Неточные совпадения
Я только теперь, на
днях, узнал, к величайшему моему удивлению, но зато уже в совершенной достоверности, что Степан Трофимович проживал между нами, в нашей губернии, не только не в ссылке, как принято
было у нас думать, но даже и под присмотром никогда не находился.
К тому же всегда возможно
было, в тиши кабинета и уже не отвлекаясь огромностью университетских занятий, посвятить себя
делу науки и обогатить отечественную словесность глубочайшими исследованиями.
Но, несмотря на мечту о галлюцинации, он каждый
день, всю свою жизнь, как бы ждал продолжения и, так сказать, развязки этого события. Он не верил, что оно так и кончилось! А если так, то странно же он должен
был иногда поглядывать на своего друга.
Увлекся
было когда-то изучением высшей современной политики наших внутренних и внешних
дел, но вскоре, махнув рукой, оставил предприятие.
Решено
было ехать в Петербург без малейшего отлагательства, разузнать всё на
деле, вникнуть лично и, если возможно, войти в новую деятельность всецело и нераздельно.
На другой
день случай
был обличен в печати, и начала собираться коллективная подписка против «безобразного поступка» Варвары Петровны, не захотевшей тотчас же прогнать генерала.
Всего трогательнее
было то, что из этих пяти человек наверное четверо не имели при этом никакой стяжательной цели, а хлопотали только во имя «общего
дела».
Уверяли, что Виргинский, при объявлении ему женой отставки, сказал ей: «Друг мой, до сих пор я только любил тебя, теперь уважаю», но вряд ли в самом
деле произнесено
было такое древнеримское изречение; напротив, говорят, навзрыд плакал.
Папе давным-давно предсказали мы роль простого митрополита в объединенной Италии и
были совершенно убеждены, что весь этот тысячелетний вопрос, в наш век гуманности, промышленности и железных дорог, одно только плевое
дело.
За несколько времени до великого
дня Степан Трофимович повадился
было бормотать про себя известные, хотя несколько неестественные стихи, должно
быть сочиненные каким-нибудь прежним либеральным помещиком...
Замечу, что у нас многие полагали, что в
день манифеста
будет нечто необычайное, в том роде, как предсказывал Липутин, и всё ведь так называемые знатоки народа и государства.
Но, откинув смешное, и так как я все-таки с сущностию
дела согласен, то скажу и укажу: вот
были люди!
Что-то даже слишком уж откровенно грязное
было в этом
деле.
Доискались, что он живет в какой-то странной компании, связался с каким-то отребьем петербургского населения, с какими-то бессапожными чиновниками, отставными военными, благородно просящими милостыню, пьяницами, посещает их грязные семейства,
дни и ночи проводит в темных трущобах и бог знает в каких закоулках, опустился, оборвался и что, стало
быть, это ему нравится.
Кстати замечу в скобках, что милый, мягкий наш Иван Осипович, бывший наш губернатор,
был несколько похож на бабу, но хорошей фамилии и со связями, — чем и объясняется то, что он просидел у нас столько лет, постоянно отмахиваясь руками от всякого
дела.
Все три наши доктора дали мнение, что и за три
дня пред сим больной мог уже
быть как в бреду и хотя и владел, по-видимому, сознанием и хитростию, но уже не здравым рассудком и волей, что, впрочем, подтверждалось и фактами.
— Ну, тут вы немного ошибаетесь; я в самом
деле…
был нездоров… — пробормотал Николай Всеволодович нахмурившись. — Ба! — вскричал он, — да неужели вы и в самом
деле думаете, что я способен бросаться на людей в полном рассудке? Да для чего же бы это?
— Так я и знала! Я в Швейцарии еще это предчувствовала! — раздражительно вскричала она. — Теперь вы
будете не по шести, а по десяти верст ходить! Вы ужасно опустились, ужасно, уж-жасно! Вы не то что постарели, вы одряхлели… вы поразили меня, когда я вас увидела давеча, несмотря на ваш красный галстук… quelle idée rouge! [что за дикая выдумка! (фр.)] Продолжайте о фон Лембке, если в самом
деле есть что сказать, и кончите когда-нибудь, прошу вас; я устала.
