Неточные совпадения
Прожили они вдвоем недели с три, а потом расстались,
как вольные и ничем не связанные
люди; конечно, тоже и по бедности.
Гигант до того струсил, что даже не защищался и всё время,
как его таскали, почти не прерывал молчания; но после таски обиделся со всем пылом благородного
человека.
Степану Трофимовичу,
как и всякому остроумному
человеку, необходим был слушатель, и, кроме того, необходимо было сознание о том, что он исполняет высший долг пропаганды идей.
— Мы,
как торопливые
люди, слишком поспешили с нашими мужичками, — заключил он свой ряд замечательных мыслей, — мы их ввели в моду, и целый отдел литературы, несколько лет сряду, носился с ними
как с новооткрытою драгоценностью.
Но, откинув смешное, и так
как я все-таки с сущностию дела согласен, то скажу и укажу: вот были
люди!
— Никогда эти ваши
люди не любили народа, не страдали за него и ничем для него не пожертвовали,
как бы ни воображали это сами, себе в утеху! — угрюмо проворчал он, потупившись и нетерпеливо повернувшись на стуле.
Упомяну
как странность: все у нас, чуть не с первого дня, нашли его чрезвычайно рассудительным
человеком.
Говорю
как друг вашего дома,
как искренно любящий вас пожилой и вам родной
человек, от которого нельзя обижаться…
«Бог знает
как эти
люди делаются!» — думал Nicolas в недоумении, припоминая иногда неожиданного фурьериста.
Он с волнением подозревал, что о нем уже донесли новому губернатору,
как о
человеке опасном.
Я бы желала, чтоб эти
люди чувствовали к вам уважение, потому что они пальца вашего, вашего мизинца не стоят, а вы
как себя держите?
— Довольно, Степан Трофимович, дайте покой; измучилась. Успеем наговориться, особенно про дурное. Вы начинаете брызгаться, когда засмеетесь, это уже дряхлость какая-то! И
как странно вы теперь стали смеяться… Боже, сколько у вас накопилось дурных привычек! Кармазинов к вам не поедет! А тут и без того всему рады… Вы всего себя теперь обнаружили. Ну довольно, довольно, устала! Можно же, наконец, пощадить
человека!
Mais, entre nous soit dit, [Но, между нами говоря (фр.).] что же и делать
человеку, которому предназначено стоять «укоризной»,
как не лежать, — знает ли она это?
Только Николай Всеволодович, вместо того чтобы приревновать, напротив, сам с молодым
человеком подружился, точно и не видит ничего, али
как будто ему всё равно.
Она объяснила ему всё сразу, резко и убедительно. Намекнула и о восьми тысячах, которые были ему дозарезу нужны. Подробно рассказала о приданом. Степан Трофимович таращил глаза и трепетал. Слышал всё, но ясно не мог сообразить. Хотел заговорить, но всё обрывался голос. Знал только, что всё так и будет,
как она говорит, что возражать и не соглашаться дело пустое, а он женатый
человек безвозвратно.
Сделка для молодого
человека была выгодная: он получал с отца в год до тысячи рублей в виде дохода с имения, тогда
как оно при новых порядках не давало и пятисот (а может быть, и того менее).
Все письма его были коротенькие, сухие, состояли из одних лишь распоряжений, и так
как отец с сыном еще с самого Петербурга были, по-модному, на ты, то и письма Петруши решительно имели вид тех старинных предписаний прежних помещиков из столиц их дворовым
людям, поставленным ими в управляющие их имений.
Но при первом князе, при первой графине, при первом
человеке, которого он боится, он почтет священнейшим долгом забыть вас с самым оскорбительным пренебрежением,
как щепку,
как муху, тут же, когда вы еще не успели от него выйти; он серьезно считает это самым высоким и прекрасным тоном.
Но по крайней мере все мелкие вещицы его костюма: запоночки, воротнички, пуговки, черепаховый лорнет на черной тоненькой ленточке, перстенек непременно были такие же,
как и у
людей безукоризненно хорошего тона.
