Неточные совпадения
Ни
один из современных русских писателей
не подвергался, в своей литературной деятельности, такой странной участи, как Островский.
Первое произведение его («Картина семейного счастья»)
не было замечено решительно никем,
не вызвало в журналах ни
одного слова — ни в похвалу, ни в порицание автора.
Но, по
одной из тех странных, для обыкновенного читателя, и очень досадных для автора, случайностей, которые так часто повторяются в нашей бедной литературе, — пьеса Островского
не только
не была играна на театре, но даже
не могла встретить подробной и серьезной оценки ни в
одном журнале.
Стихи эти напечатаны в «Москвитянине» (1854 г., № 4) по поводу пьесы «Бедность
не порок», и преимущественно по поводу
одного лица ее, Любима Торцова.
Конечно, вольному воля: недавно еще
один критик пытался доказать, что основная идея комедии «
Не в свои сани
не садись» состоит в том, что безнравственно купчихе лезти замуж за дворянина, а гораздо благонравнее выйти за ровню, по приказу родительскому.
В-четвертых, все согласны, что в большей части комедий Островского «недостает (по выражению
одного из восторженных его хвалителей) экономии в плане и в постройке пьесы» и что вследствие того (по выражению другого из его поклонников) «драматическое действие
не развивается в них последовательно и беспрерывно, интрига пьесы
не сливается органически с идеей пьесы и является ей как бы несколько посторонней».
В-пятых, всем
не нравится слишком крутая, случайная, развязка комедий Островского. По выражению
одного критика, в конце пьесы «как будто смерч какой проносится по комнате и разом перевертывает все головы действующих лиц».
По схоластическим требованиям, произведение искусства
не должно допускать случайности; в нем все должно быть строго соображено, все должно развиваться последовательно из
одной данной точки, с логической необходимостью и в то же время естественностью!
Ни
один звук с вольного воздуха, ни
один луч светлого дня
не проникает в нее.
Но Островский вводит нас в самую глубину этого семейства, заставляет присутствовать при самых интимных сценах, и мы
не только понимаем, мы скорбно чувствуем сердцем, что тут
не может быть иных отношений, как основанных на обмане и хитрости, с
одной стороны, при диком и бессовестном деспотизме, с другой.
Тут все в войне: жена с мужем — за его самовольство, муж с женой — за ее непослушание или неугождение; родители с детьми — за то, что дети хотят жить своим умом; дети с родителями — за то, что им
не дают жить своим умом; хозяева с приказчиками, начальники с подчиненными воюют за то, что
одни хотят все подавить своим самодурством, а другие
не находят простора для самых законных своих стремлений; деловые люди воюют из-за того, чтобы другой
не перебил у них барышей их деятельности, всегда рассчитанной на эксплуатацию других; праздные шатуны бьются, чтобы
не ускользнули от них те люди, трудами которых они задаром кормятся, щеголяют и богатеют.
Одно только убеждение процветает в нашем обществе — это убеждение в том, что
не нужно иметь (или по крайней мере обнаруживать) нравственных убеждений.
На войне ведь
не беда, если солдат убьет такого неприятеля, который ни
одного выстрела
не послал в наш стан: он подвернулся под пулю — и довольно.
И это для него
не оправдательная фраза,
не пример только, как утверждал
один строгий критик Островского.
Его
одно только и смущает несколько — то, что ему, пожалуй,
не удастся чистенько обделать свою операцию.
Для вас и в последнем акте Большов
не перестает быть комичен: ни
одного светлого луча
не проникло в эту темную душу после переворота, навлеченного им самим на себя.
Мы уже имели случай заметить, что
одна из отличительных черт таланта Островского состоит в уменье заглянуть в самую глубь души человека и подметить
не только образ его мыслей и поведения, но самый процесс его мышления, самое зарождение его желаний.
Все лица действуют в своем смысле добросовестно, и ни
одно не впадает в тон мелодрамного героя.
Один только Тишка
не обнаруживает еще никаких стремлений к преобладанию, а, напротив, служит мишенью, в которую направляются самодурные замашки целого дома.
Настоящий мошенник, по призванию посвятивший себя этой специальности,
не старается из каждого обмана вытянуть и выторговать себе фортуну,
не возится из-за гроша с аферой, которая доставила уже рубли; он знает, что за теперешней спекуляцией ожидает его другая, за другой представится третья и т. д., и потому он спешит обделывать
одно дело, чтобы, взявши с него, что можно, перейти к другому.
