Неточные совпадения
Это показыванье языка было, разумеется, не совсем удобно для серьезной речи о произведениях Островского; но и то нужно сказать, —
кто же мог сохранить серьезный вид, прочитав о Любиме Торцове такие стихи...
За этими стихами следовали ругательства на Рагдель и на тех,
кто ею восхищался, обнаруживая тем дух рабского, слепого подражанъя. Пусть она и талант, пусть гений, — восклицал автор стихотворения, — «но нам не ко двору пришло ее искусство!» Нам, говорит, нужна правда, не в пример другим. И при сей верной оказии стихотворный критик ругал Европу и Америку и хвалил Русь в следующих поэтических выражениях...
Но ведь теперь два тома сочинений Островского в руках у читателей —
кто же поверит такому критику?
Такова и вся наша русская жизнь:
кто видит на три шага вперед, тот уже считается мудрецом и может надуть и оплести тысячи людей.
Тут никто не может ни на
кого положиться: каждую минуту вы можете ждать, что приятель ваш похвалится тем, как он ловко обсчитал или обворовал вас; компаньон в выгодной спекуляции — легко может забрать в руки все деньги и документы и засадить своего товарища в яму за долги; тесть надует зятя приданым; жених обочтет и обидит сваху; невеста-дочь проведет отца и мать, жена обманет мужа.
Уж и любить-то есть
кого; не то что стрикулист чахлый…» Впрочем, в этом он, может быть, и прав: недаром же у нас рисуются карикатуры пышных камелий во фраках, господ, живущих на счет чужих жен!..
И те,
кого он обдувает, держатся того же мнения: Савва Саввич посердился на то, что допустил оплести себя, но потом, когда оскорбленное самолюбие угомонилось, он опять стал приятелем с Антипом Антипычем.
— Вы видите, что здесь идет самая обыкновенная игра:
кто лучше играет, тот и остается в выигрыше.
Только приказчик Лазарь Подхалюзин, связанный каким-то темным неусловленным союзом с своим хозяином и готовящийся сам быть маленьким деспотом, стоит несколько в стороне от этого страха, разделяемого всяким,
кто вступает в дом Большова.
«Мне бы самому как-нибудь получше устроиться; а там,
кто от
кого пострадает или прибыль получит, мне до этого дела нет; коли пострадает, так сам виноват: оплошал, стало быть».
В том-то и дело, что наша жизнь вовсе не способствует выработке каких-нибудь убеждений, а если у
кого они и заведутся, то не дает применять их.
Стоя в стороне от практической сферы, додумались они до прекрасных вещей; но зато так и остались негодными для настоящего дела и оказались совершенно ничтожными, когда пришлось им столкнуться кое с чем и с кое
кем в «темном царстве».
Поневоле человек делается неразборчив и начинает бить
кого попало, не теряя даже сознания, что, в сущности-то, никого бы не следовало бить.
Приложите то же самое к помещику, к чиновнику «темного царства», к
кому хотите, — выйдет все то же: все в военном положении, и никого совесть не мучит за обман и присвоение чужого оттого именно, что ни у
кого нет нравственных убеждений, а все живут сообразно с обстоятельствами.
И уж тут нужды нет, что кредиторы Большова не банкрутились и не делали ему подрыва: все равно, с
кого бы ни пришлось, только бы сорвать свою выгоду.
И
кому какая будет польза от его честности?
Но тут же они придумывают — заставить кредиторов пойти на сделку, — предложить всем 25 коп. за рубль, если же
кто заартачится, так прибавить, а то, пожалуй, и все заплатить.
Перевози товар, продавай векселя; пусть тащут, воруют,
кто хочет, а уж я им не плательщик».
Он видит перед собой своего хозяина-самодура, который ничего не делает, пьет, ест и прохлаждается в свое удовольствие, ни от
кого ругательств не слышит, а, напротив, сам всех ругает невозбранно, — и в этом гаденьком лице он видит идеал счастия и высоты, достижимых для человека.
