Неточные совпадения
Но ведь с
людьми науки у нас
на Руси это сплошь да рядом случается.
Наконец, сцена опять переменяется, и является дикое место, а между утесами бродит один цивилизованный молодой
человек, который срывает и сосет какие-то травы, и
на вопрос феи: зачем он сосет эти травы? — ответствует, что он, чувствуя в себе избыток жизни, ищет забвения и находит его в соке этих трав; но что главное желание его — поскорее потерять ум (желание, может быть, и излишнее).
Впрочем, большинство этих новых
людей хоть и посещали Варвару Петровну, но считали себя почему-то обязанными смотреть
на нее с презрением и с нескрываемою насмешкой.
Ясно было, что в этом сброде новых
людей много мошенников, но несомненно было, что много и честных, весьма даже привлекательных лиц, несмотря
на некоторые все-таки удивительные оттенки.
Престарелый генерал Иван Иванович Дроздов, прежний друг и сослуживец покойного генерала Ставрогина,
человек достойнейший (но в своем роде) и которого все мы здесь знаем, до крайности строптивый и раздражительный, ужасно много евший и ужасно боявшийся атеизма, заспорил
на одном из вечеров Варвары Петровны с одним знаменитым юношей.
Являлся
на вечера и еще один молодой
человек, некто Виргинский, здешний чиновник, имевший некоторое сходство с Шатовым, хотя, по-видимому, и совершенно противоположный ему во всех отношениях; но это тоже был «семьянин».
— Никогда эти ваши
люди не любили народа, не страдали за него и ничем для него не пожертвовали, как бы ни воображали это сами, себе в утеху! — угрюмо проворчал он, потупившись и нетерпеливо повернувшись
на стуле.
Из лицея молодой
человек в первые два года приезжал
на вакацию.
В зале, куда вышел он принять
на этот раз Николая Всеволодовича (в другие разы прогуливавшегося,
на правах родственника, по всему дому невозбранно), воспитанный Алеша Телятников, чиновник, а вместе с тем и домашний у губернатора
человек, распечатывал в углу у стола пакеты; а в следующей комнате, у ближайшего к дверям залы окна, поместился один заезжий, толстый и здоровый полковник, друг и бывший сослуживец Ивана Осиповича, и читал «Голос», разумеется не обращая никакого внимания
на то, что происходило в зале; даже и сидел спиной.
Иван Осипович,
человек деликатный и чувствительный, очень сконфузился; но любопытно, что и он считал, стало быть, Николая Всеволодовича способным
на всякий сумасшедший поступок в полном рассудке.
И это там, где сам же он скопил себе «домишко», где во второй раз женился и взял за женой деньжонки, где, может быть,
на сто верст кругом не было ни одного
человека, начиная с него первого, хоть бы с виду только похожего
на будущего члена «всемирно-общечеловеческой социальной республики и гармонии».
Все письма его были коротенькие, сухие, состояли из одних лишь распоряжений, и так как отец с сыном еще с самого Петербурга были, по-модному,
на ты, то и письма Петруши решительно имели вид тех старинных предписаний прежних помещиков из столиц их дворовым
людям, поставленным ими в управляющие их имений.
По глубочайшему тогдашнему моему убеждению, обнаружение этой тайны, этой главной заботы Степана Трофимовича, не прибавило бы ему чести, и потому я, как
человек еще молодой, несколько негодовал
на грубость чувств его и
на некрасивость некоторых его подозрений.
Но по крайней мере все мелкие вещицы его костюма: запоночки, воротнички, пуговки, черепаховый лорнет
на черной тоненькой ленточке, перстенек непременно были такие же, как и у
людей безукоризненно хорошего тона.
Человек этот слишком круто изменил,
на мой взгляд, свои прежние, может быть слишком молодые, но все-таки правильные мысли.
— Я вам извиняюсь, но я здесь ни
на кого не сержусь, — продолжал гость горячею скороговоркой, — я четыре года видел мало
людей…
— Понимаю, что если вы, по вашим словам, так долго прожили за границей, чуждаясь для своих целей
людей, и — забыли Россию, то, конечно, вы
на нас, коренных русаков, поневоле должны смотреть с удивлением, а мы равномерно
на вас.
Это самый лучший и самый верный
человек на всем земном шаре, и вы его непременно должны полюбить, как меня!
— Почему мне в этакие минуты всегда становится грустно, разгадайте, ученый
человек? Я всю жизнь думала, что и бог знает как буду рада, когда вас увижу, и всё припомню, и вот совсем как будто не рада, несмотря
на то что вас люблю… Ах, боже, у него висит мой портрет! Дайте сюда, я его помню, помню!
