Неточные совпадения
Но она ничего не забывала, а он забывал иногда слишком уж скоро и, ободренный ее же спокойствием, нередко в тот же
день смеялся и школьничал
за шампанским, если приходили приятели.
За несколько времени до великого
дня Степан Трофимович повадился было бормотать про себя известные, хотя несколько неестественные стихи, должно быть сочиненные каким-нибудь прежним либеральным помещиком...
Кажется, и Степан Трофимович
разделял эти мысли, и до того даже, что почти накануне великого
дня стал вдруг проситься у Варвары Петровны
за границу; одним словом, стал беспокоиться.
— Друзья мои, — учил он нас, — наша национальность, если и в самом
деле «зародилась», как они там теперь уверяют в газетах, — то сидит еще в школе, в немецкой какой-нибудь петершуле,
за немецкою книжкой и твердит свой вечный немецкий урок, а немец-учитель ставит ее на колени, когда понадобится.
Все три наши доктора дали мнение, что и
за три
дня пред сим больной мог уже быть как в бреду и хотя и владел, по-видимому, сознанием и хитростию, но уже не здравым рассудком и волей, что, впрочем, подтверждалось и фактами.
— Так я и знала! Я в Швейцарии еще это предчувствовала! — раздражительно вскричала она. — Теперь вы будете не по шести, а по десяти верст ходить! Вы ужасно опустились, ужасно, уж-жасно! Вы не то что постарели, вы одряхлели… вы поразили меня, когда я вас увидела давеча, несмотря на ваш красный галстук… quelle idée rouge! [что
за дикая выдумка! (фр.)] Продолжайте о фон Лембке, если в самом
деле есть что сказать, и кончите когда-нибудь, прошу вас; я устала.
Весь
день этот и вечер провел он чрезвычайно грустно, послал
за мной, очень волновался, долго говорил, долго рассказывал, но всё довольно бессвязно.
Утром, когда Дарья Павловна
за чайным столиком разливала чай, Варвара Петровна долго и пристально в нее всматривалась и, может быть в двадцатый раз со вчерашнего
дня, с уверенностию произнесла про себя...
— Вы одни, я рада: терпеть не могу ваших друзей! Как вы всегда накурите; господи, что
за воздух! Вы и чай не допили, а на дворе двенадцатый час! Ваше блаженство — беспорядок! Ваше наслаждение — сор! Что это
за разорванные бумажки на полу? Настасья, Настасья! Что делает ваша Настасья? Отвори, матушка, окна, форточки, двери, всё настежь. А мы в залу пойдемте; я к вам
за делом. Да подмети ты хоть раз в жизни, матушка!
Он тотчас же по ее уходе прислал
за мной, а от всех других заперся на весь
день.
Вообще говоря, если осмелюсь выразить и мое мнение в таком щекотливом
деле, все эти наши господа таланты средней руки, принимаемые, по обыкновению, при жизни их чуть не
за гениев, — не только исчезают чуть не бесследно и как-то вдруг из памяти людей, когда умирают, но случается, что даже и при жизни их, чуть лишь подрастет новое поколение, сменяющее то, при котором они действовали, — забываются и пренебрегаются всеми непостижимо скоро.
— Ах, как жаль! — воскликнул Липутин с ясною улыбкой. — А то бы я вас, Степан Трофимович, еще одним анекдотцем насмешил-с. Даже и шел с тем намерением, чтобы сообщить, хотя вы, впрочем, наверно уж и сами слышали. Ну, да уж в другой раз, Алексей Нилыч так торопятся… До свиданья-с. С Варварой Петровной анекдотик-то вышел, насмешила она меня третьего
дня, нарочно
за мной посылала, просто умора. До свиданья-с.
