Неточные совпадения
Я только теперь, на днях, узнал, к величайшему
моему удивлению, но зато уже в совершенной достоверности, что Степан Трофимович проживал между нами, в нашей губернии, не только не в ссылке, как принято
было у нас думать, но даже и под присмотром никогда не находился.
Замечу от себя, что действительно у многих особ в генеральских чинах
есть привычка смешно говорить: «Я служил государю
моему…», то
есть точно у них не тот же государь, как и у нас, простых государевых подданных, а особенный, ихний.
Уверяли, что Виргинский, при объявлении ему женой отставки, сказал ей: «Друг
мой, до сих пор я только любил тебя, теперь уважаю», но вряд ли в самом деле произнесено
было такое древнеримское изречение; напротив, говорят, навзрыд плакал.
Теперь уже не верую, но звоню и
буду звонить до конца, до могилы;
буду дергать веревку, пока не зазвонят к
моей панихиде!
Прибавлю тоже, что четыре года спустя Николай Всеволодович на
мой осторожный вопрос насчет этого прошедшего случая в клубе ответил нахмурившись: «Да, я
был тогда не совсем здоров».
— Я вам говорю, я приехала и прямо на интригу наткнулась, Вы ведь читали сейчас письмо Дроздовой, что могло
быть яснее? Что же застаю? Сама же эта дура Дроздова, — она всегда только дурой
была, — вдруг смотрит вопросительно: зачем, дескать, я приехала? Можете представить, как я
была удивлена! Гляжу, а тут финтит эта Лембке и при ней этот кузен, старика Дроздова племянник, — всё ясно! Разумеется, я мигом всё переделала и Прасковья опять на
моей стороне, но интрига, интрига!
— От Лизаветы, по гордости и по строптивости ее, я ничего не добилась, — заключила Прасковья Ивановна, — но видела своими глазами, что у ней с Николаем Всеволодовичем что-то произошло. Не знаю причин, но, кажется, придется вам, друг
мой Варвара Петровна, спросить о причинах вашу Дарью Павловну. По-моему, так Лиза
была обижена. Рада-радешенька, что привезла вам наконец вашу фаворитку и сдаю с рук на руки: с плеч долой.
Хоть у тебя и
есть деньги, по
моему завещанию, но умри я, что с тобой
будет, хотя бы и с деньгами?
У меня
есть обязанности к
моему сыну и… и к самому себе!
Когда я, в тот же вечер, передал Степану Трофимовичу о встрече утром с Липутиным и о нашем разговоре, — тот, к удивлению
моему, чрезвычайно взволновался и задал мне дикий вопрос: «Знает Липутин или нет?» Я стал ему доказывать, что возможности не
было узнать так скоро, да и не от кого; но Степан Трофимович стоял на своем.
Однажды поутру, — то
есть на седьмой или восьмой день после того как Степан Трофимович согласился стать женихом, — часов около одиннадцати, когда я спешил, по обыкновению, к
моему скорбному другу, дорогой произошло со мной приключение.
Его повести и рассказы известны всему прошлому и даже нашему поколению; я же упивался ими; они
были наслаждением
моего отрочества и
моей молодости.
— Извозчики? извозчики всего ближе отсюда… у собора стоят, там всегда стоят, — и вот я чуть
было не повернулся бежать за извозчиком. Я подозреваю, что он именно этого и ждал от меня. Разумеется, я тотчас же опомнился и остановился, но движение
мое он заметил очень хорошо и следил за мною всё с тою же скверною улыбкой. Тут случилось то, чего я никогда не забуду.
Степану Верховенскому не в первый раз отражать деспотизм великодушием, хотя бы и деспотизм сумасшедшей женщины, то
есть самый обидный и жестокий деспотизм, какой только может осуществиться на свете, несмотря на то что вы сейчас, кажется, позволили себе усмехнуться словам
моим, милостивый государь
мой!
— Может
быть, вам скучно со мной, Г—в (это
моя фамилия), и вы бы желали… не приходить ко мне вовсе? — проговорил он тем тоном бледного спокойствия, который обыкновенно предшествует какому-нибудь необычайному взрыву. Я вскочил в испуге; в то же мгновение вошла Настасья и молча протянула Степану Трофимовичу бумажку, на которой написано
было что-то карандашом. Он взглянул и перебросил мне. На бумажке рукой Варвары Петровны написаны
были всего только два слова: «Сидите дома».
Человек этот слишком круто изменил, на
мой взгляд, свои прежние, может
быть слишком молодые, но все-таки правильные мысли.
