Неточные совпадения
У нас есть на это
другие причины, заключающиеся
в тех мнениях, каким
в последнее время подвергался великорусский крестьянин, преимущественно пред малорусским.
А что он ничего
другого не
в состоянии был понять
в «Народных рассказах», так это опять совершенно естественно, и весьма странен был бы тот, кто стал бы ожидать от него такого понимания.
Мы имеем
в виду
другие толки,
другие мнения, о которых считаем удобным поговорить теперь, по поводу книжки Марка Вовчка.
Известно, что о русском народе существует два мнения, противоположные
друг другу в самом корне.
Тонкие и деликатные чувства
в нем заглохли; сознания собственного достоинства и чувства чести для него не существует; прав собственной личности и личности
другого он не понимает, и потому весьма многие вещи, которые [возмущают нас до глубины души,] не возбуждают
в нем ни малейшего [негодования,] не вызывают даже слабого протеста.
Да обратитесь и к «Сельскому благоустройству» — и там найдете то же самое, и ежели захотите поискать, то отыщете нечто подобное и
в других журналах, только, разумеется, несколько
в иных формах.
Исходный пункт всех этих рассуждений — отрицание личности
в подчиненном существе [признание его за тварь, за вещь, для которой нет
другого закона бытия, кроме произвола того, кому она подчинена…].
В крестьянских детях они встречаются не только не меньше, чем
в детях
других сословий, но даже еще чаще.
В русском народе это стремление не только существует наравне с
другими народами, но, вероятно, еще сильнее, нежели у
других.
Самое печальное [и гибельное] искажение мысли простолюдина состоит
в том, что он теряет ясное сознание [своих человеческих прав,] своей личной самобытности и непринадлежности никому
другому.
Поэтому,] если ребенок задумывается над тем, по какому праву
другие посягают на его личность, и кончает тем, что не находит тут никакого права, то уже
в этом рассуждении вы находите гарантию того, что
в ребенке нет наклонности посягать самому на чужую личность.
[Таким образом, люди, восстающие против насилия и произвола, тем самым дают уже нам некоторое ручательство
в том, что они сами не будут прибегать к насилию и не дадут простора своему произволу;] желание неприкосновенности для своей личности заставляет уважать и личность
других.
Конечно, и
в людях, действующих произвольно и насильственно, надобно тоже предполагать присутствие некоторого желания, чтобы с ними не поступали так, как они с
другими; но позволительно думать, что, вследствие совершенно уродливого развития, даже это желание
в них не довольно сильно и притом подвержено множеству ограничений.
Читатель может сам дополнить эти наблюдения еще несколькими примерами из более обширного круга, и он непременно придет к заключению, что употребление насилия над
другими заглушает или по крайней мере очень ослабляет
в человеке способность истинно и глубоко возмущаться против насилия над ним самим.
В последнее время мы видели, правда, что люди, весь свой век не знавшие
другого закона, кроме произвола, вдруг начали кричать против произвола, когда он задевал их интересы.
И конечно, будь бы он иначе воспитан и находись
в других обстоятельствах, — так он бы и нашел какое-нибудь полезное занятие для себя и не был бы таким паразитным существом [, способным только заедать чужой век и чужие труды].
Но история ее развития, так знакомая во многих подробностях каждому из нас, свидетельствует, с одной стороны, — как сильны и незаглушимы
в человеке естественные природные требования мысли и сердца, И, с
другой стороны, — какое бесчисленное множество препятствий противопоставляется им
в барской жизни и нашем [уродливом] воспитании.
На
другой день после того господа собирались выезжать
в другую вотчину, и девочку надо было отпустить.
Он убивает
в ней нравственную жизнь, он ядовит для нее, так же точно, как и для тех, которым приходится страдать от нее; но способ его действия на нее и
других чрезвычайно различен: тех он отравляет, как обыкновенный яд, производящий мучительные конвульсии; на нее он действует, как опиум, дающий ей пленительные призраки [, но чрез то самое притупляющий и медленно губящий здравые силы организма].
Остается только на первых порах какое-то обидное сожаление, как будто разочарование
в надеждах на
друга: «Вот, Игрушечка, ты какая!» — восклицает барышня
в первую минуту.
К этому прибавим еще, что внешнее положение [весьма многих] людей
в так называемом образованном обществе совершенно схоже с положением Зиночки: нет надобности самому трудиться, есть возможность распоряжаться
другими и употреблять их для своих капризов [, есть повод считать себя чем-то высшим, чем эта масса людей, как будто созданных только для службы нам].
[Пригнетая и сдавливая одних внешним образом, оно
в то же время еще решительнее, внутренне и существенно, губило и тех самых, которые хотели жить угнетением
других.
В другой раз собрался он как-то к тетеньке с требованием, и так бодро пошел; подруга Саши обрадовалась и испугалась, а Саша говорит ей: «Ах, милая, сядь да утишься: не из тучи гром…
В другой раз, когда подруга советует ей: «Да прямо скажи ему, научи его», — Саша отвечает: «На целый век не научишь, голубушка.
Подобное же явление, но несколько с
другой развязкой с мужской стороны, раскрывается перед нами
в рассказе «Надёжа».
И это тоже служит для нас свидетельством, как для простого, здорового человека, раз почувствовавшего свою личность [и ее права], несносна жизнь бесплодная, бесполезная, автоматическая, [без принципов и стремлений], без смысла и правды, жизнь, подобная той, какую проводят, например, игрушечкины господа и многие
другие в том же роде.