— Проиграете! — захохотал Липутин. — Влюблен, влюблен как кошка, а знаете ли, что началось ведь с ненависти. Он до того сперва возненавидел Лизавету Николаевну
за то, что она ездит верхом, что чуть не ругал ее вслух на улице; да и ругал же! Еще третьего
дня выругал, когда она проезжала, — к счастью, не расслышала, и вдруг сегодня стихи! Знаете ли, что он хочет рискнуть предложение? Серьезно, серьезно!
Шатов слушал со вниманием, уткнув глаза в землю и без малейшего удивления тому, что светская рассеянная барышня берется
за такие, казалось бы, неподходящие ей
дела.
— Мне показалось еще
за границей, что можно и мне быть чем-нибудь полезною. Деньги у меня свои и даром лежат, почему же и мне не поработать для общего
дела? К тому же мысль как-то сама собой вдруг пришла; я нисколько ее не выдумывала и очень ей обрадовалась; но сейчас увидала, что нельзя без сотрудника, потому что ничего сама не умею. Сотрудник, разумеется, станет и соиздателем книги. Мы пополам: ваш план и работа, моя первоначальная мысль и средства к изданию. Ведь окупится книга?
— Эх, Тимофевна, да ведь это я был заместо рыжей-то бороды, ведь это я его давеча
за волосы от тебя отволок; а хозяин к вам третьего
дня приходил браниться с вами, ты и смешала.
Но уже одно твое участие в этом
деле совершенно меня
за них успокоивает, знай это, Дарья, прежде всего.
Но, во-первых, сам Николай Всеволодович не придает этому
делу никакого значения, и, наконец, всё же есть случаи, в которых трудно человеку решиться на личное объяснение самому, а надо непременно, чтобы взялось
за это третье лицо, которому легче высказать некоторые деликатные вещи.
— Мама, мама, милая ма, вы не пугайтесь, если я в самом
деле обе ноги сломаю; со мной это так может случиться, сами же говорите, что я каждый
день скачу верхом сломя голову. Маврикий Николаевич, будете меня водить хромую? — захохотала она опять. — Если это случится, я никому не дам себя водить, кроме вас, смело рассчитывайте. Ну, положим, что я только одну ногу сломаю… Ну будьте же любезны, скажите, что почтете
за счастье.
«Я же и перевозил», — прибавил Липутин и, прервав о Лебядкиных, вдруг возвестил мне, что Лизавета Николаевна выходит
за Маврикия Николаевича, и хоть это и не объявлено, но помолвка была и
дело покончено.
— Нет, не воображайте, я просто говорил, что вы не убьете, ну и там прочие сладкие вещи. И вообразите: она на другой
день уже знала, что я Марью Тимофеевну
за реку переправил; это вы ей сказали?
Петр Верховенский, между прочим, приехал сюда
за тем, чтобы порешить ваше
дело совсем, и имеет на то полномочие, а именно: истребить вас в удобную минуту, как слишком много знающего и могущего донести.
Единый народ-«богоносец» — это русский народ, и… и… и неужели, неужели вы меня почитаете
за такого дурака, Ставрогин, — неистово возопил он вдруг, — который уж и различить не умеет, что слова его в эту минуту или старая, дряхлая дребедень, перемолотая на всех московских славянофильских мельницах, или совершенно новое слово, последнее слово, единственное слово обновления и воскресения, и… и какое мне
дело до вашего смеха в эту минуту!
— Крестили Федором Федоровичем; доселе природную родительницу нашу имеем в здешних краях-с, старушку божию, к земле растет,
за нас ежедневно
день и нощь бога молит, чтобы таким образом своего старушечьего времени даром на печи не терять.
— А уж это, признаться, стороной вышло, больше по глупости капитана Лебядкина, потому они никак чтоб удержать в себе не умеют… Так три-то целковых с вашей милости, примером,
за три
дня и три ночи,
за скуку придутся. А что одежи промокло, так мы уж, из обиды одной, молчим.
