Неточные совпадения
Бесспорно, что и он некоторое время принадлежал к знаменитой плеяде иных прославленных деятелей нашего прошедшего поколения, и одно время, — впрочем, всего только одну самую маленькую минуточку, — его имя
многими тогдашними торопившимися
людьми произносилось чуть не наряду с именами Чаадаева, Белинского, Грановского и только что начинавшего тогда за границей Герцена.
А между тем это был ведь
человек умнейший и даровитейший,
человек, так сказать, даже науки, хотя, впрочем, в науке… ну, одним словом, в науке он сделал не так
много и, кажется, совсем ничего.
Престарелый генерал Иван Иванович Дроздов, прежний друг и сослуживец покойного генерала Ставрогина,
человек достойнейший (но в своем роде) и которого все мы здесь знаем, до крайности строптивый и раздражительный, ужасно
много евший и ужасно боявшийся атеизма, заспорил на одном из вечеров Варвары Петровны с одним знаменитым юношей.
— Знаю, знаю, — сказала она, — я очень рада. Мама об вас тоже
много слышала. Познакомьтесь и с Маврикием Николаевичем, это прекрасный
человек. Я об вас уже составила смешное понятие: ведь вы конфидент Степана Трофимовича?
— Мне о вас говорили, и здесь я слышала… я знаю, что вы очень умны и… занимаетесь делом и… думаете
много; мне о вас Петр Степанович Верховенский в Швейцарии говорил, — торопливо прибавила она. — Он очень умный
человек, не правда ли?
— Кажется, это Лебядкиных-с, — выискался наконец один добрый
человек с ответом на запрос Варвары Петровны, наш почтенный и
многими уважаемый купец Андреев, в очках, с седою бородой, в русском платье и с круглою цилиндрическою шляпой, которую держал теперь в руках, — они у Филипповых в доме проживают, в Богоявленской улице.
Сообразив и зная, что у Николая Всеволодовича чрезвычайно
много врагов, я тотчас же послала за одним здесь
человеком, за одним тайным и самым мстительным и презренным из всех врагов его, и из разговоров с ним мигом убедилась в презренном происхождении анонима.
Но все-таки с тех пор прошло
много лет, и нервозная, измученная и раздвоившаяся природа
людей нашего времени даже и вовсе не допускает теперь потребности тех непосредственных и цельных ощущений, которых так искали тогда иные, беспокойные в своей деятельности, господа доброго старого времени.
Повторю, эти слухи только мелькнули и исчезли бесследно, до времени, при первом появлении Николая Всеволодовича; но замечу, что причиной
многих слухов было отчасти несколько кратких, но злобных слов, неясно и отрывисто произнесенных в клубе недавно возвратившимся из Петербурга отставным капитаном гвардии Артемием Павловичем Гагановым, весьма крупным помещиком нашей губернии и уезда, столичным светским
человеком и сыном покойного Павла Павловича Гаганова, того самого почтенного старшины, с которым Николай Всеволодович имел, четыре с лишком года тому назад, то необычайное по своей грубости и внезапности столкновение, о котором я уже упоминал прежде, в начале моего рассказа.
— Не беспокойтесь, я вас не обманываю, — довольно холодно продолжал Ставрогин, с видом
человека, исполняющего только обязанность. — Вы экзаменуете, что мне известно? Мне известно, что вы вступили в это общество за границей, два года тому назад, и еще при старой его организации, как раз пред вашею поездкой в Америку и, кажется, тотчас же после нашего последнего разговора, о котором вы так
много написали мне из Америки в вашем письме. Кстати, извините, что я не ответил вам тоже письмом, а ограничился…
Меня очень интересует этот молодой
человек, о котором я так
много застал тогда всяких слухов.
— Да кто управляет-то? три
человека с полчеловеком. Ведь, на них глядя, только скука возьмет. И каким это здешним движением? Прокламациями, что ли? Да и кто навербован-то, подпоручики в белой горячке да два-три студента! Вы умный
человек, вот вам вопрос: отчего не вербуются к ним
люди значительнее, отчего всё студенты да недоросли двадцати двух лет? Да и
много ли? Небось миллион собак ищет, а
много ль всего отыскали? Семь
человек. Говорю вам, скука возьмет.
— Однако же у вас каждое слово на крюк привешено, хе-хе! осторожный
человек! — весело заметил вдруг Петр Степанович. — Слушайте, отец родной, надо же было с вами познакомиться, ну вот потому я в моем стиле и говорил. Я не с одним с вами, а со
многими так знакомлюсь. Мне, может, ваш характер надо было распознать.
— Вы всё лжете, вы очень злой
человек, а я давеча доказательно выразила вам вашу несостоятельность, — ответила студентка с пренебрежением и как бы презирая
много объясняться с таким
человеком.
— Может, и брежу, может, и брежу! — подхватил тот скороговоркой, — но я выдумал первый шаг. Никогда Шигалеву не выдумать первый шаг.
Много Шигалевых! Но один, один только
человек в России изобрел первый шаг и знает, как его сделать. Этот
человек я. Что вы глядите на меня? Мне вы, вы надобны, без вас я нуль. Без вас я муха, идея в стклянке, Колумб без Америки.
Часом раньше того, как мы со Степаном Трофимовичем вышли на улицу, по городу проходила и была
многими с любопытством замечена толпа
людей, рабочих с Шпигулинской фабрики,
человек в семьдесят, может и более.
Другие до сих пор у нас отвергают выбор, утверждая, что семидесяти
человек слишком было бы
много для выборных, а что просто эта толпа состояла из наиболее обиженных и приходили они просить лишь сами за себя, так что общего фабричного «бунта», о котором потом так прогремели, совсем никакого не было.
Как
многие из наших великих писателей (а у нас очень
много великих писателей), он не выдерживал похвал и тотчас же начинал слабеть, несмотря на свое остроумие. Но я думаю, что это простительно. Говорят, один из наших Шекспиров прямо так и брякнул в частном разговоре, что, «дескать, нам, великим
людям, иначе и нельзя» и т. д., да еще и не заметил того.
Многие, правда, старались принять самый нахмуренный и политический вид; но, вообще говоря, непомерно веселит русского
человека всякая общественная скандальная суматоха.
— Когда же вы предупреждали меня? Напротив, вы одобряли, вы даже требовали… Я, признаюсь, до того удивлена… Вы сами ко мне приводили
многих странных
людей.
— Нет, вы не безмерно; вы со способностями, но очень
много не понимаете, потому что вы низкий
человек.
«Есть же и в этих
людях великодушие! — думал Шатов, направляясь к Лямшину. — Убеждения и
человек — это, кажется, две вещи во
многом различные. Я, может быть,
много виноват пред ними!.. Все виноваты, все виноваты и… если бы в этом все убедились!..»