Неточные совпадения
Я только теперь, на
днях, узнал, к величайшему
моему удивлению, но зато уже в совершенной достоверности, что Степан Трофимович проживал между нами, в нашей губернии,
не только
не в ссылке, как принято было у нас думать, но даже и под присмотром никогда
не находился.
Вообще говоря, если осмелюсь выразить и
мое мнение в таком щекотливом
деле, все эти наши господа таланты средней руки, принимаемые, по обыкновению, при жизни их чуть
не за гениев, —
не только исчезают чуть
не бесследно и как-то вдруг из памяти людей, когда умирают, но случается, что даже и при жизни их, чуть лишь подрастет новое поколение, сменяющее то, при котором они действовали, — забываются и пренебрегаются всеми непостижимо скоро.
Я мало четыре года разговаривал и старался
не встречать, для
моих целей, до которых нет
дела, четыре года.
Брачная жизнь развратит меня, отнимет энергию, мужество в служении
делу, пойдут дети, еще, пожалуй,
не мои, то есть разумеется,
не мои; мудрый
не боится заглянуть в лицо истине…
— Мне показалось еще за границей, что можно и мне быть чем-нибудь полезною. Деньги у меня свои и даром лежат, почему же и мне
не поработать для общего
дела? К тому же мысль как-то сама собой вдруг пришла; я нисколько ее
не выдумывала и очень ей обрадовалась; но сейчас увидала, что нельзя без сотрудника, потому что ничего сама
не умею. Сотрудник, разумеется, станет и соиздателем книги. Мы пополам: ваш план и работа,
моя первоначальная мысль и средства к изданию. Ведь окупится книга?
— Нет,
не басню Крылова хочу я прочесть, а
мою басню, собственную,
мое сочинение! Поверьте же, сударыня, без обиды себе, что я
не до такой степени уже необразован и развращен, чтобы
не понимать, что Россия обладает великим баснописцем Крыловым, которому министром просвещения воздвигнут памятник в Летнем саду, для игры в детском возрасте. Вы вот спрашиваете, сударыня: «Почему?» Ответ на
дне этой басни, огненными литерами!
А теперь, описав наше загадочное положение в продолжение этих восьми
дней, когда мы еще ничего
не знали, приступлю к описанию последующих событий
моей хроники и уже, так сказать, с знанием
дела, в том виде, как всё это открылось и объяснилось теперь. Начну именно с восьмого
дня после того воскресенья, то есть с понедельника вечером, потому что, в сущности, с этого вечера и началась «новая история».
—
Не шутили! В Америке я лежал три месяца на соломе, рядом с одним… несчастным, и узнал от него, что в то же самое время, когда вы насаждали в
моем сердце бога и родину, — в то же самое время, даже, может быть, в те же самые
дни, вы отравили сердце этого несчастного, этого маньяка, Кириллова, ядом… Вы утверждали в нем ложь и клевету и довели разум его до исступления… Подите взгляните на него теперь, это ваше создание… Впрочем, вы видели.
— Я ведь
не сказал же вам, что я
не верую вовсе! — вскричал он наконец, — я только лишь знать даю, что я несчастная, скучная книга и более ничего покамест, покамест… Но погибай
мое имя!
Дело в вас, а
не во мне… Я человек без таланта и могу только отдать свою кровь и ничего больше, как всякий человек без таланта. Погибай же и
моя кровь! Я об вас говорю, я вас два года здесь ожидал… Я для вас теперь полчаса пляшу нагишом. Вы, вы одни могли бы поднять это знамя!..
— Чтобы по приказанию, то этого
не было-с ничьего, а я единственно человеколюбие ваше знамши, всему свету известное. Наши доходишки, сами знаете, либо сена клок, либо вилы в бок. Я вон в пятницу натрескался пирога, как Мартын
мыла, да с тех пор
день не ел, другой погодил, а на третий опять
не ел. Воды в реке сколько хошь, в брюхе карасей развел… Так вот
не будет ли вашей милости от щедрот; а у меня тут как раз неподалеку кума поджидает, только к ней без рублей
не являйся.
— Я-с. Еще со вчерашнего
дня, и всё, что мог, чтобы сделать честь… Марья же Тимофеевна на этот счет, сами знаете, равнодушна. А главное, от ваших щедрот, ваше собственное, так как вы здесь хозяин, а
не я, а я, так сказать, в виде только вашего приказчика, ибо все-таки, все-таки, Николай Всеволодович, все-таки духом я независим!