— Comment! [
Как! (фр.)] Так неужели вы что-нибудь знаете об этом несчастном супружестве de се pauvre ami [этого бедного друга (фр.).] и эту женщину? — воскликнул Степан Трофимович, вдруг увлекшись чувством. — Вас первого
человека встречаю, лично знающего; и если только…
Человек раздражительный и,
как бы так сказать, военно-эстетический, но дурного только вкуса.
— Нет, заметьте, заметьте, — подхватил Липутин,
как бы и не слыхав Степана Трофимовича, — каково же должно быть волнение и беспокойство, когда с таким вопросом обращаются с такой высоты к такому
человеку,
как я, да еще снисходят до того, что сами просят секрета. Это что же-с? Уж не получили ли известий каких-нибудь о Николае Всеволодовиче неожиданных?
А вы вот не поверите, Степан Трофимович, чего уж, кажется-с, капитан Лебядкин, ведь уж, кажется, глуп
как… то есть стыдно только сказать
как глуп; есть такое одно русское сравнение, означающее степень; а ведь и он себя от Николая Всеволодовича обиженным почитает, хотя и преклоняется пред его остроумием: «Поражен, говорит, этим
человеком: премудрый змий» (собственные слова).
— Да и я хочу верить, что вздор, и с прискорбием слушаю, потому что,
как хотите, наиблагороднейшая девушка замешана, во-первых, в семистах рублях, а во-вторых, в очевидных интимностях с Николаем Всеволодовичем. Да ведь его превосходительству что стоит девушку благороднейшую осрамить или чужую жену обесславить, подобно тому
как тогда со мной казус вышел-с? Подвернется им полный великодушия
человек, они и заставят его прикрыть своим честным именем чужие грехи. Так точно и я ведь вынес-с; я про себя говорю-с…
Это самый лучший и самый верный
человек на всем земном шаре, и вы его непременно должны полюбить,
как меня!
— Почему мне в этакие минуты всегда становится грустно, разгадайте, ученый
человек? Я всю жизнь думала, что и бог знает
как буду рада, когда вас увижу, и всё припомню, и вот совсем
как будто не рада, несмотря на то что вас люблю… Ах, боже, у него висит мой портрет! Дайте сюда, я его помню, помню!
—
Человек смерти боится, потому что жизнь любит, вот
как я понимаю, — заметил я, — и так природа велела.
–…До перемены земли и
человека физически. Будет богом
человек и переменится физически. И мир переменится, и дела переменятся, и мысли, и все чувства.
Как вы думаете, переменится тогда
человек физически?
— Он не сумасшедший, но это
люди с коротенькими мыслями, — вяло и
как бы нехотя промямлил он.
— Пьяный
человек и негодяй, — пробормотал
как бы нехотя Шатов.
— Чего рассказывать. Третьего года мы отправились втроем на эмигрантском пароходе в Американские Штаты на последние деньжишки, «чтобы испробовать на себе жизнь американского рабочего и таким образом личнымопытом проверить на себе состояние
человека в самом тяжелом его общественном положении». Вот с
какою целию мы отправились.
— Знаешь что, Шатушка, — покачала она головой, —
человек ты, пожалуй, и рассудительный, а скучаешь. Странно мне на всех вас смотреть; не понимаю я,
как это
люди скучают. Тоска не скука. Мне весело.
— Всё одно выходит: дорога, злой
человек, чье-то коварство, смертная постеля, откудова-то письмо, нечаянное известие — враки всё это, я думаю, Шатушка,
как по-твоему?
— А я, мать моя, светского мнения не так боюсь,
как иные; это вы, под видом гордости, пред мнением света трепещете. А что тут свои
люди, так для вас же лучше, чем если бы чужие слышали.
«Есть
люди, которым чистое белье даже неприлично-с»,
как возразил раз когда-то Липутин на шутливый упрек ему Степана Трофимовича в неряшестве.
И вот из соседней залы, длинной и большой комнаты, раздались скорые приближающиеся шаги, маленькие шаги, чрезвычайно частые; кто-то
как будто катился, и вдруг влетел в гостиную — совсем не Николай Всеволодович, а совершенно не знакомый никому молодой
человек.
