Неточные совпадения
Привычка привела почти к тому же и Степана Трофимовича, но еще в более невинном и безобидном виде,
если можно так выразиться, потому
что прекраснейший был человек.
Есть дружбы странные: оба друга один другого почти съесть хотят, всю жизнь так живут, а между тем расстаться не могут. Расстаться даже никак нельзя: раскапризившийся и разорвавший связь друг первый же заболеет и, пожалуй, умрет,
если это случится. Я положительно знаю,
что Степан Трофимович несколько раз, и иногда после самых интимных излияний глаз на глаз с Варварой Петровной, по уходе ее вдруг вскакивал с дивана и начинал колотить кулаками в стену.
А
что,
если я сам бывал свидетелем?
Что,
если сам Степан Трофимович неоднократно рыдал на моем плече, в ярких красках рисуя предо мной всю свою подноготную?
Но, несмотря на мечту о галлюцинации, он каждый день, всю свою жизнь, как бы ждал продолжения и, так сказать, развязки этого события. Он не верил,
что оно так и кончилось! А
если так, то странно же он должен был иногда поглядывать на своего друга.
Он со слезами вспоминал об этом девять лет спустя, — впрочем, скорее по художественности своей натуры,
чем из благодарности. «Клянусь же вам и пари держу, — говорил он мне сам (но только мне и по секрету), —
что никто-то изо всей этой публики знать не знал о мне ровнешенько ничего!» Признание замечательное: стало быть, был же в нем острый ум,
если он тогда же, на эстраде, мог так ясно понять свое положение, несмотря на всё свое упоение; и, стало быть, не было в нем острого ума,
если он даже девять лет спустя не мог вспомнить о том без ощущения обиды.
Тот ему первым словом: «Вы, стало быть, генерал,
если так говорите», то есть в том смысле,
что уже хуже генерала он и брани не мог найти.
— Уж не знаю, каким это манером узнали-с, а когда я вышла и уж весь проулок прошла, слышу, они меня догоняют без картуза-с: «Ты, говорят, Агафьюшка,
если, по отчаянии, прикажут тебе: “Скажи, дескать, своему барину,
что он умней во всем городе”, так ты им тотчас на то не забудь: “Сами оченно хорошо про то знаем-с и вам того же самого желаем-с…”»
— Так я и знала! Я в Швейцарии еще это предчувствовала! — раздражительно вскричала она. — Теперь вы будете не по шести, а по десяти верст ходить! Вы ужасно опустились, ужасно, уж-жасно! Вы не то
что постарели, вы одряхлели… вы поразили меня, когда я вас увидела давеча, несмотря на ваш красный галстук… quelle idée rouge! [
что за дикая выдумка! (фр.)] Продолжайте о фон Лембке,
если в самом деле есть
что сказать, и кончите когда-нибудь, прошу вас; я устала.
Как хроникер, я ограничиваюсь лишь тем,
что представляю события в точном виде, точно так, как они произошли, и не виноват,
если они покажутся невероятными.
Понимаете ли вы,
если я сама вам говорю,
что она ангел кротости! — вдруг яростно вскричала она.
А
что,
если подымется крик и вместо величественной картины дойдет до процесса?
Накануне вы с нею переговорите,
если надо будет; а на вашем вечере мы не то
что объявим или там сговор какой-нибудь сделаем, а только так намекнем или дадим знать, безо всякой торжественности.
— Cher ami,
если б я не согласился, она бы рассердилась ужасно, ужа-а-сно! но все-таки менее,
чем теперь, когда я согласился.
Вообще говоря,
если осмелюсь выразить и мое мнение в таком щекотливом деле, все эти наши господа таланты средней руки, принимаемые, по обыкновению, при жизни их чуть не за гениев, — не только исчезают чуть не бесследно и как-то вдруг из памяти людей, когда умирают, но случается,
что даже и при жизни их, чуть лишь подрастет новое поколение, сменяющее то, при котором они действовали, — забываются и пренебрегаются всеми непостижимо скоро.
Рассказывали,
что он вас встретит, обласкает, прельстит, обворожит своим простодушием, особенно
если вы ему почему-нибудь нужны и, уж разумеется,
если вы предварительно были ему зарекомендованы.
Когда пошли у нас недавние слухи,
что приедет Кармазинов, я, разумеется, ужасно пожелал его увидать и,
если возможно, с ним познакомиться. Я знал,
что мог бы это сделать чрез Степана Трофимовича; они когда-то были друзьями. И вот вдруг я встречаюсь с ним на перекрестке. Я тотчас узнал его; мне уже его показали дня три тому назад, когда он проезжал в коляске с губернаторшей.
