Неточные совпадения
Замечу лишь, что это
был человек даже совестливый (то
есть иногда), а потому часто грустил.
Замечу от себя, что действительно у многих особ в генеральских чинах
есть привычка смешно говорить: «Я служил государю моему…», то
есть точно у них не тот же государь, как и у нас, простых государевых подданных, а особенный, ихний.
Замечу, что у нас многие полагали, что в день манифеста
будет нечто необычайное, в том роде, как предсказывал Липутин, и всё ведь так называемые знатоки народа и государства.
Липутин тотчас же согласился, но
заметил, что покривить душой и похвалить мужичков все-таки
было тогда необходимо для направления; что даже дамы высшего общества заливались слезами, читая «Антона Горемыку», а некоторые из них так даже из Парижа написали в Россию своим управляющим, чтоб от сей поры обращаться с крестьянами как можно гуманнее.
Он
был не очень разговорчив, изящен без изысканности, удивительно скромен и в то же время
смел и самоуверен, как у нас никто.
Кстати
замечу в скобках, что милый, мягкий наш Иван Осипович, бывший наш губернатор,
был несколько похож на бабу, но хорошей фамилии и со связями, — чем и объясняется то, что он просидел у нас столько лет, постоянно отмахиваясь руками от всякого дела.
Алеша и полковник еще не успели ничего понять, да им и не видно
было и до конца казалось, что те шепчутся; а между тем отчаянное лицо старика их тревожило. Они смотрели выпуча глаза друг на друга, не зная, броситься ли им на помощь, как
было условлено, или еще подождать. Nicolas
заметил, может
быть, это и притиснул ухо побольнее.
Теперь, когда Лизавете Николаевне
было уже около двадцати двух лет, за нею
смело можно
было считать до двухсот тысяч рублей одних ее собственных денег, не говоря уже о состоянии, которое должно
было ей достаться со временем после матери, не имевшей детей во втором супружестве.
Проклятие на эту минуту: я, кажется, оробел и смотрел подобострастно! Он мигом всё это
заметил и, конечно, тотчас же всё узнал, то
есть узнал, что мне уже известно, кто он такой, что я его читал и благоговел пред ним с самого детства, что я теперь оробел и смотрю подобострастно. Он улыбнулся, кивнул еще раз головой и пошел прямо, как я указал ему. Не знаю, для чего я поворотил за ним назад; не знаю, для чего я пробежал подле него десять шагов. Он вдруг опять остановился.
— Извозчики? извозчики всего ближе отсюда… у собора стоят, там всегда стоят, — и вот я чуть
было не повернулся бежать за извозчиком. Я подозреваю, что он именно этого и ждал от меня. Разумеется, я тотчас же опомнился и остановился, но движение мое он
заметил очень хорошо и следил за мною всё с тою же скверною улыбкой. Тут случилось то, чего я никогда не забуду.
— Не беспокойтесь, я сам, — очаровательно проговорил он, то
есть когда уже вполне
заметил, что я не подниму ему ридикюль, поднял его, как будто предупреждая меня, кивнул еще раз головой и отправился своею дорогой, оставив меня в дураках.
Я прочел и удивился, что он в таком волнении от таких пустяков. Взглянув на него вопросительно, я вдруг
заметил, что он, пока я читал, успел переменить свой всегдашний белый галстук на красный. Шляпа и палка его лежали на столе. Сам же
был бледен, и даже руки его дрожали.
Липутин совершенно
заметил чрезвычайный испуг Степана Трофимовича и видимо
был доволен.
— Извините меня, — внушительно
заметил Степан Трофимович, — я понимаю, что это дело может
быть деликатнейшим…
— Нет,
заметьте,
заметьте, — подхватил Липутин, как бы и не слыхав Степана Трофимовича, — каково же должно
быть волнение и беспокойство, когда с таким вопросом обращаются с такой высоты к такому человеку, как я, да еще снисходят до того, что сами просят секрета. Это что же-с? Уж не получили ли известий каких-нибудь о Николае Всеволодовиче неожиданных?
— Это всё равно. Обман убьют. Всякий, кто хочет главной свободы, тот должен
сметь убить себя. Кто
смеет убить себя, тот тайну обмана узнал. Дальше нет свободы; тут всё, а дальше нет ничего. Кто
смеет убить себя, тот бог. Теперь всякий может сделать, что бога не
будет и ничего не
будет. Но никто еще ни разу не сделал.
— Не успеет, может
быть, —
заметил я.
— А, и этот! — взревел он опять,
заметив Кириллова, который всё еще не уходил с своим фонарем; он поднял
было кулак, но тотчас опустил его.
