Неточные совпадения
А если
говорить всю правду, то настоящею причиной перемены карьеры было еще прежнее и снова возобновившееся деликатнейшее предложение ему от Варвары Петровны Ставрогиной, супруги генерал-лейтенанта и значительной богачки, принять на
себя воспитание и всё умственное развитие ее единственного сына, в качестве высшего педагога и друга, не
говоря уже о блистательном вознаграждении.
Говорят, в молодости он был чрезвычайно красив
собой.
Замечу от
себя, что действительно у многих особ в генеральских чинах есть привычка смешно
говорить: «Я служил государю моему…», то есть точно у них не тот же государь, как и у нас, простых государевых подданных, а особенный, ихний.
«Не понимаю, почему меня все здесь выставляют безбожником? —
говаривал он иногда, — я в бога верую, mais distinguons, [но надо различать (фр.).] я верую, как в существо,
себя лишь во мне сознающее.
Entre nous soit dit, [Между нами
говоря (фр.).] ничего не могу вообразить
себе комичнее того мгновения, когда Гоголь (тогдашний Гоголь!) прочел это выражение и… всё письмо!
Она мало с ним
говорила, редко в чем его очень стесняла, но пристально следящий за ним ее взгляд он всегда как-то болезненно ощущал на
себе.
Представьте же
себе: Алексей Нилыч вдруг задумались и сморщились вот точно так, как теперь: «Да,
говорят, мне иногда казалось нечто странное».
А вы вот не поверите, Степан Трофимович, чего уж, кажется-с, капитан Лебядкин, ведь уж, кажется, глуп как… то есть стыдно только сказать как глуп; есть такое одно русское сравнение, означающее степень; а ведь и он
себя от Николая Всеволодовича обиженным почитает, хотя и преклоняется пред его остроумием: «Поражен,
говорит, этим человеком: премудрый змий» (собственные слова).
— Да и я хочу верить, что вздор, и с прискорбием слушаю, потому что, как хотите, наиблагороднейшая девушка замешана, во-первых, в семистах рублях, а во-вторых, в очевидных интимностях с Николаем Всеволодовичем. Да ведь его превосходительству что стоит девушку благороднейшую осрамить или чужую жену обесславить, подобно тому как тогда со мной казус вышел-с? Подвернется им полный великодушия человек, они и заставят его прикрыть своим честным именем чужие грехи. Так точно и я ведь вынес-с; я про
себя говорю-с…
— Он это про головы сам выдумал, из книги, и сам сначала мне
говорил, и понимает худо, а я только ищу причины, почему люди не смеют убить
себя; вот и всё. И это всё равно.
Не испугаюсь и теперь, mais parlons d’autre chose [но
поговорим о другом (фр.).]… я, кажется, ужасных вещей наделал; вообразите, я отослал Дарье Павловне вчера письмо и… как я кляну
себя за это!
Лицо у него было сердитое, и странно мне было, что он сам заговорил. Обыкновенно случалось прежде, всегда, когда я заходил к нему (впрочем, очень редко), что он нахмуренно садился в угол, сердито отвечал и только после долгого времени совершенно оживлялся и начинал
говорить с удовольствием. Зато, прощаясь, опять, всякий раз, непременно нахмуривался и выпускал вас, точно выживал от
себя своего личного неприятеля.
Это ничего, что я громко
говорю; тех, которые не с нею
говорят, она тотчас же перестает слушать и тотчас же бросается мечтать про
себя; именно бросается.
— Знаешь что, друг мой Прасковья Ивановна, ты, верно, опять что-нибудь вообразила
себе, с тем вошла сюда. Ты всю жизнь одним воображением жила. Ты вот про пансион разозлилась; а помнишь, как ты приехала и весь класс уверила, что за тебя гусар Шаблыкин посватался, и как madame Lefebure тебя тут же изобличила во лжи. А ведь ты и не лгала, просто навоображала
себе для утехи. Ну,
говори: с чем ты теперь? Что еще вообразила, чем недовольна?
— И я вас, душа моя, в первый только раз теперь увидала, хотя давно уже с любопытством желала познакомиться, потому что в каждом жесте вашем вижу воспитание, — с увлечением прокричала Марья Тимофеевна. — А что мой лакей бранится, так ведь возможно ли, чтобы вы у него деньги взяли, такая воспитанная и милая? Потому что вы милая, милая, милая, это я вам от
себя говорю! — с восторгом заключила она, махая пред
собою своею ручкой.