— C’est un pense-creux d’ici. C’est le meilleur et le plus irascible homme du monde… [Это местный фантазер. Это лучший и самый раздражительный
человек на свете… (фр.)]
— Его нет, но он есть. В камне боли нет, но в страхе от камня есть боль. Бог есть боль страха смерти. Кто победит боль и страх, тот сам станет бог. Тогда новая жизнь, тогда новый
человек, всё новое… Тогда историю будут делить
на две части: от гориллы до уничтожения бога и от уничтожения бога до…
— Если вы не устроите к завтраму, то я сама к ней пойду, одна, потому что Маврикий Николаевич отказался. Я надеюсь только
на вас, и больше у меня нет никого; я глупо говорила с Шатовым… Я уверена, что вы совершенно честный и, может быть, преданный мне
человек, только устройте.
— Стало быть, в три часа. Стало быть, правду я предположила вчера у Степана Трофимовича, что вы — несколько преданный мне
человек? — улыбнулась она, торопливо пожимая мне
на прощанье руку и спеша к оставленному Маврикию Николаевичу.
—
Люди из бумажки; от лакейства мысли всё это, — спокойно заметил Шатов, присев в углу
на стуле и упершись обеими ладонями в колени.
— Чего рассказывать. Третьего года мы отправились втроем
на эмигрантском пароходе в Американские Штаты
на последние деньжишки, «чтобы испробовать
на себе жизнь американского рабочего и таким образом личнымопытом проверить
на себе состояние
человека в самом тяжелом его общественном положении». Вот с какою целию мы отправились.
— Знаешь что, Шатушка, — покачала она головой, —
человек ты, пожалуй, и рассудительный, а скучаешь. Странно мне
на всех вас смотреть; не понимаю я, как это
люди скучают. Тоска не скука. Мне весело.
Но у самого выхода,
на паперти, тесно сбившаяся кучка
людей на мгновение загородила путь.
Варвара Петровна приостановилась, и вдруг странное, необыкновенное существо, женщина с бумажной розой
на голове, протиснувшись между
людей, опустилась пред нею
на колени.
— Кажется, это Лебядкиных-с, — выискался наконец один добрый
человек с ответом
на запрос Варвары Петровны, наш почтенный и многими уважаемый купец Андреев, в очках, с седою бородой, в русском платье и с круглою цилиндрическою шляпой, которую держал теперь в руках, — они у Филипповых в доме проживают, в Богоявленской улице.
— Капитаном прозывается,
человек, надо бы так сказать, неосторожный. А это, уж за верное, их сестрица. Она, полагать надо, из-под надзору теперь ушла, — сбавив голос, проговорил Никон Семеныч и значительно взглянул
на Варвару Петровну.
— Маврикий Николаевич, я к вам с чрезвычайною просьбой, сделайте мне одолжение, сходите взглянуть
на этого
человека внизу, и если есть хоть какая-нибудь возможность его впустить,то приведите его сюда.
«Есть
люди, которым чистое белье даже неприлично-с», как возразил раз когда-то Липутин
на шутливый упрек ему Степана Трофимовича в неряшестве.
Но, во-первых, сам Николай Всеволодович не придает этому делу никакого значения, и, наконец, всё же есть случаи, в которых трудно
человеку решиться
на личное объяснение самому, а надо непременно, чтобы взялось за это третье лицо, которому легче высказать некоторые деликатные вещи.
Довольно странно было и вне обыкновенных приемов это навязчивое желание этого вдруг упавшего с неба господина рассказывать чужие анекдоты. Но он поймал Варвару Петровну
на удочку, дотронувшись до слишком наболевшего места. Я еще не знал тогда характера этого
человека вполне, а уж тем более его намерений.
— Нет, это было нечто высшее чудачества и, уверяю вас, нечто даже святое!
Человек гордый и рано оскорбленный, дошедший до той «насмешливости», о которой вы так метко упомянули, — одним словом, принц Гарри, как великолепно сравнил тогда Степан Трофимович и что было бы совершенно верно, если б он не походил еще более
на Гамлета, по крайней мере по моему взгляду.
— То есть в том смысле, что чем хуже, тем лучше, я понимаю, понимаю, Варвара Петровна. Это вроде как в религии: чем хуже
человеку жить или чем забитее или беднее весь народ, тем упрямее мечтает он о вознаграждении в раю, а если при этом хлопочет еще сто тысяч священников, разжигая мечту и
на ней спекулируя, то… я понимаю вас, Варвара Петровна, будьте покойны.