Многие ли из них
не наполняют всей своей жизни
одной внешностью,
не утешаются в горе нарядами,
не забываются за танцами,
не мечтают об офицерах?
Если он ставит в зависимости
один от другого несколько фактов, а по рассмотрению критики окажется, что эти факты никогда в такой зависимости
не бывают, а зависят совершенно от других причин, — опять очевидно само собой, что автор неверно понял связь изображаемых им явлений.
Но и тут она только понапрасну мучит самое себя: ни на
одну минуту
не стоит она на твердой почве, а все как будто тонет, — то всплывет немножко, то опять погрузится… так и ждешь, что вот-вот сейчас потонет совсем…
Право выбирать людей по своему вкусу, любить
одних и
не любить других может принадлежать, во всей своей обширности, только ему, Русакову, все же остальные должны украшаться кротостью и покорностию: таков уж устав самодурства.
Одно дело — ты будешь жить на виду, а
не в этакой глуши; а другое дело — я так приказываю».
У Пелагеи Егоровны
один ответ: «Знаю я все, да
не моя воля; а ты бы, Митя, лучше пожалел меня»..
Теперь, кажется,
не нужно доказывать, что таких намерений
не было у Островского: характер его литературной деятельности определился, и в
одном из последующих своих произведений он сам произнес то слово, которое, по нашему мнению, всего лучше может служить к характеристике направления его сатиры.
Один самодур говорит: «Ты
не смеешь этого сделать»; а другой отвечает: «Нет, смею».
И если
один из спорящих чего-нибудь добивается от другого, то, разумеется, победителем останется тот, от которого добиваются: ему ведь тут и труда никакого
не нужно: стоит только
не дать, и дело с концом.
Но все окружающие говорят, что Андрей Титыч — умный, и он даже сам так разумно рассуждает о своем брате: «
Не пускают, — говорит, — меня в театр; ту причину пригоняют, что у нас
один брат помешанный от театру; а он совсем
не от театру, — так, с малолетства заколотили очень»…
Ни
одним словом
не возвышаются они над уровнем этого быта,
не изменяют основным чертам их типа, как он сложился в самой жизни.
В
одной пьесе Островского есть точно такая сцена в купеческой семье; та гораздо грубее, но все-таки
не так возмутительна.
Беде можно помочь
одним средством: Уланбекова сердита главным образом за то, что Гришка, 19-летний лакей, ее любимец,
не ночевал дома...
Неживые, задавленные, неподвижные, — так и лежат,
не обнаруживая никаких попыток: перетащут их с
одного места на другое — ладно, а
не перетащут, — так и сгниют…
Из этих коротких и простых соображений
не трудно понять, почему тяжесть самодурных отношений в этом «темном царстве» обрушивается всего более на женщин. Мы обещали в прошедшей статье обратить внимание на рабское положение женщины в русской семье, как оно является в комедиях Островского. Мы, кажется, достаточно указали на него в настоящей статье; остается нам сказать несколько слов о его причинах и указать при этом на
одну комедию, о которой до сих пор мы
не говорили ни слова, — на «Бедную невесту».
Но заведись у него хоть
один сынишка или попади к нему в руки воспитанник, слуга, подчиненный — он немедленно начнет над ними самодурничать,
не переставая в то же время дрожать перед каждым встречным, который ему
не кланяется…
Это
не есть сколок с
одного из типов, которых несколько экземпляров представлено в лучших наших литературных произведениях: он
не Онегин,
не Печорин,
не Грушницкий даже, даже вообще
не лишний человек.
Правда, тяжело нам дышать под мертвящим давлением самодурства, бушующего в разных видах, от первой до последней страницы Островского; но и окончивши чтение, и отложивши книгу в сторону, и вышедши из театра после представления
одной из пьес Островского, — разве мы
не видим наяву вокруг себя бесчисленного множества тех же Брусковых, Торцовых, Уланбековых, Вышневских, разве
не чувствуем мы на себе их мертвящего дыхания?..
Есть еще в «Бедной невесте»
одна девушка, до такой степени симпатичная и высоконравственная, что так бы за ней и бросился, так и
не расстался бы с ней, нашедши ее.
Большей чистоты нравственных чувств мы
не видим ни в
одном лице, комедий Островского.
А то Ненила Сидоровна скажет: «Молодой человек, слушайте старших, вы еще
не знаете, как люди хитры»; а Настасья Панкратьевна подтвердит: «Да, да, у нас у кучера поддевку украли — в
одну минуточку»…