Неточные совпадения
Но теперь, снова встречая пьесу Островского в отдельном издании и припоминая все,
что было
о ней писано, мы находим,
что сказать
о ней несколько слов с нашей стороны будет совсем
не лишнее. Она дает нам повод дополнить кое-что в наших заметках
о «Темном царстве», провести далее некоторые из мыслей, высказанных нами тогда, и — кстати — объясниться в коротких словах с некоторыми из критиков, удостоивших нас прямою или косвенною бранью.
Если, например, кто-нибудь на основании того,
что мой галстук повязан
не совсем изящно, решит,
что я дурно воспитан, то такой судья рискует дать окружающим
не совсем высокое понятие
о его логике.
Скажите,
что подумать
о человеке, который, при виде хорошенькой женщины, начинает вдруг резонировать,
что у нее стан
не таков, как у Венеры Милосской, очертание рта
не так хорошо, как у Венеры Медицейской, взгляд
не имеет того выражения, какое находим мы у рафаэлевских мадонн, и т. д. и т. д.
Докажут ли они вам,
что женщина,
о которой идет речь,
не хороша собой?
То же самое и с истиною: она
не в диалектических тонкостях,
не в верности отдельных умозаключений, а в живой правде того,
о чем рассуждаете.
Довольно сказать
о человеке,
что он горбат или кос, чтобы всякий увидел в этом недостаток, а
не преимущество его организации.
Но когда вы скажете,
что человек ходит в фуражке, а
не в шляпе, этого еще недостаточно для того, чтобы я получил
о нем дурное мнение, хотя в известном кругу и принято,
что порядочный человек
не должен фуражку носить.
Не говорим
о деятелях общественных, которых роль в истории всякому должна быть понятна после того,
что мы сказали на предыдущей странице.
Считаем излишним распространяться
о том,
что мы здесь разумеем
не теоретическое обсуждение, а поэтическое представление фактов жизни.
Некоторую надежду на благоприятный ответ подает нам, во-первых, то обстоятельство,
что критики, противоположные нашему воззрению,
не были особенно одобряемы публикой, и во-вторых, то,
что сам автор оказывается согласным с нами, так как в «Грозе» мы находим новое подтверждение многих из наших мыслей
о таланте Островского и
о значении его произведений.
Мы
не станем теперь повторять того,
о чем говорили подробно в наших первых статьях; но кстати заметим здесь странное недоумение, происшедшее относительно наших статей у одного из критиков «Грозы» — г. Аполлона Григорьева.
Не место здесь пускаться нам в исторические изыскания; довольно заметить,
что наша история до новейших времен
не способствовала у нас развитию чувства законности (с
чем и г. Пирогов согласен; зри Положение
о наказаниях в Киевском округе),
не создавала прочных гарантий для личности и давала обширное поле произволу.
В финансовых реформах, во всех этих комиссиях и комитетах, рассуждавших
о банках,
о податях и пр.,
что видело общественное мнение,
чего от них надеялось, как
не определения более правильной, отчетливой системы финансового управления и, следовательно, введения законности вместо всякого произвола?
Мы
не говорим
о практическом значении всех этих мер, мм только утверждаем,
что самая попытка приступить к ним доказывает сильное развитие той общей идеи, на которую мы указали: хотя бы все они рушились или остались безуспешными, это бы могло показать только — недостаточность или ложность средств, принятых для их исполнения, но
не могло бы свидетельствовать против потребностей, их вызвавших.
Ясно,
что простой инстинкт самосохранения должен заставить ее
не сказать хорошего слова
о том,
что в других землях делается.
Вы видите,
что она
не довольствуется объяснениями Феклуши, которые возбуждают в ней только сожаление
о своем невежестве.
Вы можете сообщить калиновским жителям некоторые географические знания; но
не касайтесь того,
что земля на трех китах стоит и
что в Иерусалиме есть пуп земли, — этого они вам
не уступят, хотя
о пупе земли имеют такое же ясное понятие, как
о Литве в «Грозе».
На месте Кабановой они бы, например,
не стали предъявлять уродливых и унизительных требований земных поклонов и оскорбительных «наказов» от мужа жене, а озаботились бы только
о сохранении общей идеи, —
что жена должна бояться своего мужа и покорствовать свекрови.
Благоговейные рассказы старых лакеев
о том, как их вельможные бары травили мелких помещиков, надругались над чужими, женами и невинными девушками, секли на конюшне присланных к ним чиновников, и т. п., — рассказы военных историков
о величии какого-нибудь Наполеона, бесстрашно жертвовавшего сотнями тысяч людей для забавы своего гения, воспоминания галантных стариков
о каком-нибудь Дон-Жуане их времени, который «никому спуску
не давал» и умел опозорить всякую девушку и перессорить всякое семейство, — все подобные рассказы доказывают,
что еще и
не очень далеко от нас это патриархальное время.
Но, к великому огорчению самодурных дармоедов, — оно быстро от нас удаляется, и теперь положение Диких и Кабановых далеко
не так приятно — они должны заботиться
о том, чтобы укрепить и оградить себя, потому
что отвсюду возникают требования, враждебные их произволу.
