Неточные совпадения
Пред ее судом стоят лица, созданные автором, и их действия; она должна сказать,
какое впечатление производят на нее эти лица, и может обвинять автора
только за то, ежели впечатление это неполно, неясно, двусмысленно.
Предоставляя это гг. Алмазову, Ахшарумову и им подобным, мы изложим здесь
только те результаты,
какие дает нам изучение произведений Островского относительно изображаемой им действительности.
Но Островский вводит нас в самую глубину этого семейства, заставляет присутствовать при самых интимных сценах, и мы не
только понимаем, мы скорбно чувствуем сердцем, что тут не может быть иных отношений,
как основанных на обмане и хитрости, с одной стороны, при диком и бессовестном деспотизме, с другой.
Еще
только увидавши в окно возвращающуюся Дарью, Машенька пугливо восклицает: «Ах, сестрица,
как бы она маменьке не попалась!» И Дарья действительно попалась; но она сама тоже не промах, — умела отвертеться: «…за шелком, говорит, в лавочку бегала».
У него есть свои особенные понятия, по которым плутовать следует, но
только до каких-то пределов, хотя, впрочем, он и сам хорошенько не знает, до
каких именно…
Вследствие такого порядка дел все находятся в осадном положении, все хлопочут о том,
как бы
только спасти себя от опасности и обмануть бдительность врага.
Как видите, Большов из отцовских обязанностей признает
только одну: давать приказания детям.
У Островского не
только ничего этого не показано, но даже выставлено банкротство Большова просто
как прихоть, состоящая в том, что ему не хочется платить денег».
И это для него не оправдательная фраза, не пример
только,
как утверждал один строгий критик Островского.
Следуя внушениям этого эгоизма, и Большов задумывает свое банкротство. И его эгоизм еще имеет для себя извинение в этом случае: он не
только видел,
как другие наживаются банкротством, но и сам потерпел некоторое расстройство в делах, именно от несостоятельности многих должников своих. Он с горечью говорит об этом Подхалюзину...
Он придумывает
только, «
какую бы тут механику подсмолить»; но этого ни он сам, ни его советник Рисположенский не знают еще хорошенько.
Только о «суде владычнем» вспоминает он; но и это так, больше для формы: «второе пришествие» играет здесь роль не более той,
какую дает Большов и «милосердию божию» в известной фразе своей: «Бонапарт Бонапартом, а мы пуще всего надеемся на милосердие божие, да и не о том теперь речь».
Он самодурствует и кажется страшен, но это
только потому, что ни с
какой стороны ему нет отпора; борьбы он не выдержит…
Но она заметна и в Большове, который, даже решаясь на такой шаг,
как злостное банкротство, не
только старается свалить с себя хлопоты, но просто сам не знает, что он делает, отступается от своей выгоды и даже отказывается от своей воли в этом деле, сваливая все на судьбу.
Нет этих следов, да и не с тем писана комедия, чтобы указать их; последний акт ее мы считаем
только последним мастерским штрихом, окончательно рисующим для нас натуру Большова, которая была остановлена в своем естественном росте враждебными подавляющими обстоятельствами и осталась равно бессильною и ничтожною
как при обстоятельствах, благоприятствовавших широкой и самобытной деятельности, так и в напасти, опять ее скрутившей.
Только у Островского комические черты проведены здесь несколько тоньше, и притом надо сознаться, что внутренний комизм личности Большова несколько замаскировывается в последнем акте несчастным его положением, из-за которого проницательные критики и навязали Островскому такие идеи и цели,
каких он, вероятно, никогда и во сне не видел.
Самодурствует он потому, что встречает в окружающих не твердый отпор, а постоянную покорность; надувает и притесняет других потому, что чувствует
только,
как это ему удобно, но не в состоянии почувствовать,
как тяжело это им; на банкротство решается он опять потому, что не имеет ни малейшего представления об общественном значении такого поступка.
Теперь ему
только бы устроиться, а там он пойдет уж на мелкие обманы,
как и обещается в заключительном обращении к публике, по первому изданию комедии: «А вот мы магазинчик открываем!
На Липочке тоже видна печать домашнего деспотизма:
только при нем образуются эти черствые, бездушные натуры, эти холодные, отталкивающие отношения к родным;
только при нем возможно такое совершенное отсутствие всякого нравственного смысла,
какое замечается у Липочки.
А за исключением того, что осталось в Липочке,
как след давившего ее деспотизма, она ничуть не хуже большей части наших барышень не
только в купеческом, но даже и в дворянском сословии.
Мы
только следим за явлениями, им изображенными, и объясняем,
какой смысл имеют они для нас.
