Неточные совпадения
Успел же прочесть всего только несколько лекций, и, кажется, об аравитянах; успел тоже защитить блестящую диссертацию
о возникавшем было гражданском и ганзеатическом значении немецкого городка Ганау, в эпоху между 1413 и 1428 годами, а вместе с
тем и
о тех особенных и неясных причинах, почему значение это вовсе
не состоялось.
Мнение
о совершенной невинности ему
не понравилось, и я даже приписываю
тому некоторую холодность его со мной, продолжавшуюся целых два месяца.
А если говорить всю правду,
то настоящею причиной перемены карьеры было еще прежнее и снова возобновившееся деликатнейшее предложение ему от Варвары Петровны Ставрогиной, супруги генерал-лейтенанта и значительной богачки, принять на себя воспитание и всё умственное развитие ее единственного сына, в качестве высшего педагога и друга,
не говоря уже
о блистательном вознаграждении.
Но, несмотря на мечту
о галлюцинации, он каждый день, всю свою жизнь, как бы ждал продолжения и, так сказать, развязки этого события. Он
не верил, что оно так и кончилось! А если так,
то странно же он должен был иногда поглядывать на своего друга.
Да и
не могла она перенести мысли
о том, что друг ее забыт и
не нужен.
До управляющих было до невероятности высоко, но его они встретили радушно, хотя, конечно, никто из них ничего
о нем
не знал и
не слыхивал кроме
того, что он «представляет идею».
Он со слезами вспоминал об этом девять лет спустя, — впрочем, скорее по художественности своей натуры, чем из благодарности. «Клянусь же вам и пари держу, — говорил он мне сам (но только мне и по секрету), — что никто-то изо всей этой публики знать
не знал
о мне ровнешенько ничего!» Признание замечательное: стало быть, был же в нем острый ум, если он тогда же, на эстраде, мог так ясно понять свое положение, несмотря на всё свое упоение; и, стало быть,
не было в нем острого ума, если он даже девять лет спустя
не мог вспомнить
о том без ощущения обиды.
Виргинский всю ночь на коленях умолял жену
о прощении; но прощения
не вымолил, потому что все-таки
не согласился пойти извиниться пред Лебядкиным; кроме
того, был обличен в скудости убеждений и в глупости; последнее потому, что, объясняясь с женщиной, стоял на коленях.
Не то чтоб он играл или очень пил; рассказывали только
о какой-то дикой разнузданности,
о задавленных рысаками людях,
о зверском поступке с одною дамой хорошего общества, с которою он был в связи, а потом оскорбил ее публично.
Познаний, конечно,
не много требовалось, чтобы нас удивить; но он мог судить и
о насущных, весьма интересных
темах, и, что всего драгоценнее, с замечательною рассудительностию.
— За умнейшего и за рассудительнейшего, а только вид такой подал, будто верю про
то, что вы
не в рассудке… Да и сами вы
о моих мыслях немедленно тогда догадались и мне, чрез Агафью, патент на остроумие выслали.
О господине Ставрогине вся главная речь впереди; но теперь отмечу, ради курьеза, что из всех впечатлений его, за всё время, проведенное им в нашем городе, всего резче отпечаталась в его памяти невзрачная и чуть
не подленькая фигурка губернского чиновничишка, ревнивца и семейного грубого деспота, скряги и процентщика, запиравшего остатки от обеда и огарки на ключ, и в
то же время яростного сектатора бог знает какой будущей «социальной гармонии», упивавшегося по ночам восторгами пред фантастическими картинами будущей фаланстеры, в ближайшее осуществление которой в России и в нашей губернии он верил как в свое собственное существование.
О будущей губернаторше (которую ждали у нас только к осени) повторяли, что она хотя, слышно, и гордячка, но зато уже настоящая аристократка, а
не то что «какая-нибудь наша несчастная Варвара Петровна».
