Неточные совпадения
Крикнул он негромко и даже изящно; даже, может быть, восторг был преднамеренный, а жест нарочно заучен пред зеркалом, за полчаса пред чаем; но, должно быть, у него что-нибудь тут не вышло, так что барон позволил себе чуть-чуть улыбнуться, хотя тотчас же необыкновенно вежливо ввернул фразу о всеобщем и надлежащем умилении
всех русских
сердец ввиду великого события.
—
Сердце у вас доброе, Nicolas, и благородное, — включил, между прочим, старичок, — человек вы образованнейший, вращались в кругу высшем, да и здесь доселе держали себя образцом и тем успокоили
сердце дорогой нам
всем матушки вашей…
Да, действительно, до сих пор, до самого этого дня, он в одном только оставался постоянно уверенным, несмотря на
все «новые взгляды» и на
все «перемены идей» Варвары Петровны, именно в том, что он
всё еще обворожителен для ее женского
сердца, то есть не только как изгнанник или как славный ученый, но и как красивый мужчина.
Что было в
сердце ее, когда она создала его? — трудно решить, да и не возьмусь я растолковывать заранее
все противоречия, из которых он состоял.
Он знал во всякую минуту
все самые последние новости и
всю подноготную нашего города, преимущественно по части мерзостей, и дивиться надо было, до какой степени он принимал к
сердцу вещи, иногда совершенно до него не касавшиеся.
— Но, mon cher, не давите же меня окончательно, не кричите на меня; я и то
весь раздавлен, как… как таракан, и, наконец, я думаю, что
всё это так благородно. Предположите, что там что-нибудь действительно было… en Suisse [в Швейцарии (фр.).]… или начиналось. Должен же я спросить
сердца их предварительно, чтобы… enfin, чтобы не помешать
сердцам и не стать столбом на их дороге… Я единственно из благородства.
Ее женственная улыбка в такую трудную для нее минуту и намек, что она уже заметила вчера мои чувства, точно резнул меня по
сердцу; но мне было жалко, жалко, — вот и
всё!
Один бог знает глубину
сердец, но полагаю, что Варвара Петровна даже с некоторым удовольствием приостановилась теперь в самых соборных вратах, зная, что мимо должна сейчас же пройти губернаторша, а затем и
все, и «пусть сама увидит, как мне
всё равно, что бы она там ни подумала и что бы ни сострила еще насчет тщеславия моей благотворительности.
— А это бедное, это несчастное существо, эту безумную, утратившую
всё и сохранившую одно
сердце, я намерена теперь сама усыновить, — вдруг воскликнула Варвара Петровна, — это долг, который я намерена свято исполнить. С этого же дня беру ее под мою защиту!
Капитан поклонился, шагнул два шага к дверям, вдруг остановился, приложил руку к
сердцу, хотел было что-то сказать, не сказал и быстро побежал вон. Но в дверях как раз столкнулся с Николаем Всеволодовичем; тот посторонился; капитан как-то
весь вдруг съежился пред ним и так и замер на месте, не отрывая от него глаз, как кролик от удава. Подождав немного, Николай Всеволодович слегка отстранил его рукой и вошел в гостиную.
Но, несчастный, кричу ему, ведь болел же я за тебя
сердцем всю мою жизнь, хотя и по почте!
— Вы атеист, потому что вы барич, последний барич. Вы потеряли различие зла и добра, потому что перестали свой народ узнавать. Идет новое поколение, прямо из
сердца народного, и не узнаете его вовсе ни вы, ни Верховенские, сын и отец, ни я, потому что я тоже барич, я, сын вашего крепостного лакея Пашки… Слушайте, добудьте бога трудом;
вся суть в этом, или исчезнете, как подлая плесень; трудом добудьте.
Дело ясное:
все искатели на попятный,
все женихи прочь, морген фри, нос утри, один поэт остался бы верен с раздавленным в груди
сердцем.
— А кто тебя знает, кто ты таков и откуда ты выскочил! Только
сердце мое,
сердце чуяло,
все пять лет,
всю интригу! А я-то сижу, дивлюсь: что за сова слепая подъехала? Нет, голубчик, плохой ты актер, хуже даже Лебядкина. Поклонись от меня графине пониже да скажи, чтобы присылала почище тебя. Наняла она тебя, говори? У ней при милости на кухне состоишь?
Весь ваш обман насквозь вижу,
всех вас, до одного, понимаю!
Мысль о ней лежала на ее
сердце камнем, кошмаром, мучила ее странными привидениями и гаданиями, и
всё это совместно и одновременно с мечтами о дочерях графа К. Но об этом еще речь впереди.
Послушайте, — обратился он ко мне опять, — он рубля на меня не истратил
всю жизнь, до шестнадцати лет меня не знал совсем, потом здесь ограбил, а теперь кричит, что болел обо мне
сердцем всю жизнь, и ломается предо мной, как актер.
«Я сидел и ждал минут пять, „“сдавив мое
сердце”, — рассказывал он мне потом. — Я видел не ту женщину, которую знал двадцать лет. Полнейшее убеждение, что
всему конец, придало мне силы, изумившие даже ее. Клянусь, она была удивлена моею стойкостью в этот последний час».
— Мы несомненно найдем
всё, чего ищем, — твердо шагнул к нему Блюм, приставляя к
сердцу правую руку, — мы сделаем осмотр внезапно, рано поутру, соблюдая
всю деликатность к лицу и
всю предписанную строгость форм закона.