Да, действительно, до сих пор, до самого этого
дня, он в одном только оставался постоянно уверенным, несмотря на все «новые взгляды» и на все «перемены идей» Варвары Петровны, именно в том, что он всё еще обворожителен для ее женского сердца, то
есть не только как изгнанник или как славный ученый, но и как красивый мужчина.
Утром, когда Дарья Павловна за чайным столиком разливала чай, Варвара Петровна долго и пристально в нее всматривалась и, может
быть в двадцатый раз со вчерашнего
дня, с уверенностию произнесла про себя...
Он станет на тебя жаловаться, он клеветать на тебя начнет, шептаться
будет о тебе с первым встречным,
будет ныть, вечно ныть; письма тебе
будет писать из одной комнаты в другую, в
день по два письма, но без тебя все-таки не проживет, а в этом и главное.
Она объяснила ему всё сразу, резко и убедительно. Намекнула и о восьми тысячах, которые
были ему дозарезу нужны. Подробно рассказала о приданом. Степан Трофимович таращил глаза и трепетал. Слышал всё, но ясно не мог сообразить. Хотел заговорить, но всё обрывался голос. Знал только, что всё так и
будет, как она говорит, что возражать и не соглашаться
дело пустое, а он женатый человек безвозвратно.
Скоро
день вашего рождения; я
буду у вас вместе с нею.
Этим словечком своим он остался доволен, и мы роспили в тот вечер бутылочку. Но это
было только мгновение; на другой
день он
был ужаснее и угрюмее, чем когда-либо.
Но, странное
дело, он не только не любопытствовал и не расспрашивал о Степане Трофимовиче, а, напротив, сам еще прервал меня, когда я стал
было извиняться, что не зашел к нему раньше, и тотчас же перескочил на другой предмет.
Я промолчал, но слова эти на многое намекали. После того целых пять
дней мы ни слова не упоминали о Липутине; мне ясно
было, что Степан Трофимович очень жалел о том, что обнаружил предо мною такие подозрения и проговорился.
Однажды поутру, — то
есть на седьмой или восьмой
день после того как Степан Трофимович согласился стать женихом, — часов около одиннадцати, когда я спешил, по обыкновению, к моему скорбному другу, дорогой произошло со мной приключение.
Когда пошли у нас недавние слухи, что приедет Кармазинов, я, разумеется, ужасно пожелал его увидать и, если возможно, с ним познакомиться. Я знал, что мог бы это сделать чрез Степана Трофимовича; они когда-то
были друзьями. И вот вдруг я встречаюсь с ним на перекрестке. Я тотчас узнал его; мне уже его показали
дня три тому назад, когда он проезжал в коляске с губернаторшей.
Он выдвинул ящик и выбросил на стол три небольшие клочка бумаги, писанные наскоро карандашом, все от Варвары Петровны. Первая записка
была от третьего
дня, вторая от вчерашнего, а последняя пришла сегодня, всего час назад; содержания самого пустого, все о Кармазинове, и обличали суетное и честолюбивое волнение Варвары Петровны от страха, что Кармазинов забудет ей сделать визит. Вот первая, от третьего
дня (вероятно,
была и от четвертого
дня, а может
быть, и от пятого...
— Извините меня, — внушительно заметил Степан Трофимович, — я понимаю, что это
дело может
быть деликатнейшим…
— Э, какое мне
дело до чина! Какую сестру? Боже мой… вы говорите: Лебядкин? Но ведь у нас
был Лебядкин…
Но могло
быть нечто странное, особенное, некоторый оборот мыслей, наклонность к некоторому особому воззрению (всё это точные слова их, и я подивился, Степан Трофимович, с какою точностию Варвара Петровна умеет объяснить
дело.
— Я еще его не поил-с, да и денег таких он не стоит, со всеми его тайнами, вот что они для меня значат, не знаю, как для вас. Напротив, это он деньгами сыплет, тогда как двенадцать
дней назад ко мне приходил пятнадцать копеек выпрашивать, и это он меня шампанским
поит, а не я его. Но вы мне мысль подаете, и коли надо
будет, то и я его
напою, и именно чтобы разузнать, и может, и разузнаю-с… секретики все ваши-с, — злобно отгрызнулся Липутин.