Попробуй я завещать мою кожу на барабан, примерно в Акмолинский пехотный полк, в котором имел честь начать службу, с тем чтобы каждый
день выбивать на нем пред полком русский национальный гимн, сочтут
за либерализм, запретят мою кожу… и потому ограничился одними студентами.
Это была глупейшая повесть о дураке, втянувшемся не в свое
дело и почти не понимавшем его важности до самой последней минуты,
за пьянством и
за гульбой.
А если боится, то, значит, теперь боится, именно сейчас, именно
за эти несколько
дней…
— Да как завел меня туда господь, — продолжал он, — эх, благодать небесная, думаю! По сиротству моему произошло это
дело, так как в нашей судьбе совсем нельзя без вспомоществования. И вот, верьте богу, сударь, себе в убыток, наказал господь
за грехи:
за махальницу, да
за хлопотницу, да
за дьяконов чересседельник всего только двенадцать рублев приобрел. Николая Угодника подбородник, чистый серебряный, задаром пошел: симилёровый, говорят.
Как нарочно, Маврикий Николаевич, до сих пор молчавший, но с самого вчерашнего
дня страдавший про себя
за свою уступчивость и потворство, вдруг подхватил мысль Кириллова и тоже заговорил...
— То есть, видишь ли, она хочет назначить тебе
день и место для взаимного объяснения; остатки вашего сентиментальничанья. Ты с нею двадцать лет кокетничал и приучил ее к самым смешным приемам. Но не беспокойся, теперь уж совсем не то; она сама поминутно говорит, что теперь только начала «презирать». Я ей прямо растолковал, что вся эта ваша дружба есть одно только взаимное излияние помой. Она мне много, брат, рассказала; фу, какую лакейскую должность исполнял ты всё время. Даже я краснел
за тебя.
У Юлии Михайловны, по старому счету, было двести душ, и, кроме того, с ней являлась большая протекция. С другой стороны, фон Лембке был красив, а ей уже
за сорок. Замечательно, что он мало-помалу влюбился в нее и в самом
деле, по мере того как всё более и более ощущал себя женихом. В
день свадьбы утром послал ей стихи. Ей всё это очень нравилось, даже стихи: сорок лет не шутка. Вскорости он получил известный чин и известный орден, а затем назначен был в нашу губернию.
Проснувшись назавтра, свежий как яблоко, тотчас же отправился в цыганский табор, помещавшийся
за рекой в слободке, о котором услыхал вчера в клубе, и в гостиницу не являлся два
дня.
Прибыв в пустой дом, она обошла комнаты в сопровождении верного и старинного Алексея Егоровича и Фомушки, человека, видавшего виды и специалиста по декоративному
делу. Начались советы и соображения: что из мебели перенести из городского дома; какие вещи, картины; где их расставить; как всего удобнее распорядиться оранжереей и цветами; где сделать новые драпри, где устроить буфет, и один или два? и пр., и пр. И вот, среди самых горячих хлопот, ей вдруг вздумалось послать карету
за Степаном Трофимовичем.
Конечно,
за дни послушания он чувствовал потребность вознаградить себя маленькими минутами бунта.
— А я думал, если человек два
дня сряду
за полночь читает вам наедине свой роман и хочет вашего мнения, то уж сам по крайней мере вышел из этих официальностей… Меня Юлия Михайловна принимает на короткой ноге; как вас тут распознаешь? — с некоторым даже достоинством произнес Петр Степанович. — Вот вам кстати и ваш роман, — положил он на стол большую, вескую, свернутую в трубку тетрадь, наглухо обернутую синею бумагой.
— Вообразите, как была в трубке, так и скатилась
за комод. Я, должно быть, как вошел, бросил ее тогда неловко на комод. Только третьего
дня отыскали, полы мыли, задали же вы мне, однако, работу!