—
Заметьте эту раздражительную фразу в конце о формальности. Бедная, бедная, друг всей моей жизни! Признаюсь, это внезапноерешение судьбы меня точно придавило… Я, признаюсь, всё еще надеялся, а теперь tout est dit, [всё решено (фр.).] я уж знаю, что кончено; c’est terrible. [это ужасно (фр.).] О, кабы не
было совсем этого воскресенья, а всё по-старому: вы бы ходили, а я бы тут…
— Я раньше как к трем часам не могу у вас завтра
быть, —
заметил я, несколько опомнившись.
Ее женственная улыбка в такую трудную для нее минуту и намек, что она уже
заметила вчера мои чувства, точно резнул меня по сердцу; но мне
было жалко, жалко, — вот и всё!
— Я у этого Алексея Нилыча вчера чай
пил, —
заметил я, — он, кажется, помешан на атеизме.
Необычайная учтивость губернаторши, без сомнения, заключала в себе явную и остроумную в своем роде колкость; так все поняли; так поняла, должно
быть, и Варвара Петровна; но по-прежнему никого не
замечая и с самым непоколебимым видом достоинства приложилась она ко кресту и тотчас же направилась к выходу.
— Милая моя, ты знаешь, я всегда тебе рада, но что скажет твоя мать? — начала
было осанисто Варвара Петровна, но вдруг смутилась,
заметив необычайное волнение Лизы.
Варвара Петровна безмолвно смотрела на нее широко открытыми глазами и слушала с удивлением. В это мгновение неслышно отворилась в углу боковая дверь, и появилась Дарья Павловна. Она приостановилась и огляделась кругом; ее поразило наше смятение. Должно
быть, она не сейчас различила и Марью Тимофеевну, о которой никто ее не предуведомил. Степан Трофимович первый
заметил ее, сделал быстрое движение, покраснел и громко для чего-то возгласил: «Дарья Павловна!», так что все глаза разом обратились на вошедшую.
И вообще
замечу, трудно
было чем-нибудь надолго изумить эту девушку и сбить ее с толку, — что бы она там про себя ни чувствовала.
— То
есть не по-братски, а единственно в том смысле, что я брат моей сестре, сударыня, и поверьте, сударыня, — зачастил он, опять побагровев, — что я не так необразован, как могу показаться с первого взгляда в вашей гостиной. Мы с сестрой ничто, сударыня, сравнительно с пышностию, которую здесь
замечаем. Имея к тому же клеветников. Но до репутации Лебядкин горд, сударыня, и… и… я приехал отблагодарить… Вот деньги, сударыня!
— Двадцать рублей, сударыня, — вскочил он вдруг с пачкой в руках и со вспотевшим от страдания лицом;
заметив на полу вылетевшую бумажку, он нагнулся
было поднять ее, но, почему-то устыдившись, махнул рукой.
Тут у меня еще не докончено, но всё равно, словами! — трещал капитан. — Никифор берет стакан и, несмотря на крик, выплескивает в лохань всю комедию, и мух и таракана, что давно надо
было сделать. Но
заметьте,
заметьте, сударыня, таракан не ропщет! Вот ответ на ваш вопрос: «Почему?» — вскричал он торжествуя: — «Та-ра-кан не ропщет!» Что же касается до Никифора, то он изображает природу, — прибавил он скороговоркой и самодовольно заходил по комнате.
И до того
было сильно всегдашнее, неодолимое влияние его на мать, что она и тут не
посмела отдернуть руки.
У бедной
была своя забота: она поминутно поворачивала голову к Лизе и смотрела на нее в безотчетном страхе, а встать и уехать и думать уже не
смела, пока не подымется дочь.
Кириллов, тут бывший (чрезвычайный оригинал, Варвара Петровна, и чрезвычайно отрывистый человек; вы, может
быть, когда-нибудь его увидите, он теперь здесь), ну так вот, этот Кириллов, который, по обыкновению, всё молчит, а тут вдруг разгорячился,
заметил, я помню, Николаю Всеволодовичу, что тот третирует эту госпожу как маркизу и тем окончательно ее добивает.
— И
заметьте, Варвара Петровна, — встрепенулся Петр Степанович, — ну мог ли Николай Всеволодович сам объяснить вам это всё давеча, в ответ на ваш вопрос, — может
быть, слишком уж категорический?
— Часа два с лишком, — ответил Nicolas, пристально к ней присматриваясь.
Замечу, что он
был необыкновенно сдержан и вежлив, но, откинув вежливость, имел совершенно равнодушный вид, даже вялый.
— Мама, мама, милая ма, вы не пугайтесь, если я в самом деле обе ноги сломаю; со мной это так может случиться, сами же говорите, что я каждый день скачу верхом сломя голову. Маврикий Николаевич,
будете меня водить хромую? — захохотала она опять. — Если это случится, я никому не дам себя водить, кроме вас,
смело рассчитывайте. Ну, положим, что я только одну ногу сломаю… Ну
будьте же любезны, скажите, что почтете за счастье.