А вот Варвара Петровна, так та прямо вчера в самую точку: «Вы, говорит, лично заинтересованы
были в
деле, потому к вам и обращаюсь».
— Ну, теперь к вам домой! Я знаю, где вы живете. Я сейчас, сию минуту
буду у вас. Я вам, упрямцу, сделаю первый визит и потом на целый
день вас к себе затащу. Ступайте же, приготовьтесь встречать меня.
–…До перемены земли и человека физически.
Будет богом человек и переменится физически. И мир переменится, и
дела переменятся, и мысли, и все чувства. Как вы думаете, переменится тогда человек физически?
Брачная жизнь развратит меня, отнимет энергию, мужество в служении
делу, пойдут дети, еще, пожалуй, не мои, то
есть разумеется, не мои; мудрый не боится заглянуть в лицо истине…
— Мне показалось еще за границей, что можно и мне
быть чем-нибудь полезною. Деньги у меня свои и даром лежат, почему же и мне не поработать для общего
дела? К тому же мысль как-то сама собой вдруг пришла; я нисколько ее не выдумывала и очень ей обрадовалась; но сейчас увидала, что нельзя без сотрудника, потому что ничего сама не умею. Сотрудник, разумеется, станет и соиздателем книги. Мы пополам: ваш план и работа, моя первоначальная мысль и средства к изданию. Ведь окупится книга?
— На эти
дела вы бы выбрали другого, а я вам вовсе не годен
буду, — проговорил он наконец, как-то ужасно странно понизив голос, почти шепотом.
Всё это навело меня на мысль, что тут еще прежде меня что-то произошло и о чем я не знаю; что, стало
быть, я лишний и что всё это не мое
дело.
— Скажите ему, что у меня такое желание и что я больше ждать не могу, но что я его сейчас не обманывала. Он, может
быть, ушел потому, что он очень честный и ему не понравилось, что я как будто обманывала. Я не обманывала; я в самом
деле хочу издавать и основать типографию…
— Эх, Тимофевна, да ведь это я
был заместо рыжей-то бороды, ведь это я его давеча за волосы от тебя отволок; а хозяин к вам третьего
дня приходил браниться с вами, ты и смешала.
Этот «завтрашний
день», то
есть то самое воскресенье, в которое должна
была уже безвозвратно решиться участь Степана Трофимовича,
был одним из знаменательнейших
дней в моей хронике.
Она
была болезненно худа и прихрамывала, крепко набелена и нарумянена, с совершенно оголенною длинною шеей, без платка, без бурнуса, в одном только стареньком темном платье, несмотря на холодный и ветреный, хотя и ясный сентябрьский
день; с совершенно открытою головой, с волосами, подвязанными в крошечный узелок на затылке, в которые с правого боку воткнута
была одна только искусственная роза, из таких, которыми украшают вербных херувимов.
Но в настоящем случае и положение
дел было особенное.
В последние
дни между обоими домами пошло на совершенный разрыв, о чем уже и
было мною вскользь упомянуто.
Как бы то ни
было, но вот уже пять
дней как обе дамы не виделись.
Он
был не пьян, но в том тяжелом, грузном, дымном состоянии человека, вдруг проснувшегося после многочисленных
дней запоя.
Это
был молодой человек лет двадцати семи или около, немного повыше среднего роста, с жидкими белокурыми, довольно длинными волосами и с клочковатыми, едва обозначавшимися усами и бородкой. Одетый чисто и даже по моде, но не щегольски; как будто с первого взгляда сутуловатый и мешковатый, но, однако ж, совсем не сутуловатый и даже развязный. Как будто какой-то чудак, и, однако же, все у нас находили потом его манеры весьма приличными, а разговор всегда идущим к
делу.
Но, во-первых, сам Николай Всеволодович не придает этому
делу никакого значения, и, наконец, всё же
есть случаи, в которых трудно человеку решиться на личное объяснение самому, а надо непременно, чтобы взялось за это третье лицо, которому легче высказать некоторые деликатные вещи.