Ну, там в девятой, десятой, это всё про любовь, не мое
дело; эффектно, однако;
за письмом Игренева чуть не занюнил, хотя вы его так тонко выставили…
— Именно фуги, — поддакнул он, — пусть она женщина, может быть, гениальная, литературная, но — воробьев она распугает. Шести часов не выдержит, не то что шести
дней. Э-эх, Андрей Антонович, не налагайте на женщину срока в шесть
дней! Ведь признаете же вы
за мною некоторую опытность, то есть в этих
делах; ведь знаю же я кое-что, и вы сами знаете, что я могу знать кое-что. Я у вас не для баловства шести
дней прошу, а для
дела.
К тому же он так устал
за последние
дни, чувствовал себя таким измученным и беспомощным, что душа его поневоле жаждала покоя.
Оттого ли, что он и в самом
деле понял последнее истерическое восклицание Андрея Антоновича
за прямое дозволение поступить так, как он спрашивал, или покривил душой в этом случае для прямой пользы своего благодетеля, слишком уверенный, что конец увенчает
дело, — но, как увидим ниже, из этого разговора начальника с своим подчиненным произошла одна самая неожиданная вещь, насмешившая многих, получившая огласку, возбудившая жестокий гнев Юлии Михайловны и всем этим сбившая окончательно с толку Андрея Антоновича, ввергнув его, в самое горячее время, в самую плачевную нерешительность.
«Успеешь, крыса, выселиться из корабля! — думал Петр Степанович, выходя на улицу. — Ну, коли уж этот “почти государственный ум” так уверенно осведомляется о
дне и часе и так почтительно благодарит
за полученное сведение, то уж нам-то в себе нельзя после того сомневаться. (Он усмехнулся.) Гм. А он в самом
деле у них не глуп и… всего только переселяющаяся крыса; такая не донесет!»
Дело в том, что они хоть и ждали еще с весны Петра Верховенского, возвещенного им сперва Толкаченкой, а потом приехавшим Шигалевым, хоть и ждали от него чрезвычайных чудес и хоть и пошли тотчас же все, без малейшей критики и по первому его зову, в кружок, но только что составили пятерку, все как бы тотчас же и обиделись, и именно, я полагаю,
за быстроту своего согласия.
Мало того, был даже компрометирован: случилось так, что чрез его руки, в молодости, прошли целые склады «Колокола» и прокламаций, и хоть он их даже развернуть боялся, но отказаться распространять их почел бы
за совершенную подлость — и таковы иные русские люди даже и до сего
дня.
Только вот что-с: в случае постепенного разрешения задачи пропагандой я хоть что-нибудь лично выигрываю, ну хоть приятно поболтаю, а от начальства так и чин получу
за услуги социальному
делу.
Они вышли. Петр Степанович бросился было в «заседание», чтоб унять хаос, но, вероятно, рассудив, что не стоит возиться, оставил всё и через две минуты уже летел по дороге вслед
за ушедшими. На бегу ему припомнился переулок, которым можно было еще ближе пройти к дому Филиппова; увязая по колена в грязи, он пустился по переулку и в самом
деле прибежал в ту самую минуту, когда Ставрогин и Кириллов проходили в ворота.
Наказывала ли Юлия Михайловна своего супруга
за его промахи в последние
дни и
за ревнивую зависть его как градоначальника к ее административным способностям; негодовала ли на его критику ее поведения с молодежью и со всем нашим обществом, без понимания ее тонких и дальновидных политических целей; сердилась ли
за тупую и бессмысленную ревность его к Петру Степановичу, — как бы там ни было, но она решилась и теперь не смягчаться, даже несмотря на три часа ночи и еще невиданное ею волнение Андрея Антоновича.
Я припоминаю в то утро погоду: был холодный и ясный, но ветреный сентябрьский
день; пред зашедшим
за дорогу Андреем Антоновичем расстилался суровый пейзаж обнаженного поля с давно уже убранным хлебом; завывавший ветер колыхал какие-нибудь жалкие остатки умиравших желтых цветочков…
— Вам-то что
за дело? — спросил он вдруг с странным спокойствием.