Неточные совпадения
Критика отнеслась к автору с уважением, называла его беспрестанно автором «Своих
людей» и даже заметила, что обращает
на него такое внимание более за первую его комедию, нежели за вторую, которую все признали слабее первой.
Этой противоположности в самых основных воззрениях
на литературную деятельность Островского было бы уже достаточно для того, чтобы сбить с толку простодушных
людей, которые бы вздумали довериться критике в суждениях об Островском.
В свою очередь,
люди, пришедшие в восторг от «Своих
людей», скоро заметили, что Островский, сравнивая старинные начала русской жизни с новыми началами европеизма в купеческом быту, постоянно склоняется
на сторону первых.
Тот же критик решил (очень энергически), что в драме «Не так живи, как хочется» Островский проповедует, будто «полная покорность воле старших, слепая вера в справедливость исстари предписанного закона и совершенное отречение от человеческой свободы, от всякого притязания
на право заявить свои человеческие чувства гораздо лучше, чем самая мысль, чувство и свободная воля
человека».
Только уже потом, когда много однородных фактов наберется в сознании,
человек с слабой восприимчивостью обратит
на них наконец свое внимание.
Иногда даже эти самые образы наводят рассуждающего
человека на составление правильных понятий о некоторых из явлений действительной жизни.
Есть, напр., авторы, посвятившие свой талант
на воспевание сладострастных сцен и развратных похождений; сладострастие изображается ими в таком виде, что если им поверить, то в нем одном только и заключается истинное блаженство
человека.
Следовательно, художник должен — или в полной неприкосновенности сохранить свой простой, младенчески непосредственный взгляд
на весь мир, или (так как это совершенно невозможно в жизни) спасаться от односторонности возможным расширением своего взгляда, посредством усвоения себе тех общих понятий, которые выработаны
людьми рассуждающими.
Говорили, — зачем Островский вывел представителем честных стремлений такого плохого господина, как Жадов; сердились даже
на то, что взяточники у Островского так пошлы и наивны, и выражали мнение, что «гораздо лучше было бы выставить
на суд публичный тех
людей, которые обдуманно и ловко созидают, развивают, поддерживают взяточничество, холопское начало и со всей энергией противятся всем, чем могут, проведению в государственный и общественный организм свежих элементов».
Такова и вся наша русская жизнь: кто видит
на три шага вперед, тот уже считается мудрецом и может надуть и оплести тысячи
людей.
С этими
людьми нет ни отрады, ни покоя, ни раздолья для молодых женщин; они должны умереть с тоски и с огорчения
на беспрестанное ворчанье старухи да
на капризы хозяина.
Но жена и без плетки видит необходимость лицемерить перед мужем: она с притворной нежностью целует его, ласкается к нему, отпрашивается у него и у матушки к вечерне да ко всенощной, хотя и сама обнаруживает некоторую претензию
на самодурство и говорит, что «не родился тот
человек на свет, чтобы ее молчать заставил».
Тут все в войне: жена с мужем — за его самовольство, муж с женой — за ее непослушание или неугождение; родители с детьми — за то, что дети хотят жить своим умом; дети с родителями — за то, что им не дают жить своим умом; хозяева с приказчиками, начальники с подчиненными воюют за то, что одни хотят все подавить своим самодурством, а другие не находят простора для самых законных своих стремлений; деловые
люди воюют из-за того, чтобы другой не перебил у них барышей их деятельности, всегда рассчитанной
на эксплуатацию других; праздные шатуны бьются, чтобы не ускользнули от них те
люди, трудами которых они задаром кормятся, щеголяют и богатеют.
Военная хитрость восхваляется как доказательство ума, направленного
на истребление своих ближних; убийство превозносится как лучшая доблесть
человека; удачный грабеж — отнятие лагеря, отбитие обоза и пр. — возвышает
человека в глазах его сограждан.
Но такова сила повального ослепления, неизбежно заражающего
людей в известных положениях, — что за убийство и грабежи
на войне не только не казнят никого, но еще восхваляют и награждают!
Это странное явление (столь частое, однако же, в нашем обществе), происходит оттого, что Большов не понимает истинных начал общественного союза, не признает круговой поруки прав и обязанностей
человека в отношении и другим и, подобно Пузатову, смотрит
на общество, как
на вражеский стан.
Решиться
на такое преступление может
человек только при ложных убеждениях или вследствие каких-нибудь особенно неблагоприятных нравственных влияний.
