Неточные совпадения
Опять сошлись, опять промах
у Гаганова и опять выстрел вверх
у Ставрогина. Про эти выстрелы вверх можно
было бы и поспорить: Николай Всеволодович мог прямо утверждать, что он стреляет как следует, если бы сам не сознался в умышленном промахе. Он наводил пистолет не прямо в небо или в дерево, а все-таки как бы метил в
противника, хотя, впрочем, брал на аршин поверх его шляпы. В этот второй раз прицел
был даже еще ниже, еще правдоподобнее; но уже Гаганова нельзя
было разуверить.
Неточные совпадения
Перед этим опасным
противником у ней уж не
было ни той силы воли и характера, ни проницательности, ни уменья владеть собой, с какими она постоянно являлась Обломову.
Привалов ничего не отвечал. Он думал о том, что именно ему придется вступить в борьбу с этой всесильной кучкой. Вот его будущие
противники, а может
быть, и враги. Вернее всего, последнее. Но пока игра представляла закрытые карты, и можно
было только догадываться,
у кого какая масть на руках.
«Вы спрашиваете, что я именно ощущал в ту минуту, когда
у противника прощения просил, — отвечаю я ему, — но я вам лучше с самого начала расскажу, чего другим еще не рассказывал», — и рассказал ему все, что произошло
у меня с Афанасием и как поклонился ему до земли. «Из сего сами можете видеть, — заключил я ему, — что уже во время поединка мне легче
было, ибо начал я еще дома, и раз только на эту дорогу вступил, то все дальнейшее пошло не только не трудно, а даже радостно и весело».
Но в своей горячей речи уважаемый мой
противник (и
противник еще прежде, чем я произнес мое первое слово), мой
противник несколько раз воскликнул: „Нет, я никому не дам защищать подсудимого, я не уступлю его защиту защитнику, приехавшему из Петербурга, — я обвинитель, я и защитник!“ Вот что он несколько раз воскликнул и, однако же, забыл упомянуть, что если страшный подсудимый целые двадцать три года столь благодарен
был всего только за один фунт орехов, полученных от единственного человека, приласкавшего его ребенком в родительском доме, то, обратно, не мог же ведь такой человек и не помнить, все эти двадцать три года, как он бегал босой
у отца „на заднем дворе, без сапожек, и в панталончиках на одной пуговке“, по выражению человеколюбивого доктора Герценштубе.
Без возражений, без раздражения он не хорошо говорил, но когда он чувствовал себя уязвленным, когда касались до его дорогих убеждений, когда
у него начинали дрожать мышцы щек и голос прерываться, тут надобно
было его видеть: он бросался на
противника барсом, он рвал его на части, делал его смешным, делал его жалким и по дороге с необычайной силой, с необычайной поэзией развивал свою мысль.