— Так я и знала! Я в Швейцарии еще это предчувствовала! — раздражительно вскричала она. — Теперь вы будете
не по шести, а по десяти верст ходить! Вы ужасно опустились, ужасно, уж-жасно! Вы
не то что постарели, вы одряхлели… вы поразили меня, когда я вас увидела давеча, несмотря на ваш красный галстук… quelle idée rouge! [что за дикая выдумка! (фр.)] Продолжайте
о фон Лембке, если в самом деле есть что сказать, и кончите когда-нибудь, прошу вас; я устала.
Но из всех ее объяснений и излияний оказалось точным лишь одно
то, что действительно между Лизой и Nicolas произошла какая-то размолвка, но какого рода была эта размолвка, —
о том Прасковья Ивановна, очевидно,
не сумела составить себе определенного понятия.
—
О ней
не беспокойтесь, да и нечего вам любопытствовать. Конечно, вы должны ее сами просить, умолять сделать вам честь, понимаете? Но
не беспокойтесь, я сама буду тут. К
тому же вы ее любите…
Неужели тоже от сентиментальности?» Я
не знаю, есть ли правда в этом замечании Степана Трофимовича; я знаю только, что Петруша имел некоторые сведения
о продаже рощи и
о прочем, а Степан Трофимович знал, что
тот имеет эти сведения.
И, однако, все эти грубости и неопределенности, всё это было ничто в сравнении с главною его заботой. Эта забота мучила его чрезвычайно, неотступно; от нее он худел и падал духом. Это было нечто такое, чего он уже более всего стыдился и
о чем никак
не хотел заговорить даже со мной; напротив, при случае лгал и вилял предо мной, как маленький мальчик; а между
тем сам же посылал за мною ежедневно, двух часов без меня пробыть
не мог, нуждаясь во мне, как в воде или в воздухе.
Но всего более досадовал я на него за
то, что он
не решался даже пойти сделать необходимый визит приехавшим Дроздовым, для возобновления знакомства, чего, как слышно, они и сами желали, так как спрашивали уже
о нем,
о чем и он тосковал каждодневно.
Все наши еще с самого начала были официально предуведомлены
о том, что Степан Трофимович некоторое время принимать
не будет и просит оставить его в совершенном покое.
Когда я, в
тот же вечер, передал Степану Трофимовичу
о встрече утром с Липутиным и
о нашем разговоре, —
тот, к удивлению моему, чрезвычайно взволновался и задал мне дикий вопрос: «Знает Липутин или нет?» Я стал ему доказывать, что возможности
не было узнать так скоро, да и
не от кого; но Степан Трофимович стоял на своем.
— Вот верьте или нет, — заключил он под конец неожиданно, — а я убежден, что ему
не только уже известно всё со всеми подробностями
о нашемположении, но что он и еще что-нибудь сверх
того знает, что-нибудь такое, чего ни вы, ни я еще
не знаем, а может быть, никогда и
не узнаем, или узнаем, когда уже будет поздно, когда уже нет возврата!..
Я промолчал, но слова эти на многое намекали. После
того целых пять дней мы ни слова
не упоминали
о Липутине; мне ясно было, что Степан Трофимович очень жалел
о том, что обнаружил предо мною такие подозрения и проговорился.
О, тут совсем
не то, что с Пушкиными, Гоголями, Мольерами, Вольтерами, со всеми этими деятелями, приходившими сказать свое новое слово!
Нередко оказывается, что писатель, которому долго приписывали чрезвычайную глубину идей и от которого ждали чрезвычайного и серьезного влияния на движение общества, обнаруживает под конец такую жидкость и такую крохотность своей основной идейки, что никто даже и
не жалеет
о том, что он так скоро умел исписаться.
— Ах, боже мой, я совсем
не про
то… хотя, впрочем,
о негодяе с вами совершенно согласен, именно с вами. Но что ж дальше, дальше? Что вы хотели этим сказать?.. Ведь вы непременно что-то хотите этим сказать!
В один миг припомнилась мне его догадка
о том, что Липутин знает в нашем деле
не только больше нашего, но и еще что-нибудь, чего мы сами никогда
не узнаем.