Удалось
людям не быть втянутыми с малолетства в практическую деятельность, — и осталось им много свободного времени
на обдумыванье своих отношений к миру и нравственных начал для своих поступков!
Так они и остались вне жизни, эти
люди честных стремлений и самостоятельных убеждений (нередко, впрочем,
на деле изменявшие им вследствие своей непрактичности).
Он толкует, что ему страшно
на Иверскую взглянуть, проходя мимо Иверских ворот, жалуется, что
на него мальчишки пальцами показывают, боится, что в Сибирь его сошлют; но о
людях, разоренных им, — ни слова.
Словом — куда ни обернитесь, везде вы встретите
людей, действующих по этому правилу: тот принимает у себя негодяя, другой обирает богатого простяка, третий сочиняет донос, четвертый соблазняет девушку, — все
на основании того же милого соображения: «не я, так другой».
Самодур все силится доказать, что ему никто не указ и что он — что захочет, то и сделает; между тем
человек действительно независимый и сильный душою никогда не захочет этого доказывать: он употребляет силу своего характера только там, где это нужно, не растрачивая ее, в виде опыта,
на нелепые затеи.
Но вот его самообожание выходит из всяких пределов здравого смысла: он переносит прямо
на свою личность весь тот блеск, все то уважение, которым пользовался за свой сан, он решается сбросить с себя власть, уверенный, что и после того
люди не перестанут трепетать его.
Смотря
на него, мы сначала чувствуем ненависть к этому беспутному деспоту; но, следя за развитием драмы, все более примиряемся с ним как с
человеком и оканчиваем тем, что исполняемся негодованием и жгучею злобой уже не к нему, а за него и за целый мир — к тому дикому, нечеловеческому положению, которое может доводить до такого беспутства даже
людей, подобных Лиру.
Коли так не дадите денег, дайте Христа ради (плачет)» — Жаль, что «Своих
людей» не дают
на театре: талантливый актер мог бы о поразительной силой выставить весь комизм этого самодурного смешения Иверской с Иудою, ссылки в Сибирь с христарадничеством…
Но автор комедии вводит нас в самый домашний быт этих
людей, раскрывает перед нами их душу, передает их логику, их взгляд
на вещи, и мы невольно убеждаемся, что тут нет ни злодеев, ни извергов, а всё
люди очень обыкновенные, как все
люди, и что преступления, поразившие нас, суть вовсе не следствия исключительных натур, по своей сущности наклонных к злодейству, а просто неизбежные результаты тех обстоятельств, посреди которых начинается и проходит жизнь
людей, обвиняемых нами.
Рассматривая комедию Островского «Свои
люди — сочтемся», мы обратили внимание читателей
на некоторые черты русского, преимущественно купеческого быта, отразившиеся в этой комедии.
Она возвращается домой; отец ругает и хочет запереть ее
на замок, чтоб света божьего не видела и его перед
людьми не срамила; но ее решается взять за себя молодой купчик, который давно в нее влюблен и которого сама она любила до встречи с Вихоревым.
Для
людей, привыкших опирать свои действия
на здравом смысле и соображать их с требованиями справедливости и общего блага, такая доброта противна или по крайней мере жалка.
А
на наш взгляд, подобный
человек есть дрянь, кисель, тряпка; он может быть хорошим
человеком, но только в лакейском смысле этого слова.
Ничего этого не признает Русаков, в качестве самодура, и твердит свое: «Все зло
на свете от необузданности; мы, бывало, страх имели и старших уважали, так и лучше было… бить некому нынешних молодых
людей, а то-то надо бы; палка-то по них плачет».
Кажется, чего бы лучше: воспитана девушка «в страхе да в добродетели», по словам Русакова, дурных книг не читала,
людей почти вовсе не видела, выход имела только в церковь божию, вольнодумных мыслей о непочтении к старшим и о правах сердца не могла ниоткуда набраться, от претензий
на личную самостоятельность была далека, как от мысли — поступить в военную службу…
Он мог надеть новый костюм, завести новую небель, пристраститься к шемпанскому; но в своей личности, в характере, даже во внешней манере обращения с
людьми — он не хотел ничего изменить и во всех своих привычках он остался верен своей самодурной натуре, и в нем мы видим довольно любопытный образчик того, каким манером
на всякого самодура действует образование.