— Никакого тут деликатнейшего дела нет, и даже это стыдно, а я не вам кричал,
что «вздор», а Липутину, зачем он прибавляет. Извините меня,
если на свое имя приняли. Я Шатова знаю, а жену его совсем не знаю… совсем не знаю!
— Я понял, понял, и
если настаивал, то потому лишь,
что очень люблю нашего бедного друга, notre irascible ami, [нашего раздражительного друга (фр.).] и всегда интересовался…
— Всё это глупо, Липутин, — проговорил наконец господин Кириллов с некоторым достоинством. —
Если я нечаянно сказал вам несколько пунктов, а вы подхватили, то как хотите. Но вы не имеете права, потому
что я никогда никому не говорю. Я презираю чтобы говорить…
Если есть убеждения, то для меня ясно… а это вы глупо сделали. Я не рассуждаю об тех пунктах, где совсем кончено. Я терпеть не могу рассуждать. Я никогда не хочу рассуждать…
А
если я с вами не излагаю мыслей, — заключил он неожиданно и обводя всех нас твердым взглядом, — то вовсе не с тем,
что боюсь от вас доноса правительству; это нет; пожалуйста, не подумайте пустяков в этом смысле…
— Понимаю,
что если вы, по вашим словам, так долго прожили за границей, чуждаясь для своих целей людей, и — забыли Россию, то, конечно, вы на нас, коренных русаков, поневоле должны смотреть с удивлением, а мы равномерно на вас.
Умоляю вас, наконец (так и было выговорено: умоляю), сказать мне всю правду, безо всяких ужимок, и
если вы при этом дадите мне обещание не забыть потом никогда,
что я говорила с вами конфиденциально, то можете ожидать моей совершенной и впредь всегдашней готовности отблагодарить вас при всякой возможности».
— Я не знаю… известий никаких… я несколько дней не видался, но… но замечу вам… — лепетал Степан Трофимович, видимо едва справляясь со своими мыслями, — но замечу вам, Липутин,
что если вам передано конфиденциально, а вы теперь при всех…
— Совершенно конфиденциально! Да разрази меня бог,
если я… А коли здесь… так ведь
что же-с? Разве мы чужие, взять даже хоть бы и Алексея Нилыча?
Заметьте при этом,
что если уж Алексею Нилычу могло показаться нечто странное, то
что же на самом-то деле может оказаться, а?
А
что вы спрашиваете про капитана Лебядкина, то тот раньше всех нас с ним познакомился, в Петербурге, лет пять или шесть тому, в ту малоизвестную,
если можно так выразиться, эпоху жизни Николая Всеволодовича, когда еще он и не думал нас здесь приездом своим осчастливить.
Я бы простил ему,
если б он поверил только Липу-тину, по бабьему малодушию своему, но теперь уже ясно было,
что он сам всё выдумал еще гораздо прежде Липутина, а Липутин только теперь подтвердил его подозрения и подлил масла в огонь.
—
Если будет всё равно, жить или не жить, то все убьют себя, и вот в
чем, может быть, перемена будет.
— Да ведь это же гимн! Это гимн,
если ты не осел! Бездельники не понимают! Стой! — уцепился он за мое пальто, хотя я рвался изо всех сил в калитку. — Передай,
что я рыцарь чести, а Дашка… Дашку я двумя пальцами… крепостная раба и не смеет…
«
Если хочешь победить весь мир, победи себя», — единственно,
что удалось хорошо указать другому такому же, как и вы, романтику, Шатову, братцу супруги моей.
— О, почему бы совсем не быть этому послезавтра, этому воскресенью! — воскликнул он вдруг, но уже в совершенном отчаянии, — почему бы не быть хоть одной этой неделе без воскресенья — si le miracle existe? [
если чудеса бывают (фр.).] Ну
что бы стоило провидению вычеркнуть из календаря хоть одно воскресенье, ну хоть для того, чтобы доказать атеисту свое могущество, et que tout soit dit! [и пусть всё будет кончено (фр.).] О, как я любил ee! двадцать лет, все двадцать лет, и никогда-то она не понимала меня!
— Антон Лаврентьевич, вы тем временем поговорите с Маврикием Николаевичем, уверяю вас,
что вы оба выиграете,
если поближе познакомитесь, — сказала Лиза и дружески усмехнулась Маврикию Николаевичу, который так весь и просиял от ее взгляда. Я, нечего делать, остался говорить с Маврикием Николаевичем.
А между тем,
если бы совокупить все эти факты за целый год в одну книгу, по известному плану и по известной мысли, с оглавлениями, указаниями, с разрядом по месяцам и числам, то такая совокупность в одно целое могла бы обрисовать всю характеристику русской жизни за весь год, несмотря даже на то,
что фактов публикуется чрезвычайно малая доля в сравнении со всем случившимся.