Не отнимите же вы это последнее достояние
мое! — докончил он умилительно.
— Виновата я, должно быть, пред нимв чем-нибудь очень большом, — прибавила она вдруг как бы про себя, — вот
не знаю только, в чем виновата, вся в этом беда
моя ввек. Всегда-то, всегда, все эти пять лет, я боялась
день и ночь, что пред ним в чем-то я виновата. Молюсь я, бывало, молюсь и всё думаю про вину
мою великую пред ним. Ан вот и вышло, что правда была.
— О нет, совсем уж
не привидение! Это просто был Федька Каторжный, разбойник, бежавший из каторги. Но
дело не в том; как вы думаете, что я сделал? Я отдал ему все
мои деньги из портмоне, и он теперь совершенно уверен, что я ему выдал задаток!
— То есть, видишь ли, она хочет назначить тебе
день и место для взаимного объяснения; остатки вашего сентиментальничанья. Ты с нею двадцать лет кокетничал и приучил ее к самым смешным приемам. Но
не беспокойся, теперь уж совсем
не то; она сама поминутно говорит, что теперь только начала «презирать». Я ей прямо растолковал, что вся эта ваша дружба есть одно только взаимное излияние
помой. Она мне много, брат, рассказала; фу, какую лакейскую должность исполнял ты всё время. Даже я краснел за тебя.
Считаю, что
дела мои в этом смысле покончены, и никому
не обязан отчетом.
«Этот неуч, — в раздумье оглядывал его искоса Кармазинов, доедая последний кусочек и выпивая последний глоточек, — этот неуч, вероятно, понял сейчас всю колкость
моей фразы… да и рукопись, конечно, прочитал с жадностию, а только лжет из видов. Но может быть и то, что
не лжет, а совершенно искренно глуп. Гениального человека я люблю несколько глупым. Уж
не гений ли он какой у них в самом
деле, черт его, впрочем, дери».
— Господа, коли так, — начал выбранный Виргинский, — то я предлагаю давешнее первоначальное
мое предложение: если бы кто пожелал начать о чем-нибудь более идущем к
делу или имеет что заявить, то пусть приступит,
не теряя времени.
— Ю-но-шеству! — как бы вздрогнул Лембке, хотя, бьюсь об заклад, еще мало понимал, о чем идет
дело и даже, может быть, с кем говорит. — Я, милостивый государь
мой, этого
не допущу-с, — рассердился он вдруг ужасно. — Я юношества
не допускаю. Это всё прокламации. Это наскок на общество, милостивый государь, морской наскок, флибустьерство… О чем изволите просить?
— Да ведь он еще здесь,
не уехал. Он только завтра уедет, — мягко и убедительно заметил Эркель. — Я его особенно приглашал присутствовать в качестве свидетеля; к нему
моя вся инструкция была (соткровенничал он как молоденький неопытный мальчик). Но он, к сожалению,
не согласился, под предлогом отъезда; да и в самом
деле что-то спешит.
Я ухожу —
не из страху этой опасности и
не из чувствительности к Шатову, с которым вовсе
не хочу целоваться, а единственно потому, что всё это
дело, с начала и до конца, буквально противоречит
моей программе.
Потом он клялся, что «
не изменит»», что он к нейворотится (то есть к Варваре Петровне). «Мы будем подходить к ее крыльцу (то есть всё с Софьей Матвеевной) каждый
день, когда она садится в карету для утренней прогулки, и будем тихонько смотреть… О, я хочу, чтоб она ударила меня в другую щеку; с наслаждением хочу! Я подставлю ей
мою другую щеку comme dans votre livre! [как в вашей книге (фр.).] Я теперь, теперь только понял, что значит подставить другую… “„ланиту”. Я никогда
не понимал прежде!»
— «И ангелу Лаодикийской церкви напиши: так говорит Аминь, свидетель верный и истинный, начало создания божия. Знаю твои
дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если б ты был холоден или горяч! Но поелику ты тепл, а
не горяч и
не холоден, то извергну тебя из уст
моих. Ибо ты говоришь: я богат, разбогател, и ни в чем
не имею нужды, а
не знаешь, что ты несчастен, и жалок, и нищ, и слеп, и наг».