Казалось бы —
человек попал
на хорошую дорогу: сознал недостатки того образа жизни, какой вел доселе, исполнился негодованием против невежества, понял превосходство образованности вообще…
Но чуть только он увидит, что его сознательно не боятся, что с ним идут
на спор решительный, что вопрос ставится прямо — «погибну, но не уступлю», — он немедленно отступает, смягчается, умолкает и переносит свой гнев
на другие предметы или
на других
людей, которые виноваты только тем, что они послабее.
Всякий, кто учился, служил, занимался частными комиссиями, вообще имел дела с
людьми, — натыкался, вероятно, не раз в жизни
на подобного самодура и может засвидетельствовать практическую справедливость наших слов.
На вопрос Иванова: что значит самодур? — она объясняет: «Самодур — это называется, коли вот
человек никого не слушает: ты ему хоть кол
на голове теши, а он все свое.
Люди, рассуждающие
на основании отвлеченных принципов, Сейчас могут вывести такие соображения: «Самодурство не признает никаких законов, кроме собственного произвола; вследствие того у всех подвергшихся его влиянию мало-помалу теряется чувство законности, и они уже не считают поступков самодура неправыми и возмутительными и потому переносят их довольно равнодушно.
Настасья Панкратьева исчезает пред мужем, дышать не смеет, а
на сына тоже прикрикивает: «как ты смеешь?» да «с кем ты говоришь?» То же мы видели и в Аграфене Кондратьевне в «Своих
людях».
Эти бесчеловечные слова внушены просто тем, что старик совершенно не в состоянии понять: как же это так — от мужа уйти! В его голове никак не помещается такая мысль. Это для него такая нелепость, против которой он даже не знает, как и возражать, — все равно, как бы нам сказали, что
человек должен ходить
на руках, а есть ногами: что бы мы стали возражать?.. Он только и может, что повторять беспрестанно: «Да как же это так?.. Да ты пойми, что это такое… Как же от мужа идти! Как же это!..»
Она мечтает о семейном счастии с любимым
человеком, заботится о том, чтоб себя «облагородить», так, чтобы никому не стыдно было взять ее замуж; думает о том, какой она хороший порядок будет вести в доме, вышедши замуж; старается вести себя скромно, удаляется от молодого барина, сына Уланбековой, и даже удивляется
на московских барышень, что они очень бойки в своих разговорах про кавалеров да про гвардейцев.
Все остальное кажется ей созданным
на ее службу, как злак полевой существует не сам по себе, а собственно
на службу
человекам…
Человек, сохранивший остатки ума, непременно
на то и пускается в этом самодурном круге «темного царства», если только пускается в практическую деятельность; отсюда и произошла пословица, что «умный
человек не может быть не плутом».
От него ведь дается право и способы к деятельности; без него остальные
люди ничтожны, как говорит Юсов в «Доходном месте»: «Обратили
на тебя внимание, ну, ты и
человек, дышишь; а не обратили, — что ты?» Так, стало быть, о бездеятельности самих самодуров и говорить нечего.
Но
на место смененных надо же кого-нибудь определить; следовательно, Торцов имеет вообще нужду в
людях и, следовательно, хоть вследствие своего консерватизма не будет зря гонять тех, которые ему не противятся, а угождают.
Все, говорит, соблазняют мужчин, и «молодой
человек, который и неопытный, может польститься
на их прелесть, а
человек, который в разум входит и в лета постоянные, для того женская прелесть ничего не значит, даже скверно»…
Но воздух самодурства и
на нее повеял, и она без пути, без разума распоряжается судьбою дочери, бранит, попрекает ее, напоминает ей долг послушания матери и не выказывает никаких признаков того, что она понимает, что такое человеческое чувство и живая личность
человека.
Об этом много уже говорили мы, разбирая «Своих
людей», и потому теперь укажем только
на некоторые черты, относящиеся специально к чиновникам.
Не мудрено в нем такое воззрение, потому что он сам «года два был
на побегушках, разные комиссии исправлял: и за водкой-то бегал, и за пирогами, и за квасом, кому с похмелья, — и сидел-то не
на стуле, а у окошка,
на связке бумаг, и писал-то не из чернильницы, а из старой помадной банки, — и вот вышел в
люди», — и теперь признает, что «все это не от нас, свыше!..»
Молодой
человек, который кричал
на всех перекрестках про взяточников, говорил о каком-то новом поколении, — идет к нам же просить доходного места, чтоб брать взятки!..