— Лиза, ехать пора, — брезгливо возгласила Прасковья Ивановна и приподнялась с места. — Ей, кажется, жаль уже стало, что она давеча, в испуге, сама
себя обозвала дурой. Когда
говорила Дарья Павловна, она уже слушала с высокомерною склад-кой на губах. Но всего более поразил меня вид Лизаветы Николаевны с тех пор, как вошла Дарья Павловна: в ее глазах засверкали ненависть и презрение, слишком уж нескрываемые.
Капитан уже горячился, ходил, махал руками, не слушал вопросов,
говорил о
себе шибко, шибко, так что язык его иногда подвертывался, и, не договорив, он перескакивал на другую фразу.
— Мама, мама, милая ма, вы не пугайтесь, если я в самом деле обе ноги сломаю; со мной это так может случиться, сами же
говорите, что я каждый день скачу верхом сломя голову. Маврикий Николаевич, будете меня водить хромую? — захохотала она опять. — Если это случится, я никому не дам
себя водить, кроме вас, смело рассчитывайте. Ну, положим, что я только одну ногу сломаю… Ну будьте же любезны, скажите, что почтете за счастье.
— Надоел я вам, — вскочил вдруг Петр Степанович, схватывая свою круглую, совсем новую шляпу и как бы уходя, а между тем всё еще оставаясь и продолжая
говорить беспрерывно, хотя и стоя, иногда шагая по комнате и в одушевленных местах разговора ударяя
себя шляпой по коленке.
Один седой бурбон капитан сидел, сидел, всё молчал, ни слова не
говорил, вдруг становится среди комнаты и, знаете, громко так, как бы сам с
собой: «Если бога нет, то какой же я после того капитан?» Взял фуражку, развел руки и вышел.
— Гм. А правда ли, что вы, — злобно ухмыльнулся он, — правда ли, что вы принадлежали в Петербурге к скотскому сладострастному секретному обществу? Правда ли, что маркиз де Сад мог бы у вас поучиться? Правда ли, что вы заманивали и развращали детей?
Говорите, не смейте лгать, — вскричал он, совсем выходя из
себя, — Николай Ставрогин не может лгать пред Шатовым, бившим его по лицу!
Говорите всё, и если правда, я вас тотчас же, сейчас же убью, тут же на месте!
— Да как завел меня туда господь, — продолжал он, — эх, благодать небесная, думаю! По сиротству моему произошло это дело, так как в нашей судьбе совсем нельзя без вспомоществования. И вот, верьте богу, сударь,
себе в убыток, наказал господь за грехи: за махальницу, да за хлопотницу, да за дьяконов чересседельник всего только двенадцать рублев приобрел. Николая Угодника подбородник, чистый серебряный, задаром пошел: симилёровый,
говорят.
Утверждали, что он мог бы
говорить в собраниях и что имеет дар слова; но, однако, он все свои тридцать три года промолчал про
себя.
— Безумных не погублю, ни той, ни другой, но разумную, кажется, погублю: я так подл и гадок, Даша, что, кажется, вас в самом деле кликну «в последний конец», как вы
говорите, а вы, несмотря на ваш разум, придете. Зачем вы сами
себя губите?
Ей хотелось перелить в него свое честолюбие, а он вдруг начал клеить кирку: пастор выходил
говорить проповедь, молящиеся слушали, набожно сложив пред
собою руки, одна дама утирала платочком слезы, один старичок сморкался; под конец звенел органчик, который нарочно был заказан и уже выписан из Швейцарии, несмотря на издержки.
Мы вам не враги, отнюдь нет, мы вам
говорим: идите вперед, прогрессируйте, даже расшатывайте, то есть всё старое, подлежащее переделке; но мы вас, когда надо, и сдержим в необходимых пределах и тем вас же спасем от самих
себя, потому что без нас вы бы только расколыхали Россию, лишив ее приличного вида, а наша задача в том и состоит, чтобы заботиться о приличном виде.
Андрей Антонович вошел даже в пафос. Он любил
поговорить умно и либерально еще с самого Петербурга, а тут, главное, никто не подслушивал. Петр Степанович молчал и держал
себя как-то не по-обычному серьезно. Это еще более подзадорило оратора.
— Вы… вы бог знает что позволяете
себе, Петр Степанович. Пользуясь моей добротой, вы
говорите колкости и разыгрываете какого-то bourru bienfaisant [благодетельного грубияна (фр.).]…
— Садитесь и успокойтесь, — остановила Юлия Михайловна, — я отвечу на ваш первый вопрос: он отлично мне зарекомендован, он со способностями и
говорит иногда чрезвычайно умные вещи. Кармазинов уверял меня, что он имеет связи почти везде и чрезвычайное влияние на столичную молодежь. А если я через него привлеку их всех и сгруппирую около
себя, то я отвлеку их от погибели, указав новую дорогу их честолюбию. Он предан мне всем сердцем и во всем меня слушается.