Это был молодой
человек лет двадцати семи или около, немного повыше среднего роста, с жидкими белокурыми, довольно длинными волосами и с клочковатыми, едва обозначавшимися усами и бородкой. Одетый чисто и даже по моде, но не щегольски;
как будто с первого взгляда сутуловатый и мешковатый, но, однако ж, совсем не сутуловатый и даже развязный.
Как будто какой-то чудак, и, однако же, все у нас находили потом его манеры весьма приличными, а разговор всегда идущим к делу.
Мне, например, запомнилось, что Марья Тимофеевна, вся замирая от испуга, поднялась к нему навстречу и сложила,
как бы умоляя его, пред собою руки; а вместе с тем вспоминается и восторг в ее взгляде, какой-то безумный восторг, почти исказивший ее черты, — восторг, который трудно
людьми выносится.
Кириллов, тут бывший (чрезвычайный оригинал, Варвара Петровна, и чрезвычайно отрывистый
человек; вы, может быть, когда-нибудь его увидите, он теперь здесь), ну так вот, этот Кириллов, который, по обыкновению, всё молчит, а тут вдруг разгорячился, заметил, я помню, Николаю Всеволодовичу, что тот третирует эту госпожу
как маркизу и тем окончательно ее добивает.
Одним словом, положим, всё это с его стороны баловство, фантазия преждевременно уставшего
человека, — пусть даже, наконец,
как говорил Кириллов, это был новый этюд пресыщенного
человека с целью узнать, до чего можно довести сумасшедшую калеку.
— Нет, это было нечто высшее чудачества и, уверяю вас, нечто даже святое!
Человек гордый и рано оскорбленный, дошедший до той «насмешливости», о которой вы так метко упомянули, — одним словом, принц Гарри,
как великолепно сравнил тогда Степан Трофимович и что было бы совершенно верно, если б он не походил еще более на Гамлета, по крайней мере по моему взгляду.
Вам непонятно, что он защищает ее от обидчиков, окружает ее уважением, «
как маркизу» (этот Кириллов, должно быть, необыкновенно глубоко понимает
людей, хотя и он не понял Nicolas!).
— То есть в том смысле, что чем хуже, тем лучше, я понимаю, понимаю, Варвара Петровна. Это вроде
как в религии: чем хуже
человеку жить или чем забитее или беднее весь народ, тем упрямее мечтает он о вознаграждении в раю, а если при этом хлопочет еще сто тысяч священников, разжигая мечту и на ней спекулируя, то… я понимаю вас, Варвара Петровна, будьте покойны.
А если так, то что же могло произойти с таким
человеком,
как Степан Трофимович?
Когда очень уж солидные и сдержанные
люди на этот слух улыбались, благоразумно замечая, что
человек, живущий скандалами и начинающий у нас с флюса, не похож на чиновника, то им шепотом замечали, что служит он не то чтоб официально, а, так сказать, конфиденциально и что в таком случае самою службой требуется, чтобы служащий
как можно менее походил на чиновника.
Все-таки он слыл же когда-то заграничным революционером, правда ли, нет ли, участвовал в каких-то заграничных изданиях и конгрессах, «что можно даже из газет доказать»,
как злобно выразился мне при встрече Алеша Телятников, теперь, увы, отставной чиновничек, а прежде тоже обласканный молодой
человек в доме старого губернатора.
Помилуй, кричу ему, да неужто ты себя такого,
как есть,
людям взамен Христа предложить желаешь?
— Друг мой, настоящая правда всегда неправдоподобна, знаете ли вы это? Чтобы сделать правду правдоподобнее, нужно непременно подмешать к ней лжи.
Люди всегда так и поступали. Может быть, тут есть, чего мы не понимаем.
Как вы думаете, есть тут, чего мы не понимаем, в этом победоносном визге? Я бы желал, чтобы было. Я бы желал.
Золотая средина: ни глуп, ни умен, довольно бездарен и с луны соскочил,
как говорят здесь благоразумные
люди, не так ли?
Ах,
как кстати: здесь в городе и около бродит теперь один Федька Каторжный, беглый из Сибири, представьте, мой бывший дворовый
человек, которого папаша лет пятнадцать тому в солдаты упек и деньги взял.