— Вы поймете тогда тот порыв, по которому в этой слепоте благородства вдруг берут
человека даже недостойного себя во всех отношениях,
человека, глубоко не понимающего вас, готового вас измучить при всякой первой возможности, и такого-то
человека, наперекор всему, воплощают вдруг в какой-то идеал, в свою мечту, совокупляют
на нем все надежды свои, преклоняются пред ним, любят его всю жизнь, совершенно не зная за что, — может быть, именно за то, что он недостоин того…
А ведь настоящее,несомненное горе даже феноменально легкомысленного
человека способно иногда сделать солидным и стойким, ну хоть
на малое время; мало того, от истинного, настоящего горя даже дураки иногда умнели, тоже, разумеется,
на время; это уж свойство такое горя.
Еще раз повторяю: я и тогда считал его и теперь считаю (когда уже всё кончено) именно таким
человеком, который, если бы получил удар в лицо или подобную равносильную обиду, то немедленно убил бы своего противника, тотчас же, тут же
на месте и без вызова
на дуэль.
Мне кажется, если бы был такой
человек, который схватил бы, например, раскаленную докрасна железную полосу и зажал в руке, с целию измерить свою твердость, и затем, в продолжение десяти секунд, побеждал бы нестерпимую боль и кончил тем, что ее победил, то
человек этот, кажется мне, вынес бы нечто похожее
на то, что испытал теперь, в эти десять секунд, Николай Всеволодович.
Когда очень уж солидные и сдержанные
люди на этот слух улыбались, благоразумно замечая, что
человек, живущий скандалами и начинающий у нас с флюса, не похож
на чиновника, то им шепотом замечали, что служит он не то чтоб официально, а, так сказать, конфиденциально и что в таком случае самою службой требуется, чтобы служащий как можно менее походил
на чиновника.
Появился он в воскресенье, а во вторник я уже встретил его в коляске с Артемием Павловичем Гагановым,
человеком гордым, раздражительным и заносчивым, несмотря
на всю его светскость, и с которым, по характеру его, довольно трудно было ужиться.
Эта старушка, крестная мать Юлии Михайловны, упоминала в письме своем, что и граф К. хорошо знает Петра Степановича, чрез Николая Всеволодовича, обласкал его и находит «достойным молодым
человеком, несмотря
на бывшие заблуждения».
— Если изволили предпринять путь отдаленный, то докладываю, будучи неуверен в здешнем народишке, в особенности по глухим переулкам, а паче всего за рекой, — не утерпел он еще раз. Это был старый слуга, бывший дядька Николая Всеволодовича, когда-то нянчивший его
на руках,
человек серьезный и строгий, любивший послушать и почитать от божественного.
— Я, конечно, понимаю застрелиться, — начал опять, несколько нахмурившись, Николай Всеволодович, после долгого, трехминутного задумчивого молчания, — я иногда сам представлял, и тут всегда какая-то новая мысль: если бы сделать злодейство или, главное, стыд, то есть позор, только очень подлый и… смешной, так что запомнят
люди на тысячу лет и плевать будут тысячу лет, и вдруг мысль: «Один удар в висок, и ничего не будет». Какое дело тогда до
людей и что они будут плевать тысячу лет, не так ли?
— О, у них всё смертная казнь и всё
на предписаниях,
на бумагах с печатями, три с половиной
человека подписывают. И вы верите, что они в состоянии!
— Ну? — нахмурился вдруг Шатов с видом
человека, которого вдруг перебили
на самом важном месте и который хоть и глядит
на вас, но не успел еще понять вашего вопроса.
Убавив шагу, Николай Всеволодович принагнулся рассмотреть, насколько это возможно было в темноте:
человек росту невысокого и вроде как бы загулявшего мещанинишки; одет не тепло и неприглядно;
на лохматой, курчавой голове торчал суконный мокрый картуз с полуоторванным козырьком.
Петру Степановичу, я вам скажу, сударь, оченно легко жить
на свете, потому он
человека сам представит себе да с таким и живет.
Он отстал. Николай Всеволодович дошел до места озабоченный. Этот с неба упавший
человек совершенно был убежден в своей для него необходимости и слишком нагло спешил заявить об этом. Вообще с ним не церемонились. Но могло быть и то, что бродяга не всё лгал и напрашивался
на службу в самом деле только от себя, и именно потихоньку от Петра Степановича; а уж это было всего любопытнее.