— Боже, да ведь он хотел сказать каламбур! — почти в ужасе воскликнула Лиза. — Маврикий Николаевич, не
смейте никогда пускаться на этот путь! Но только до какой же степени вы эгоист! Я убеждена, к чести вашей, что вы сами на себя теперь клевещете; напротив; вы с утра до ночи
будете меня тогда уверять, что я стала без ноги интереснее! Одно непоправимо — вы безмерно высоки ростом, а без ноги я стану премаленькая, как же вы меня поведете под руку, мы
будем не пара!
Повторю, эти слухи только мелькнули и исчезли бесследно, до времени, при первом появлении Николая Всеволодовича; но
замечу, что причиной многих слухов
было отчасти несколько кратких, но злобных слов, неясно и отрывисто произнесенных в клубе недавно возвратившимся из Петербурга отставным капитаном гвардии Артемием Павловичем Гагановым, весьма крупным помещиком нашей губернии и уезда, столичным светским человеком и сыном покойного Павла Павловича Гаганова, того самого почтенного старшины, с которым Николай Всеволодович имел, четыре с лишком года тому назад, то необычайное по своей грубости и внезапности столкновение, о котором я уже упоминал прежде, в начале моего рассказа.
— Я не про то. Знаете ли, что всё это
было нарочно сшито белыми нитками, чтобы
заметили те… кому надо. Понимаете это?
— Невозможно
было; но Липутин, сами знаете, не
смеет…
Маврикий Николаевич, накануне лишь узнавший о ходе дела, при таких неслыханных предложениях открыл
было рот от удивления и хотел тут же настаивать на примирении, но,
заметив, что Артемий Павлович, предугадавший его намерения, почти затрясся на своем стуле, смолчал и не произнес ничего.
—
Замечу только одно, — произнес Маврикий Николаевич, с усилием и со страданием обсуждавший дело, — если противник заранее объявляет, что стрелять
будет вверх, то поединок действительно продолжаться не может… по причинам деликатным и… ясным…
Опять сошлись, опять промах у Гаганова и опять выстрел вверх у Ставрогина. Про эти выстрелы вверх можно
было бы и поспорить: Николай Всеволодович мог прямо утверждать, что он стреляет как следует, если бы сам не сознался в умышленном промахе. Он наводил пистолет не прямо в небо или в дерево, а все-таки как бы
метил в противника, хотя, впрочем, брал на аршин поверх его шляпы. В этот второй раз прицел
был даже еще ниже, еще правдоподобнее; но уже Гаганова нельзя
было разуверить.
Варвара Петровна тотчас же поспешила
заметить, что Степан Трофимович вовсе никогда не
был критиком, а, напротив, всю жизнь прожил в ее доме. Знаменит же обстоятельствами первоначальной своей карьеры, «слишком известными всему свету», а в самое последнее время — своими трудами по испанской истории; хочет тоже писать о положении теперешних немецких университетов и, кажется, еще что-то о дрезденской Мадонне. Одним словом, Варвара Петровна не захотела уступить Юлии Михайловне Степана Трофимовича.
— То
есть они ведь вовсе в тебе не так нуждаются. Напротив, это чтобы тебя обласкать и тем подлизаться к Варваре Петровне. Но, уж само собою, ты не
посмеешь отказаться читать. Да и самому-то, я думаю, хочется, — ухмыльнулся он, — у вас у всех, у старичья, адская амбиция. Но послушай, однако, надо, чтобы не так скучно. У тебя там что, испанская история, что ли? Ты мне дня за три дай просмотреть, а то ведь усыпишь, пожалуй.
Торопливая и слишком обнаженная грубость этих колкостей
была явно преднамеренная. Делался вид, что со Степаном Трофимовичем как будто и нельзя говорить другим, более тонким языком и понятиями. Степан Трофимович твердо продолжал не
замечать оскорблений. Но сообщаемые события производили на него всё более и более потрясающее впечатление.
Фон Лембке
был обижен и снова пожаловался супруге; осмеяв его раздражительность, та колко
заметила, что он сам, видно, не умеет стать на настоящую ногу; по крайней мере с ней «этот мальчик» никогда не позволяет себе фамильярностей, а впрочем, «он наивен и свеж, хотя и вне рамок общества».
Замечу, предупреждая события, что если бы не самомнение и честолюбие Юлии Михайловны, то, пожалуй, и не
было бы всего того, что успели натворить у нас эти дурные людишки. Тут она во многом ответственна!
Нумер застрелившегося
был отперт, и, разумеется, нас не
посмели не пропустить.
Никто не
заметил в нем ничего особенного; он
был спокоен, тих и ласков.
— Семен Яковлевич, скажите мне что-нибудь, я так давно желала с вами познакомиться, — пропела с улыбкой и прищуриваясь та пышная дама из нашей коляски, которая
заметила давеча, что с развлечениями нечего церемониться,
было бы занимательно. Семен Яковлевич даже не поглядел на нее. Помещик, стоявший на коленях, звучно и глубоко вздохнул, точно приподняли и опустили большие мехи.