И
только бы ему достичь возможности осуществить свой идеал: он в самом деле не замедлит заставить других так же бояться, подличать, фальшивить и страдать от него,
как боялся, подличал, фальшивил и страдал сам он, пока не обеспечил себе право на самодурство…
Тут критика может рассмотреть
только: точно ли человек, выставляемый автором
как благородный дурак действительно таков по понятиям критики об уме и благородстве, — и затем: такое ли значение придает автор своим лицам,
какое имеют они в действительной жизни?
Самая лучшая похвала ей из уст самого отца —
какая же? — та, что «в глазах у нее
только любовь да кротость: она будет любить всякого мужа, надо найти ей такого, чтобы ее-то любил».
Но и тут она
только понапрасну мучит самое себя: ни на одну минуту не стоит она на твердой почве, а все
как будто тонет, — то всплывет немножко, то опять погрузится… так и ждешь, что вот-вот сейчас потонет совсем…
Правду она говорит про себя в начале второго акта: «
Как тень
какая хожу, ног под собою не слышу…
только чувствует мое сердце, что ничего из этого хорошего не выйдет.
Если эти черты не так ярки, чтобы бросаться в глаза каждому, если впечатление пьесы раздвояется, — это доказывает
только (
как мы уже замечали в первой статье), что общие теоретические убеждения автора, при создании пьесы, не находились в совершенной гармонии с тем, что выработала его художническая натура из впечатлений действительной жизни.
Кажется, чего бы лучше: воспитана девушка «в страхе да в добродетели», по словам Русакова, дурных книг не читала, людей почти вовсе не видела, выход имела
только в церковь божию, вольнодумных мыслей о непочтении к старшим и о правах сердца не могла ниоткуда набраться, от претензий на личную самостоятельность была далека,
как от мысли — поступить в военную службу…
Наливки там, вишневки разные — а не понимают того, что на это есть шампанское!» «А за столом-то
какое невежество: молодец в поддевке прислуживает либо девка!» «Я, — говорит, — в здешнем городе
только и вижу невежество да необразование; для того и хочу в Москву переехать, и буду там моду всякую подражать».
Из всей комедии ясно, что Гордей Карпыч стал таким грубым, страшным и нелепым не с тех пор
только,
как съездил в Москву и перенял новую моду.
Но он
только спрашивает в недоумении: «Что ж я, изверг, что ли,
какой в своем семействе?» Из этого вы уже замечаете, что его начинает пробирать великодушие.
Но всего глупее — роль сына Брускова, Андрея Титыча, из-за которого идет вся, эта история и который сам, по его же выражению, «
как угорелый ходит по земле» и
только сокрушается о том» что у них в доме «все не так,
как у людей» и что его «уродом сделали, а не человеком».
И вдруг он «от тятеньки скрывается!..»
Только заслышал, что «сам приехал», —
как и кричит: «Маменька, спрячьте меня от тятеньки», — и бежит к матери в спальню прятаться…
Но ведь нельзя не сознаться, что если самодур, сам по себе, внутренне, несостоятелен,
как мы видели это выше, — то его значение
только и может утверждаться на поддержке других.
Нужно
только, чтоб изменение в постановлениях,
как клонящееся к общему благу, подвергалось общему суду и получило общее согласие.
Какой-нибудь Тишка затвердил, что надо слушаться старших, да так с тем
только и остался, и останется на всю жизнь…
Эти бесчеловечные слова внушены просто тем, что старик совершенно не в состоянии понять:
как же это так — от мужа уйти! В его голове никак не помещается такая мысль. Это для него такая нелепость, против которой он даже не знает,
как и возражать, — все равно,
как бы нам сказали, что человек должен ходить на руках, а есть ногами: что бы мы стали возражать?.. Он
только и может, что повторять беспрестанно: «Да
как же это так?.. Да ты пойми, что это такое…
Как же от мужа идти!
Как же это!..»
Заметьте,
как добр и чувствителен этот старик и
как он в то же время жестокосерд единственно потому, что не имеет никакого сознания о нравственном значении личности и все привык подчинять
только внешним законам, установленным самодурством.
И позабудь, — говорит, —
как ты у меня жила, потому что не для тебя я это делала; я себя
только тешила, а ты не должна никогда об такой жизни и думать, и всегда ты помни свое ничтожество, и из
какого ты звания»…
(Плачет) Что в том проку-то, что живу я честно, что берегу себя не
только от слова
какого, а и от взгляду-то?..
Все это — прямые и несомненные признаки самодурной закалки, доказывающие
только,
как она легко пристает даже к самым неспособным.
Но у Мерича даже и неглубоких-то убеждений нет: от него всякая истина, всякое серьезное чувство и стремление как-то отскакивает; он
как будто не
только никогда не жил сознательной жизнью, но даже вовсе и не понимает, что бы это могло значить…
Она встречается с самим Беневоленским в проходной комнате, вроде буфета; вместе с нею — подруга ее Паша, которой она перед этим
только что бросила несколько слов о том,
как он над ней, бывало, буйствовал, пьяный…