— Это письмо я получила вчера, — покраснев и торопясь стала объяснять нам Лиза, — я тотчас же и сама поняла,
что от какого-нибудь глупца; и до сих пор еще не показала maman, чтобы не расстроить ее еще более. Но
если он будет опять продолжать, то я не знаю, как сделать. Маврикий Николаевич хочет сходить запретить ему. Так как я на вас смотрела как на сотрудника, — обратилась она к Шатову, — и так как вы там живете, то я и хотела вас расспросить, чтобы судить,
чего еще от него ожидать можно.
— Да о самом главном, о типографии! Поверьте же,
что я не в шутку, а серьезно хочу дело делать, — уверяла Лиза всё в возрастающей тревоге. —
Если решим издавать, то где же печатать? Ведь это самый важный вопрос, потому
что в Москву мы для этого не поедем, а в здешней типографии невозможно для такого издания. Я давно решилась завести свою типографию, на ваше хоть имя, и мама, я знаю, позволит,
если только на ваше имя…
—
Если вы не устроите к завтраму, то я сама к ней пойду, одна, потому
что Маврикий Николаевич отказался. Я надеюсь только на вас, и больше у меня нет никого; я глупо говорила с Шатовым… Я уверена,
что вы совершенно честный и, может быть, преданный мне человек, только устройте.
— Впрочем,
если к завтраму не устроится, то я сама пойду,
что бы ни вышло и хотя бы все узнали.
Если Липутин и мечтал когда-нибудь,
что фаланстера могла бы осуществиться в нашей губернии, то этот наверное знал день и час, когда это сбудется.
Он вдруг встал, повернулся к своему липовому письменному столу и начал на нем что-то шарить. У нас ходил неясный, но достоверный слух,
что жена его некоторое время находилась в связи с Николаем Ставрогиным в Париже и именно года два тому назад, значит, когда Шатов был в Америке, — правда, уже давно после того, как оставила его в Женеве. «
Если так, то зачем же его дернуло теперь с именем вызваться и размазывать?» — подумалось мне.
—
Если вы, тетя, меня не возьмете, то я за вашею каретой побегу и закричу, — быстро и отчаянно прошептала она совсем на ухо Варваре Петровне; хорошо еще,
что никто не слыхал. Варвара Петровна даже на шаг отшатнулась и пронзительным взглядом посмотрела на сумасшедшую девушку. Этот взгляд всё решил: она непременно положила взять с собой Лизу!
Одним словом, всему городу вдруг ясно открылось,
что это не Юлия Михайловна пренебрегала до сих пор Варварой Петровной и не сделала ей визита, а сама Варвара Петровна, напротив, «держала в границах Юлию Михайловну, тогда как та пешком бы, может, побежала к ней с визитом,
если бы только была уверена,
что Варвара Петровна ее не прогонит». Авторитет Варвары Петровны поднялся до чрезвычайности.
Прибавлю, наконец,
что все мы, находившиеся в гостиной, не могли особенно стеснить нашим присутствием обеих подруг детства,
если бы между ними возгорелась ссора; мы считались людьми своими и чуть не подчиненными.
— А я, мать моя, светского мнения не так боюсь, как иные; это вы, под видом гордости, пред мнением света трепещете. А
что тут свои люди, так для вас же лучше,
чем если бы чужие слышали.
— Ему очень хотелось переслать эти деньги, всего триста рублей, господину Лебядкину. А так как он не знал его адреса, а знал лишь,
что он прибудет к нам в город, то и поручил мне передать, на случай,
если господин Лебядкин приедет.
Если и тебя, моя бедная Прасковья Ивановна, беспокоили из-за менятакими же презренными письмами и, как ты выразилась, «бомбардировали», то, конечно, первая жалею,
что послужила невинною причиной.
Прошу тоже сообразить,
что, несмотря на необыкновенную твердость души и на значительную долю рассудка и практического, так сказать даже хозяйственного, такта, которыми она обладала, все-таки в ее жизни не переводились такие мгновения, которым она отдавалась вдруг вся, всецело и,
если позволительно так выразиться, совершенно без удержу.
— Подумайте о том,
что вы девушка, а я хоть и самый преданный друг ваш, но всё же вам посторонний человек, не муж, не отец, не жених. Дайте же руку вашу и пойдемте; я провожу вас до кареты и,
если позволите, сам отвезу вас в ваш дом.
—
Если вы дадите мне слово,
что это не обидит деликатности Николая Всеволодовича, в известных мне чувствах его ко мне, от которой он ни-че-го не скрывает… и
если вы так притом уверены,
что этим даже сделаете ему удовольствие…
Довольно интересная вещица, Прасковья Ивановна, и я уверен,
что Лизавета Николаевна с любопытством выслушает, потому
что тут много
если не чудных, то причудливых вещей.