На этом основании он с судьбою дочери распоряжается вот каким образом: «Статочное ли дело, чтоб поверить девке,
кто ей понравится?
Я не за того отдам,
кого она полюбит, а за того,
кого я полюблю.
Да,
кого я полюблю, за того и отдам».
В этом уж крепко сказывается самодурство; но оно смягчается в Русакове следующим рассуждением: «Как девке поверить? что она видела?
кого она знает?» Рассуждение справедливое в отношении к дочери Русакова; но ни Русакову и никому из ого собратьев не приходит в голову спросить: «Отчего ж она ничего не видела и никого не знает?
Напротив, — по его убеждению, то-то и хорошо, что она всякого любить будет,
кто ни попадись.
Да, право… ничего я ему сказать не смею; разве с
кем поговоришь с посторонним про свое горе, поплачешь, душу отведешь, только и всего»…
«Не на
кого, — говорит, — вам плакаться: сами отдаете.
Всякий,
кто учился, служил, занимался частными комиссиями, вообще имел дела с людьми, — натыкался, вероятно, не раз в жизни на подобного самодура и может засвидетельствовать практическую справедливость наших слов.
Я, коли на то пошло, за
кого вздумается, за того и отдам.
С
кем ты говоришь, вспомни!..» Митя становится перед ним на колени, но это смирение не обезоруживает Гордея Карпыча: он продолжает ругаться.
Гордей Карпыч говорит: «Теперь просите все,
кому что нужно; теперь я стал другой человек!..»
Проси, чего хочешь! полмира могу я взять и подарить,
кому хочу»…
Топнет ногой, скажет:
кто я?
Кто разберет эту бессмысленную путаницу, внесенную самодурством в семейные отношения?
Кто сумеет бросить луч света в безобразный мрак этой непостижимой логики «темного царства»?
В комнатах такого курить нельзя ни под каким видом,
кого хочешь стошнит…
Так из поколения в поколение и переходит эта безобразная иерархия, в которой тот,
кто выбрался наверх, давит и топчет тех,
кто остался внизу.
А
кому же охота быть растоптанным?
Настасья Панкратьевна ведь без всякой иронии, а, напротив, с заметным оттенком благоговения говорит своему мужу: «
Кто вас, батюшка, Кит Китч, смеет обидеть?
Настасья Панкратьева исчезает пред мужем, дышать не смеет, а на сына тоже прикрикивает: «как ты смеешь?» да «с
кем ты говоришь?» То же мы видели и в Аграфене Кондратьевне в «Своих людях».
Кто сумеет так повернуть себя, тому и благо; он вынырнет…
А
кто не сумеет, тому беда — задавят..
Нет, у него совсем другое основание: «
Кто тогда будет виноват?» да: «Это первый твой долг»…
Да и теперь
кто поручится, что раскаяние Петра Ильича прочно?
Уланбекова этим обижается и говорит ему: «Вы, кажется, не понимаете,
кто вас просит».
Если б он мог придумать выдавать их за тех, за
кого они не хотят и
кто их брать не хочет, то очень может быть, что эта идея и понравилась бы ему…
— Как только барыня давеча сказала, чтоб не смела я разговаривать, а шла, за
кого прикажут, так у меня все сердце перевернулось.
«
Кому я отдалась, на
кого расточила я свои чистые девичьи ласки!» — должна думать теперь несчастная девушка, и стыд горькой ошибки будет преследовать ее сильнее и дольше, нежели печаль об утраченной невинности.
Если же в
ком и после самодурной дрессировки еще останется какое-нибудь чувство личной самостоятельности и ум сохранит еще способность к составлению собственных суждений, то для этой личности и ума готов торный путь: самодурство, как мы убедились, по самому существу своему, тупоумно и невежественно, следовательно ничего не может быть легче, как надуть любого самодура.
Она ничего сообразить ее может, не знает, — к
кому обратиться и чем взяться, суетится и мечется без всякого толку и все жалуется на дочь, что та долго замуж не выходит.