— Вы всегда
говорите острые вещи и в удовольствии от сказанного засыпаете спокойно, но тем самым
себе повреждаете.
— О, пораньше, в половине седьмого. И знаете, вы можете войти, сесть и ни с кем не
говорить, сколько бы там их ни было. Только, знаете, не забудьте захватить с
собою бумагу и карандаш.
— Знаете еще, что
говорит Кармазинов: что в сущности наше учение есть отрицание чести и что откровенным правом на бесчестье всего легче русского человека за
собой увлечь можно.
Мы просидели, я думаю, еще час или более, всё чего-то ожидая, — уж такая задалась идея. Он прилег опять, даже закрыл глаза и минут двадцать пролежал, не
говоря ни слова, так что я подумал даже, что он заснул или в забытьи. Вдруг он стремительно приподнялся, сорвал с головы полотенце, вскочил с дивана, бросился к зеркалу, дрожащими руками повязал галстук и громовым голосом крикнул Настасью, приказывая подать
себе пальто, новую шляпу и палку.
— В корову,
говорите вы? — тотчас же подхватил Кармазинов. Голос его становился всё крикливее. — Насчет ворон и коров я позволю
себе, господа, удержаться. Я слишком уважаю даже всякую публику, чтобы позволить
себе сравнения, хотя бы и невинные; но я думал…
— Ай, не жмите руку так больно! Куда нам ехать вместе сегодня же? Куда-нибудь опять «воскресать»? Нет, уж довольно проб… да и медленно для меня; да и неспособна я; слишком для меня высоко. Если ехать, то в Москву, и там делать визиты и самим принимать — вот мой идеал, вы знаете; я от вас не скрыла, еще в Швейцарии, какова я
собою. Так как нам невозможно ехать в Москву и делать визиты, потому что вы женаты, так и нечего о том
говорить.
Он и
себя тут причел; он непременно хотел втроем и
говорил префантастические вещи, про ладью и про кленовые весла из какой-то русской песни.
Но так как мне эти трагедии наскучили вельми, — и заметьте, я
говорю серьезно, хоть и употребляю славянские выражения, — так как всё это вредит, наконец, моим планам, то я и дал
себе слово спровадить Лебядкиных во что бы ни стало и без вашего ведома в Петербург, тем более что и сам он туда порывался.
Петр Степанович
говорил больше всех и заставил
себя слушать.
И он опять навел свой револьвер на Петра Степановича, как бы примериваясь, как бы не в силах отказаться от наслаждения представить
себе, как бы он застрелил его. Петр Степанович, всё в позиции, выжидал, выжидал до последнего мгновения, не спуская курка, рискуя сам прежде получить пулю в лоб: от «маньяка» могло статься. Но «маньяк» наконец опустил руку, задыхаясь и дрожа и не в силах будучи
говорить.
«Я в совершенстве, в совершенстве умею обращаться с народом, и я это им всегда
говорил», — самодовольно подумал он, наливая
себе оставшееся вино из косушки; хотя вышло менее рюмки, но вино живительно согрело его и немного даже бросилось в голову.
Холерина перешла, таким образом, в другой припадок, истерического самоосуждения. Я уже упоминал об этих припадках,
говоря о письмах его к Варваре Петровне. Он вспомнил вдруг о Lise, о вчерашней встрече утром: «Это было так ужасно и — тут, наверно, было несчастье, а я не спросил, не узнал! Я думал только о
себе! О, что с нею, не знаете ли вы, что с нею?» — умолял он Софью Матвеевну.
Я никогда не
говорил для истины, а только для
себя, я это и прежде знал, но теперь только вижу…
Говорят, он имел и паспорт на чужое имя, и полную возможность успеть улизнуть за границу, и весьма значительные деньги с
собой, а между тем остался в Петербурге и никуда не поехал.
Толкаченко, арестованный где-то в уезде, дней десять спустя после своего бегства, ведет
себя несравненно учтивее, не лжет, не виляет,
говорит всё, что знает,
себя не оправдывает, винится со всею скромностию, но тоже наклонен покраснобайничать; много и с охотою
говорит, а когда дело дойдет до знания народа и революционных (?) его элементов, то даже позирует и жаждет эффекта.