— Отсюда возникает постоянная подозрительность, щепетильность и придирчивость самодуров: сознавая внутренне,
что их
не за
что уважать, во
не признаваясь в этом даже, самим себе, они обнаруживают недостаток уверенности в себе мелочностью своих требований и постоянными, кстати и некстати, напоминаниями и внушениями
о том,
что их должно уважать.
Самое лучшее,
о чем можно мечтать для этих практиков, это уподобление Штольцу, то есть уменье обделывать кругленько свои делишки без подлостей; но общественный живой деятель из них
не явится.
Таким образом, перебирая разнообразные типы, являвшиеся в нашей жизни и воспроизведенные литературою, мы постоянно приходили к убеждению,
что они
не могут служить представителями того общественного движения, которое чувствуется у нас теперь и
о котором мы, — по возможности подробно, — говорили выше.
То же самое надо сказать и
о слабой женщине, решающейся на борьбу за свои права: дело дошло до того,
что ей уж невозможно дальше выдерживать свое унижение, вот она и рвется из него уже
не по соображению того,
что лучше и
что хуже, а только по инстинктивному стремлению к тому,
что выносимо и возможно.
Но в
чем настоящее добро и истинное наслаждение для человека, она
не могла определить себе; вот отчего эти внезапные порывы каких-то безотчетных, неясных стремлений,
о которых она вспоминает: «Иной раз, бывало, рано утром в сад уйду, еще только солнышко восходит, — упаду на колени, молюсь и плачу, и сама
не знаю,
о чем молюсь и
о чем плачу; так меня и найдут.
Если конец приходит очень поздно, если человек начинает понимать,
чего ему нужно, тогда уже, когда большая часть жизни изжита, — в таком случае ему ничего почти
не остается, кроме сожаления
о том,
что так долго принимал он собственные мечты за действительность.
И здесь тоже проявляется особенность характера: по обычным нашим понятиям, ей бы следовало противиться, если у ней решительный характер; но она и
не думает
о сопротивлении, потому
что не имеет достаточно оснований для этого.
Но если нет, — она ни перед
чем не остановится, — закон, родство, обычай, людской суд, правила благоразумия — все исчезает для нее пред силою внутреннего влечения; она
не щадит себя и
не думает
о других.
Я буду мужа любить, Тиша, голубчик мой, ни на кого тебя
не променяю!» Но усилие уже выше ее возможности; через минуту она чувствует,
что ей
не отделаться от возникшей любви: «Разве я хочу
о нем думать, — говорит она, — да
что делать, коли из головы нейдет?» В этих простых словах очень ясно выражается, как сила естественных стремлений неприметно для самой Катерины одерживает в ней победу над всеми внешними требованиями, предрассудками и искусственными комбинациями, в которых запутана жизнь ее.
Ясно,
что как бы ни был велик их азарт в пользу идеи, он всегда будет гораздо слабее и ниже того простого, инстинктивного, неотразимого влечения, которое управляет поступками личностей вроде Катерины, даже и
не думающих ни
о каких высоких «идеях».
Она
не занимается психологическим анализом и потому
не может высказывать тонких наблюдений над собою;
что она
о себе говорит, так уж это, значит, сильно дает ей знать себя.
Убежавши из дому, чтобы свидеться с Борисом, и уже задумывая
о смерти, она, однако, вовсе
не прочь от побега: узнавши,
что Борис едет далеко, в Сибирь, она очень просто говорит ему: «Возьми меня с собой отсюда».
Неточные совпадения
Городничий (в сторону).
О, тонкая штука! Эк куда метнул! какого туману напустил! разбери кто хочет!
Не знаешь, с которой стороны и приняться. Ну, да уж попробовать
не куды пошло!
Что будет, то будет, попробовать на авось. (Вслух.)Если вы точно имеете нужду в деньгах или в
чем другом, то я готов служить сию минуту. Моя обязанность помогать проезжающим.
Хлестаков. Да у меня много их всяких. Ну, пожалуй, я вам хоть это: «
О ты,
что в горести напрасно на бога ропщешь, человек!..» Ну и другие… теперь
не могу припомнить; впрочем, это все ничего. Я вам лучше вместо этого представлю мою любовь, которая от вашего взгляда… (Придвигая стул.)
Городничий. Ах, боже мой, вы всё с своими глупыми расспросами!
не дадите ни слова поговорить
о деле. Ну
что, друг, как твой барин?.. строг? любит этак распекать или нет?
Хлестаков. Да
что? мне нет никакого дела до них. (В размышлении.)Я
не знаю, однако ж, зачем вы говорите
о злодеях или
о какой-то унтер-офицерской вдове… Унтер-офицерская жена совсем другое, а меня вы
не смеете высечь, до этого вам далеко… Вот еще! смотри ты какой!.. Я заплачу, заплачу деньги, но у меня теперь нет. Я потому и сижу здесь,
что у меня нет ни копейки.
О! я шутить
не люблю. Я им всем задал острастку. Меня сам государственный совет боится. Да
что в самом деле? Я такой! я
не посмотрю ни на кого… я говорю всем: «Я сам себя знаю, сам». Я везде, везде. Во дворец всякий день езжу. Меня завтра же произведут сейчас в фельдмарш… (Поскальзывается и чуть-чуть
не шлепается на пол, но с почтением поддерживается чиновниками.)