— Э, какое мне дело до чина! Какую сестру? Боже
мой… вы говорите: Лебядкин? Но ведь у нас
был Лебядкин…
Умоляю вас, наконец (так и
было выговорено: умоляю), сказать мне всю правду, безо всяких ужимок, и если вы при этом дадите мне обещание не забыть потом никогда, что я говорила с вами конфиденциально, то можете ожидать
моей совершенной и впредь всегдашней готовности отблагодарить вас при всякой возможности».
— Я желал бы не говорить об этом, — отвечал Алексей Нилыч, вдруг подымая голову и сверкая глазами, — я хочу оспорить ваше право, Липутин. Вы никакого не имеете права на этот случай про меня. Я вовсе не говорил
моего всего мнения. Я хоть и знаком
был в Петербурге, но это давно, а теперь хоть и встретил, но мало очень знаю Николая Ставрогина. Прошу вас меня устранить и… и всё это похоже на сплетню.
— Почему мне в этакие минуты всегда становится грустно, разгадайте, ученый человек? Я всю жизнь думала, что и бог знает как
буду рада, когда вас увижу, и всё припомню, и вот совсем как будто не рада, несмотря на то что вас люблю… Ах, боже, у него висит
мой портрет! Дайте сюда, я его помню, помню!
— Неужто я
была таким хорошеньким ребенком? Неужто это
мое лицо?
— Mon ami! [Друг
мой! (фр.)] — догнал меня на крыльце Степан Трофимович, — непременно
будьте у меня в десять или в одиннадцать часов, когда я вернусь. О, я слишком, слишком виноват пред вами и… пред всеми, пред всеми.
— Mon ami, я совсем потерял
мою нитку… Lise… я люблю и уважаю этого ангела по-прежнему; именно по-прежнему; но, мне кажется, они ждали меня обе, единственно чтобы кое-что выведать, то
есть попросту вытянуть из меня, а там и ступай себе с богом… Это так.
О, как неблагородно
было с
моей стороны.
— Заметьте эту раздражительную фразу в конце о формальности. Бедная, бедная, друг всей
моей жизни! Признаюсь, это внезапноерешение судьбы меня точно придавило… Я, признаюсь, всё еще надеялся, а теперь tout est dit, [всё решено (фр.).] я уж знаю, что кончено; c’est terrible. [это ужасно (фр.).] О, кабы не
было совсем этого воскресенья, а всё по-старому: вы бы ходили, а я бы тут…
Эти дружеские пальцы вообще безжалостны, а иногда бестолковы, pardon, [простите (фр.).] но, вот верите ли, а я почти забыл обо всем этом, о мерзостях-то, то
есть я вовсе не забыл, но я, по глупости
моей, всё время, пока
был у Lise, старался
быть счастливым и уверял себя, что я счастлив.
Но теперь… о, теперь я про эту великодушную, гуманную, терпеливую к
моим подлым недостаткам женщину, — то
есть хоть и не совсем терпеливую, но ведь и сам-то я каков, с
моим пустым, скверным характером!
Я воспользовался промежутком и рассказал о
моем посещении дома Филиппова, причем резко и сухо выразил
мое мнение, что действительно сестра Лебядкина (которую я не видал) могла
быть когда-то какой-нибудь жертвой Nicolas, в загадочную пору его жизни, как выражался Липутин, и что очень может
быть, что Лебядкин почему-нибудь получает с Nicolas деньги, но вот и всё.
Я кстати упомянул и о разговоре
моем с Кирилловым и прибавил, что Кириллов, может
быть, сумасшедший.
Брачная жизнь развратит меня, отнимет энергию, мужество в служении делу, пойдут дети, еще, пожалуй, не
мои, то
есть разумеется, не
мои; мудрый не боится заглянуть в лицо истине…
— Мне показалось еще за границей, что можно и мне
быть чем-нибудь полезною. Деньги у меня свои и даром лежат, почему же и мне не поработать для общего дела? К тому же мысль как-то сама собой вдруг пришла; я нисколько ее не выдумывала и очень ей обрадовалась; но сейчас увидала, что нельзя без сотрудника, потому что ничего сама не умею. Сотрудник, разумеется, станет и соиздателем книги. Мы пополам: ваш план и работа,
моя первоначальная мысль и средства к изданию. Ведь окупится книга?
Всё это навело меня на мысль, что тут еще прежде меня что-то произошло и о чем я не знаю; что, стало
быть, я лишний и что всё это не
мое дело.
Ее женственная улыбка в такую трудную для нее минуту и намек, что она уже заметила вчера
мои чувства, точно резнул меня по сердцу; но мне
было жалко, жалко, — вот и всё!
— Может
быть, я, по
моему обыкновению, действительно давеча глупость сделал… Ну, если она сама не поняла, отчего я так ушел, так… ей же лучше.