Не слыша под собою ног, добежал он к себе в кабинет, как был, одетый, бросился ничком на постланную ему постель, судорожно закутался
весь с головой в простыню и так пролежал часа два, — без сна, без размышлений, с камнем на
сердце и с тупым, неподвижным отчаянием в душе.
Я воображаю, что ему смутно представлялись дорогою многие весьма интересные вещи, на многие темы, но вряд ли он имел какую-нибудь твердую идею или какое-нибудь определенное намерение при въезде на площадь пред губернаторским домом. Но только лишь завидел он выстроившуюся и твердо стоявшую толпу «бунтовщиков», цепь городовых, бессильного (а может быть, и нарочно бессильного) полицеймейстера и общее устремленное к нему ожидание, как
вся кровь прилила к его
сердцу. Бледный, он вышел из коляски.
— Что до меня, то я на этот счет успокоен и сижу вот уже седьмой год в Карльсруэ. И когда прошлого года городским советом положено было проложить новую водосточную трубу, то я почувствовал в своем
сердце, что этот карльсруйский водосточный вопрос милее и дороже для меня
всех вопросов моего милого отечества… за
всё время так называемых здешних реформ.
«Есть, дескать, такие строки, которые до того выпеваются из
сердца, что и сказать нельзя, так что этакую святыню никак нельзя нести в публику» (ну так зачем же понес?); «но так как его упросили, то он и понес, и так как, сверх того, он кладет перо навеки и поклялся более ни за что не писать, то уж так и быть, написал эту последнюю вещь; и так как он поклялся ни за что и ничего никогда не читать в публике, то уж так и быть, прочтет эту последнюю статью публике» и т. д., и т. д. —
всё в этом роде.
Это он схитрил, что так слишком уж упрашивал о забвении своих бывших читателей; quant á moi, [что касается меня (фр.).] я не так самолюбив и более
всего надеюсь на молодость вашего неискушенного
сердца: где вам долго помнить бесполезного старика?
— Так и предчувствовало мое
сердце, что подожгут,
все эти дни оно чувствовало!
— Вот забота! И главное, что вы это сами знаете как по пальцам и понимаете лучше
всех на свете и сами рассчитывали. Я барышня, мое
сердце в опере воспитывалось, вот с чего и началось,
вся разгадка.
Виргинский в продолжение дня употребил часа два, чтоб обежать
всех нашихи возвестить им, что Шатов наверно не донесет, потому что к нему воротилась жена и родился ребенок, и, «зная
сердце человеческое», предположить нельзя, что он может быть в эту минуту опасен. Но, к смущению своему, почти никого не застал дома, кроме Эркеля и Лямшина. Эркель выслушал это молча и ясно смотря ему в глаза; на прямой же вопрос: «Пойдет ли он в шесть часов или нет?» — отвечал с самою ясною улыбкой, что, «разумеется, пойдет».
— Я знаю, что к Шатову пришла жена и родила ребенка, — вдруг заговорил Виргинский, волнуясь, торопясь, едва выговаривая слова и жестикулируя. — Зная
сердце человеческое… можно быть уверенным, что теперь он не донесет… потому что он в счастии… Так что я давеча был у
всех и никого не застал… так что, может быть, теперь совсем ничего и не надо…
«Да как же это возможно», — прошептал он в глубоком и пугливом недоумении, однако вошел в избу. «Elle l’а voulu», [Она этого хотела (фр.).] — вонзилось что-то в его
сердце, и он опять вдруг забыл обо
всем, даже о том, что вошел в избу.
— Друг мой, мне
всего только и надо одно ваше
сердце! — восклицал он ей, прерывая рассказ, — и вот этот теперешний милый, обаятельный взгляд, каким вы на меня смотрите. О, не краснейте! Я уже вам сказал…
Неточные совпадения
Городничий. И не рад, что напоил. Ну что, если хоть одна половина из того, что он говорил, правда? (Задумывается.)Да как же и не быть правде? Подгулявши, человек
все несет наружу: что на
сердце, то и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь. С министрами играет и во дворец ездит… Так вот, право, чем больше думаешь… черт его знает, не знаешь, что и делается в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
Иной городничий, конечно, радел бы о своих выгодах; но, верите ли, что, даже когда ложишься спать,
все думаешь: «Господи боже ты мой, как бы так устроить, чтобы начальство увидело мою ревность и было довольно?..» Наградит ли оно или нет — конечно, в его воле; по крайней мере, я буду спокоен в
сердце.
— Пришел я из Песочного… // Молюсь за Дему бедного, // За
все страдное русское // Крестьянство я молюсь! // Еще молюсь (не образу // Теперь Савелий кланялся), // Чтоб
сердце гневной матери // Смягчил Господь… Прости! —
Вдруг песня хором грянула // Удалая, согласная: // Десятка три молодчиков, // Хмельненьки, а не валятся, // Идут рядком, поют, // Поют про Волгу-матушку, // Про удаль молодецкую, // Про девичью красу. // Притихла
вся дороженька, // Одна та песня складная // Широко, вольно катится, // Как рожь под ветром стелется, // По
сердцу по крестьянскому // Идет огнем-тоской!..
Запомнил Гриша песенку // И голосом молитвенным // Тихонько в семинарии, // Где было темно, холодно, // Угрюмо, строго, голодно, // Певал — тужил о матушке // И обо
всей вахлачине, // Кормилице своей. // И скоро в
сердце мальчика // С любовью к бедной матери // Любовь ко
всей вахлачине // Слилась, — и лет пятнадцати // Григорий твердо знал уже, // Кому отдаст
всю жизнь свою // И за кого умрет.