— Нет, заметьте, заметьте, — подхватил Липутин, как бы и
не слыхав Степана Трофимовича, — каково же должно быть волнение и беспокойство, когда с таким вопросом обращаются с такой высоты к такому человеку, как я, да еще снисходят до
того, что сами просят секрета. Это что же-с? Уж
не получили ли известий каких-нибудь
о Николае Всеволодовиче неожиданных?
Мне вспомнился в это мгновение рассказ
о том, что она была чуть
не больна, когда ее увезли одиннадцати лет в Петербург; в болезни будто бы плакала и спрашивала Степана Трофимовича.
Cette pauvre [Эта бедная (фр.).] тетя, правда, всех деспотирует… а тут и губернаторша, и непочтительность общества, и «непочтительность» Кармазинова; а тут вдруг эта мысль
о помешательстве, се Lipoutine, ce que je ne comprends pas, [этот Липутин, всё
то, чего я
не понимаю (фр.).] и-и, говорят, голову уксусом обмочила, а тут и мы с вами, с нашими жалобами и с нашими письмами…
Эти дружеские пальцы вообще безжалостны, а иногда бестолковы, pardon, [простите (фр.).] но, вот верите ли, а я почти забыл обо всем этом,
о мерзостях-то,
то есть я вовсе
не забыл, но я, по глупости моей, всё время, пока был у Lise, старался быть счастливым и уверял себя, что я счастлив.
Но теперь…
о, теперь я про эту великодушную, гуманную, терпеливую к моим подлым недостаткам женщину, —
то есть хоть и
не совсем терпеливую, но ведь и сам-то я каков, с моим пустым, скверным характером!
Насчет же сплетен
о Дарье Павловне,
то всё это вздор, всё это натяжки мерзавца Липутина, и что так по крайней мере с жаром утверждает Алексей Нилыч, которому нет оснований
не верить.
—
О, теперь меня
не испугаете вашим криком, теперь пред вами уже
не тот Степан Верховенский;
тот похоронен; enfin, tout est dit.
—
О, почему бы совсем
не быть этому послезавтра, этому воскресенью! — воскликнул он вдруг, но уже в совершенном отчаянии, — почему бы
не быть хоть одной этой неделе без воскресенья — si le miracle existe? [если чудеса бывают (фр.).] Ну что бы стоило провидению вычеркнуть из календаря хоть одно воскресенье, ну хоть для
того, чтобы доказать атеисту свое могущество, et que tout soit dit! [и пусть всё будет кончено (фр.).]
О, как я любил ee! двадцать лет, все двадцать лет, и никогда-то она
не понимала меня!
И наконец, книга должна быть любопытна даже для легкого чтения,
не говоря уже
о том, что необходима для справок!
— Да
о самом главном,
о типографии! Поверьте же, что я
не в шутку, а серьезно хочу дело делать, — уверяла Лиза всё в возрастающей тревоге. — Если решим издавать,
то где же печатать? Ведь это самый важный вопрос, потому что в Москву мы для этого
не поедем, а в здешней типографии невозможно для такого издания. Я давно решилась завести свою типографию, на ваше хоть имя, и мама, я знаю, позволит, если только на ваше имя…
— А как же: маленький, розовенький, с крошечными такими ноготочками, и только вся моя тоска в
том, что
не помню я, мальчик аль девочка.
То мальчик вспомнится,
то девочка. И как родила я тогда его, прямо в батист да в кружево завернула, розовыми его ленточками обвязала, цветочками обсыпала, снарядила, молитву над ним сотворила, некрещеного понесла, и несу это я его через лес, и боюсь я лесу, и страшно мне, и всего больше я плачу
о том, что родила я его, а мужа
не знаю.
У нас сильно упрекали ее в честолюбии; но известная стремительность характера Варвары Петровны и в
то же время настойчивость чуть
не восторжествовали над препятствиями; общество почти уже устроилось, а первоначальная мысль всё шире и шире развивалась в восхищенном уме основательницы: она уже мечтала об основании такого же комитета в Москве,
о постепенном распространении его действий по всем губерниям.
