочем, был совершенно уверен, что
не измените.
Последние слова Кириллова смутили Петра Степановича чрезвычайно; он еще
не успел их осмыслить, но еще на лестнице к Шатову постарался переделать свой недовольный вид в ласковую физиономию. Шатов был дома и немного болен. Он лежал на постели, впрочем одетый.
Извольте, я поставлю точки, если вам так нужно мое унижение: права я
не имею, полномочие невозможно; Лизавета Николаевна ни о чем
не знает, а жених ее потерял
последний ум и достоин сумасшедшего дома, и в довершение сам приходит вам об этом рапортовать.
Из
последних один очень молодой артиллерист, всего только на днях приехавший из одного учебного военного заведения, мальчик молчаливый и еще
не успевший составить знакомства, вдруг очутился теперь у Виргинского с карандашом в руках и, почти
не участвуя в разговоре, поминутно отмечал что-то в своей записной книжке.
Наказывала ли Юлия Михайловна своего супруга за его промахи в
последние дни и за ревнивую зависть его как градоначальника к ее административным способностям; негодовала ли на его критику ее поведения с молодежью и со всем нашим обществом, без понимания ее тонких и дальновидных политических целей; сердилась ли за тупую и бессмысленную ревность его к Петру Степановичу, — как бы там ни было, но она решилась и теперь
не смягчаться, даже несмотря на три часа ночи и еще невиданное ею волнение Андрея Антоновича.
«Знаешь ли, знаешь ли, Юля… — проговорил он задыхаясь, умоляющим голосом, — знаешь ли, что и я могу что-нибудь сделать?» Но при новом, еще сильнейшем взрыве хохота, последовавшем за его
последними словами, он стиснул зубы, застонал и вдруг бросился —
не в окно — а на свою супругу, занеся над нею кулак!
— Вспомните, что мы виделись с вами в
последний раз в Москве, на обеде в честь Грановского, и что с тех пор прошло двадцать четыре года… — начал было очень резонно (а стало быть, очень
не в высшем тоне) Степан Трофимович.
И вдруг, после некоторого молчания, последовавшего за приглашением Юлии Михайловны открыть,
не теряя времени,
последнее заседание, — вдруг раздался звонкий, намеренно громкий голос Лизы.
Увы, она до
последней минуты находилась в ослеплении и
не понимала настроения общества.