К удивлению
моему, Шатов говорил громко, точно бы ее и не
было в комнате.
— Ах, ты всё про лакея
моего! — засмеялась вдруг Марья Тимофеевна. — Боишься! Ну, прощайте, добрые гости; а послушай одну минутку, что я скажу. Давеча пришел это сюда этот Нилыч с Филипповым, с хозяином, рыжая бородища, а мой-то на ту пору на меня налетел. Как хозяин-то схватит его, как дернет по комнате, а мой-то кричит: «Не виноват, за чужую вину терплю!» Так, веришь ли, все мы как
были, так и покатились со смеху…
Этот «завтрашний день», то
есть то самое воскресенье, в которое должна
была уже безвозвратно решиться участь Степана Трофимовича,
был одним из знаменательнейших дней в
моей хронике.
Утром, как уже известно читателю, я обязан
был сопровождать
моего друга к Варваре Петровне, по ее собственному назначению, а в три часа пополудни я уже должен
был быть у Лизаветы Николаевны, чтобы рассказать ей — я сам не знал о чем, и способствовать ей — сам не знал в чем.
— Милая
моя, ты знаешь, я всегда тебе рада, но что скажет твоя мать? — начала
было осанисто Варвара Петровна, но вдруг смутилась, заметив необычайное волнение Лизы.
— Вы,
моя милая, очень озябли давеча,
выпейте поскорей и согрейтесь.
— Наденьте ее сейчас же опять и оставьте навсегда при себе. Ступайте и сядьте,
пейте ваш кофе и, пожалуйста, не бойтесь меня,
моя милая, успокойтесь. Я начинаю вас понимать.
В нем какой-то негодяй уверяет меня, что Николай Всеволодович сошел с ума и что мне надо бояться какой-то хромой женщины, которая «
будет играть в судьбе
моей чрезвычайную роль», я запомнила выражение.
— То
есть не по-братски, а единственно в том смысле, что я брат
моей сестре, сударыня, и поверьте, сударыня, — зачастил он, опять побагровев, — что я не так необразован, как могу показаться с первого взгляда в вашей гостиной. Мы с сестрой ничто, сударыня, сравнительно с пышностию, которую здесь замечаем. Имея к тому же клеветников. Но до репутации Лебядкин горд, сударыня, и… и… я приехал отблагодарить… Вот деньги, сударыня!
— Сударыня, я еще не помешан! Я
буду помешан,
буду, наверно, но я еще не помешан! Сударыня, один
мой приятель — бла-го-роднейшее лицо — написал одну басню Крылова, под названием «Таракан», — могу я прочесть ее?
— Нет, это
было нечто высшее чудачества и, уверяю вас, нечто даже святое! Человек гордый и рано оскорбленный, дошедший до той «насмешливости», о которой вы так метко упомянули, — одним словом, принц Гарри, как великолепно сравнил тогда Степан Трофимович и что
было бы совершенно верно, если б он не походил еще более на Гамлета, по крайней мере по
моему взгляду.
— О, это
мой характер! Я узнаю себя в Nicolas. Я узнаю эту молодость, эту возможность бурных, грозных порывов… И если мы когда-нибудь сблизимся с вами, Петр Степанович, чего я с
моей стороны желаю так искренно, тем более что вам уже так обязана, то вы, может
быть, поймете тогда…
–…И еще недавно, недавно — о, как я виновата пред Nicolas!.. Вы не поверите, они измучили меня со всех сторон, все, все, и враги, и людишки, и друзья; друзья, может
быть, больше врагов. Когда мне прислали первое презренное анонимное письмо, Петр Степанович, то, вы не поверите этому, у меня недостало, наконец, презрения, в ответ на всю эту злость… Никогда, никогда не прощу себе
моего малодушия!
— Но вы не можете вообразить, какие здесь начались интриги! — они измучили даже нашу бедную Прасковью Ивановну — а ее-то уж по какой причине? Я, может
быть, слишком виновата пред тобой сегодня,
моя милая Прасковья Ивановна, — прибавила она в великодушном порыве умиления, но не без некоторой победоносной иронии.
Таким образом, вы видите ясно, maman, что не вам у меня прощения просить и что если
есть тут где-нибудь сумасшествие, то, конечно, прежде всего с
моей стороны, и, значит, в конце концов я все-таки помешанный, — надо же поддержать свою здешнюю репутацию…
Были и другие разговоры, но не общие, а частные, редкие и почти закрытые, чрезвычайно странные и о существовании которых я упоминаю лишь для предупреждения читателей, единственно ввиду дальнейших событий
моего рассказа.