—
О, без сомнения я
не захочу лишить ее этого удовольствия,
тем более что я сама… — с удивительною любезностью залепетала вдруг Юлия Михайловна, — я сама… хорошо знаю, какая на наших плечиках фантастическая всевластная головка (Юлия Михайловна очаровательно улыбнулась)…
— Да вот она, вся-то правда сидит! — указала вдруг Прасковья Ивановна пальцем на Марью Тимофеевну, с
тою отчаянною решимостию, которая уже
не заботится
о последствиях, только чтобы теперь поразить. Марья Тимофеевна, всё время смотревшая на нее с веселым любопытством, радостно засмеялась при виде устремленного на нее пальца гневливой гостьи и весело зашевелилась в креслах.
— Подумайте
о том, что вы девушка, а я хоть и самый преданный друг ваш, но всё же вам посторонний человек,
не муж,
не отец,
не жених. Дайте же руку вашу и пойдемте; я провожу вас до кареты и, если позволите, сам отвезу вас в ваш дом.
Кончилось
тем, что когда Николаю Всеволодовичу пришлось тогда отправляться сюда, он, уезжая, распорядился
о ее содержании и, кажется, довольно значительном ежегодном пенсионе, рублей в триста по крайней мере, если
не более.
— Нет, это было нечто высшее чудачества и, уверяю вас, нечто даже святое! Человек гордый и рано оскорбленный, дошедший до
той «насмешливости»,
о которой вы так метко упомянули, — одним словом, принц Гарри, как великолепно сравнил тогда Степан Трофимович и что было бы совершенно верно, если б он
не походил еще более на Гамлета, по крайней мере по моему взгляду.
–…И еще недавно, недавно —
о, как я виновата пред Nicolas!.. Вы
не поверите, они измучили меня со всех сторон, все, все, и враги, и людишки, и друзья; друзья, может быть, больше врагов. Когда мне прислали первое презренное анонимное письмо, Петр Степанович,
то, вы
не поверите этому, у меня недостало, наконец, презрения, в ответ на всю эту злость… Никогда, никогда
не прощу себе моего малодушия!
Прежде всего упомяну, что в последние две-три минуты Лизаветой Николаевной овладело какое-то новое движение; она быстро шепталась
о чем-то с мама и с наклонившимся к ней Маврикием Николаевичем. Лицо ее было тревожно, но в
то же время выражало решимость. Наконец встала с места, видимо торопясь уехать и торопя мама, которую начал приподымать с кресел Маврикий Николаевич. Но, видно,
не суждено им было уехать,
не досмотрев всего до конца.
—
То есть я ведь ничего определенного, — вскинулся вдруг Петр Степанович, как бы защищаясь от ужасного нападения, — знаете, я пустил в ход жену Шатова,
то есть слухи
о ваших связях в Париже, чем и объяснялся, конечно,
тот случай в воскресенье… вы
не сердитесь?
— А? Что? Вы, кажется, сказали «всё равно»? — затрещал Петр Степанович (Николай Всеволодович вовсе ничего
не говорил). — Конечно, конечно; уверяю вас, что я вовсе
не для
того, чтобы вас товариществом компрометировать. А знаете, вы ужасно сегодня вскидчивы; я к вам прибежал с открытою и веселою душой, а вы каждое мое словцо в лыко ставите; уверяю же вас, что сегодня ни
о чем щекотливом
не заговорю, слово даю, и на все ваши условия заранее согласен!
—
То есть именно так рассказали, чтобы оставить сомнение и выказать нашу стачку и подтасовку, тогда как стачки
не было, и я вас ровно ни
о чем
не просил.
— Тактики нет. Теперь во всем ваша полная воля,
то есть хотите сказать да, а хотите — скажете нет.Вот моя новая тактика. А
о нашемделе
не заикнусь до
тех самых пор, пока сами
не прикажете. Вы смеетесь? На здоровье; я и сам смеюсь. Но я теперь серьезно, серьезно, серьезно, хотя
тот, кто так торопится, конечно, бездарен,
не правда ли? Всё равно, пусть бездарен, а я серьезно, серьезно.