Неточные совпадения
Увидав, что дошло даже до этого, Степан Трофимович
стал еще высокомернее, в дороге же
начал относиться к Варваре Петровне почти покровительственно, что она тотчас же сложила в сердце своем.
— Довольно, Степан Трофимович, дайте покой; измучилась. Успеем наговориться, особенно про дурное. Вы
начинаете брызгаться, когда засмеетесь, это уже дряхлость какая-то! И как странно вы теперь
стали смеяться… Боже, сколько у вас накопилось дурных привычек! Кармазинов к вам не поедет! А тут и без того всему рады… Вы всего себя теперь обнаружили. Ну довольно, довольно, устала! Можно же, наконец, пощадить человека!
Обыкновенно прежде, когда мы сходились наедине и он
начинал мне жаловаться, то всегда почти, после некоторого времени, приносилась бутылочка и
становилось гораздо утешнее.
Он
станет на тебя жаловаться, он клеветать на тебя
начнет, шептаться будет о тебе с первым встречным, будет ныть, вечно ныть; письма тебе будет писать из одной комнаты в другую, в день по два письма, но без тебя все-таки не проживет, а в этом и главное.
— Они изучают, изучают, — подхватил Липутин, — они уже
начали изучение и составляют любопытнейшую
статью о причинах участившихся случаев самоубийства в России и вообще о причинах, учащающих или задерживающих распространение самоубийства в обществе. Дошли до удивительных результатов.
Мама требовала, чтобы Лиза сыграла ей какой-то вальс на фортепиано, и когда та
начала требуемый вальс, то
стала уверять, что вальс не тот.
— Они нехороши, —
начал он вдруг опять, — потому что не знают, что они хороши. Когда узнают, то не будут насиловать девочку. Надо им узнать, что они хороши, и все тотчас же
станут хороши, все до единого.
Когда
начинают у многих народов
становиться общими понятия о зле и добре, тогда вымирают народы и тогда самое различие между злом и добром
начинает стираться и исчезать.
— Прошу вас, вы сделаете мне большое удовольствие. Слушайте, Маврикий Николаевич, —
начала она вдруг настойчивою, упрямою, горячею скороговоркой, — непременно
станьте, я хочу непременно видеть, как вы будете стоять. Если не
станете — и не приходите ко мне. Непременно хочу, непременно хочу!..
Мне не
стать, да и не сумею я, рассказывать об иных вещах. Об административных ошибках рассуждать тоже не мое дело, да и всю эту административную сторону я устраняю совсем.
Начав хронику, я задался другими задачами. Кроме того, многое обнаружится назначенным теперь в нашу губернию следствием, стоит только немножко подождать. Однако все-таки нельзя миновать иных разъяснений.
— Ставрогин, —
начала хозяйка, — до вас тут кричали сейчас о правах семейства, — вот этот офицер (она кивнула на родственника своего, майора). И, уж конечно, не я
стану вас беспокоить таким старым вздором, давно порешенным. Но откуда, однако, могли взяться права и обязанности семейства в смысле того предрассудка, в котором теперь представляются? Вот вопрос. Ваше мнение?
— Кажется, я их здесь на окне давеча видела, — встала она из-за стола, пошла, отыскала ножницы и тотчас же принесла с собой. Петр Степанович даже не посмотрел на нее, взял ножницы и
начал возиться с ними. Арина Прохоровна поняла, что это реальный прием, и устыдилась своей обидчивости. Собрание переглядывалось молча. Хромой учитель злобно и завистливо наблюдал Верховенского. Шигалев
стал продолжать...
Кончив с лампадкой, Настасья
стала в дверях, приложила правую ладонь к щеке и
начала смотреть на него с плачевным видом.
Не доезжая городского валу, «они мне велели снова остановить, вышли из экипажа и прошли через дорогу в поле; думал, что по какой ни есть слабости, а они
стали и
начали цветочки рассматривать и так время стояли, чудно, право, совсем уже я усумнился».
«Господи!» — послышалось из толпы. Какой-то парень
начал креститься; три, четыре человека действительно хотели было
стать на колени, но другие подвинулись всею громадой шага на три вперед и вдруг все разом загалдели: «Ваше превосходительство… рядили по сороку… управляющий… ты не моги говорить» и т. д., и т. д. Ничего нельзя было разобрать.
Вот как произошло это в самом
начале, судя по точнейшим сведениям и по моим догадкам. Но далее сведения
становятся не так точны, равно как и мои догадки. Имеются, впрочем, некоторые факты.
— Вспомните, что мы виделись с вами в последний раз в Москве, на обеде в честь Грановского, и что с тех пор прошло двадцать четыре года… —
начал было очень резонно (а
стало быть, очень не в высшем тоне) Степан Трофимович.
И если бы все вы, читатели,
стали вдруг настолько добры, что, стоя на коленях,
начали упрашивать со слезами: „“Пиши, о, пиши для нас, Кармазинов, — для отечества, для потомства, для лавровых венков”, то и тогда бы я вам ответил, разумеется поблагодарив со всею учтивостью: „“Нет уж, довольно мы повозились друг с другом, милые соотечественники, merci!
Удивила меня тоже уж слишком необыкновенная невежливость тона Петра Степановича. О, я с негодованием отвергаю низкую сплетню, распространившуюся уже потом, о каких-то будто бы связях Юлии Михайловны с Петром Степановичем. Ничего подобного не было и быть не могло. Взял он над нею лишь тем, что поддакивал ей изо всех сил с самого
начала в ее мечтах влиять на общество и на министерство, вошел в ее планы, сам сочинял их ей, действовал грубейшею лестью, опутал ее с головы до ног и
стал ей необходим, как воздух.
(Потом
стало известно, что он о подвиге Липутина узнал от Агафьи, липутинской служанки, которой с самого
начала платил деньги за шпионство, о чем только после разъяснилось.)
Наконец,
стало как бы мешаться в его глазах; голова слегка
начала кружиться; жар поочередно с морозом пробегал по спине.
Неточные совпадения
— // Не
стал и разговаривать: // «Эй, перемена первая!» — // И
начал нас пороть.
6-го числа утром вышел на площадь юродивый Архипушко,
стал середь торга и
начал раздувать по ветру своей пестрядинной рубашкой.
С ними происходило что-то совсем необыкновенное. Постепенно, в глазах у всех солдатики
начали наливаться кровью. Глаза их, доселе неподвижные, вдруг
стали вращаться и выражать гнев; усы, нарисованные вкривь и вкось, встали на свои места и
начали шевелиться; губы, представлявшие тонкую розовую черту, которая от бывших дождей почти уже смылась, оттопырились и изъявляли намерение нечто произнести. Появились ноздри, о которых прежде и в помине не было, и
начали раздуваться и свидетельствовать о нетерпении.
Но летописец недаром предварял события намеками: слезы бригадировы действительно оказались крокодиловыми, и покаяние его было покаяние аспидово. Как только миновала опасность, он засел у себя в кабинете и
начал рапортовать во все места. Десять часов сряду макал он перо в чернильницу, и чем дальше макал, тем больше
становилось оно ядовитым.
Выслушав такой уклончивый ответ, помощник градоначальника
стал в тупик. Ему предстояло одно из двух: или немедленно рапортовать о случившемся по начальству и между тем
начать под рукой следствие, или же некоторое время молчать и выжидать, что будет. Ввиду таких затруднений он избрал средний путь, то есть приступил к дознанию, и в то же время всем и каждому наказал хранить по этому предмету глубочайшую тайну, дабы не волновать народ и не поселить в нем несбыточных мечтаний.