А он поехал
в другое село, там у него приятель завелся, фабричный, — подпоили там его, сосватали, да и женили на родне этого фабричного.
«
В четверг схоронили Надёжу, а
в среду на
другой неделе и Ивана на погост отнесли»…
Рассказ этот более, нежели какой-нибудь
другой из рассказов Марка Вовчка, можно заподозрить
в идеализации: мы так привыкли смотреть на крестьянина как на существо грубое, недоступное тонким ощущениям любви, нежности, совестливости и т. п.
Но, сколько можно судить по некоторым частным случаям и по отрицательным признакам, мы готовы утверждать, что такого рода нежные, деликатные натуры существуют и
в простом классе, по крайней мере
в той же мере, как
в других сословиях.
Не
в бесплодных сожалениях и восторгах надо искать ее, а
в действительной чуткости души к страданиям и радостям
других.
Прежде чем рассудок успеет определить образ поведения, требуемый
в известном случае, человек деликатный, по первому внушению сердца, уже старается расположить свои действия так, чтобы они принесли как можно более добра и удовольствия для
других или по крайней мере чтобы никому не причинили неприятностей.
Сущность деликатного характера состоит
в том, что ему
в тысячу раз легче самому перенести какое-нибудь неудобство, даже несчастие, нежели заставлять
других переносить его.
Но ничего нет легче, как забить такие натуры: для них упрек хуже, чем строгое наказание для
другого, насмешка тяжеле, чем для
другого брань; неудачная и строго осужденная попытка повергает их
в уныние и заставляет опустить руки.
И не то, чтоб они поверили
в свою глупость, нет: они убеждены
в глубине души, что они умнее многих, даже, может быть, всех окружающих, но природная деликатность не позволяет им высказывать при
других суждений, которые могут показаться и кажутся глупыми.
Позже, вышедши на практическую деятельность, волей-неволей показавши себя, попавши
в другой круг,
в котором замечают уже не пренебрежение, а уважение к себе, они все-таки не могут освободиться из-под влияния прежних впечатлений и остаются молчаливы, скромны и переносливы гораздо более, чем бы им следовало.
Таким образом, они постоянно
в борьбе и противоречии с собственным рассудком, вечно недовольны собой, вечно страдают от самоосуждения и нередко действительно отказываются от роли,
в которой могли бы быть полезнее всякого
другого.
Нужно уже слишком сильно возбудить
в них страсть к чему-нибудь, чтобы вызвать их на энергическую, рискованную деятельность,
в которой нужно доставлять не только удовольствия, но и неприятности
другим и идти наперекор многому.
Поэтому везде встречаются два разряда натур: одни с преобладанием эгоизма, стремящегося наложить свое влияние на
других, а
другие с избытком преданности, побуждающим отрекаться от своих интересов
в пользу
других.
К несчастию, надо признаться, что обе крайности
в крестьянском нашем сословии выказываются несравненно ярче, нежели
в других классах общества.
Смирение, покорность, терпение, самопожертвование и прочие свойства, воспеваемые
в нашем народе профессором Шевыревым, Тертием Филипповым и
другими славянофилами того же закала, составляют жалкое и безобразное искажение этого прекрасного свойства деликатности.
Сюда причисляем мы прежде всего сознание, о котором мы говорили выше и которое
в простом классе несравненно развитее, нежели
в других сословиях, [обеспеченных постоянным доходом,] — сознание, что надо жить своим трудом и не дармоедствовать.
С
другой стороны, уважение к личности и правам
других и, вследствие того, внимательность к общему мнению также [гораздо] сильнее
в людях простых [, нежели
в тех, кто поставлен судьбою
в положение, более благоприятное для лени и капризов].
Но, всматриваясь ближе
в тот и
другой случай, мы находим между ними большую разницу.
В других землях, даже не пользующихся особенной славою гражданского героизма, бывали примеры, что люди, уличенные, например,
в казнокрадстве, видели вдруг, что с ними вместе никто обедать не хочет, а
другие, при одном подозрении их
в таком же деле, приходили
в такое волнение, что лишали себя жизни.
На каком вам угодно балу или [великосветском] вечере, за званым обедом,
в каком хотите собрании, где довольно много публики, разговоритесь с первым попавшимся на глаза болтуном о
других господах, которые будут подвертываться вам на глаза: боже мой, сколько грязных историй, [отвратительных анекдотов,] безобразных сцен передадут вам чуть не о половине присутствующих!..
Этот вышел
в люди наушничеством [и шпионством], тот залез
в казенный сундук, тот находится на содержании у такой-то старухи, чрез которую и сделал карьеру; один занимался контрабандой, [
другой сводничеством,] третий обирал крестьян, четвертый — отъявленный взяточник, пятый — шулер…
Мы не хотим пускаться здесь
в разбор причин такого состояния [образованного нашего] общества, предоставляя себе рассмотреть это при
другом случае.
Таким образом, забота о всякого рода щепетильностях наполняет всю нашу жизнь, определяет все наши действия, от повязки галстука и часа обеда, от подбора мягких слов
в разговоре и ловкого поклона — до выбора себе рода занятий, предмета дружбы и любви, развития
в себе тех и
других вкусов и наклонностей.
Забота о доброй славе там встречается чаще, чем
в других сословиях, и
в виде более нормальном.