Неточные совпадения
На верхних и нижних койках, болтая ногами, покуривая и смеясь, сидела команда «Фитиля» — тридцать шесть хищных морских птиц. Согласно торжественности момента, многие сменили брезентовые бушлаки на шелковые щегольские блузы. Кой-кто побрился, некоторые,
в знак траура, обмотали левую
руку у кисти черной материей.
В углу, у бочки с водой, на чистом столе громоздилось пока еще нетронутое угощение: масса булок, окорока, белые сухари и небольшой мешочек с изюмом.
Посредине кубрика, на длинном обеденном столе, покрытом ковром, лежал капитан Пэд. Упорно не закрывавшиеся глаза его были обращены к потолку, словно там,
в просмоленных пазах, скрывалось объяснение столь неожиданной смерти. Лицо стало еще чернее, распухло, лишилось всякого выражения. Труп был одет
в парадный морской мундир, с галунами и блестящими пуговицами; прямая американская сабля, добытая с китоловного судна, лежала между ног Пэда. Вспухшие кисти
рук скрещивались на высокой груди.
— Ребята! — сказал Редж. — Случилось то, что случилось. Вот, — он протянул
руку к голове трупа, — вы видите. Пэд страшно пил, как вам всем известно и без меня, но кто посмел бы его упрекнуть
в этом?
Загорелый, шишковатый лоб Реджа покрылся испариной. Он перевел дух и отошел
в сторону, а на его место стал повар. Манеры Сэта явно показывали глубокое презрение к роли,
в которой ему приходилось выступить: он демонстративно покачивался и ежеминутно засовывал
в карманы
руки, снова извлекая их, когда требовалось сделать какой-нибудь небрежно-шикарный жест.
Аян повернулся. Редж, тоже слегка пьяный, махал
рукой, приглашая команду слушать. Образовался кружок, лейтенант встал у трупа, упираясь
рукой в край стола. Казалось, что он схватил покойника за
руку, ища поддержки.
Кровь хлынула к бледному лицу Реджа. Он быстро поворачивался во все стороны, судорожно смеясь, когда противная сторона бросала ему ругательства.
Рука Аяна бессознательно поползла к поясу, где висел нож, он весь трепетал, погруженный
в головокружительную музыку угроз и бешенства.
Боцман Кристоф держал
руку за пазухой, и бронзовое лицо его, под снегом седых волос, растягивалось
в бешеную улыбку.
Гарвей словно окаменел, стоя во весь рост; глаза его с быстротой кошачьей лапы хватали малейшее угрожающее движение,
в каждой
руке висело вниз дулом по револьверу...
Полдюжины
рук опустились на его плечи прежде, чем он умолк. Это грубое одобрение было почти искренним; между тем шум перешел
в гул, Редж подошел к Гарвею, как бы ища темы для разговора; Гарвей отворачивался.
— Ай, — сказал Сигби, — ну, ей-богу же, ты простак первой
руки. И я тебе говорю: не одна пуля засядет
в теле кого-нибудь из нас, пока ты услышишь крик нового капитана: «Готовь крючья!»
В руках Гарвея появился пакет, и трудно сказать, был ли он распечатан
в ту же минуту десятками напряженных глаз или пальцами штурмана. Хрустнул грязноватый листок; кроме того, штурман держал еще что-то, зажатое
в левой
руке и вынутое, по-видимому, из пакета.
Аян взял тоненькую костяную пластинку. Сначала он увидел просто лицо, но
в следующее мгновение покраснел так густо, что ему сделалось почти тяжело. Быть может, именно
в полустертых тонах рисунка заключалась оригинальная красота маленького изображения, взглянувшего на него настоящими, живыми чертами, полными молодой грации. Он сделал невольное движение, словно кто-то теплой
рукой бережно провел по его лицу, и засмеялся своим особенным, протяжным, горловым, и заразительным смехом. Пильчер сказал...
Некоторые отошли
в сторону. Гарвей вдруг побледнел, и все отшатнулись:
в руке его заблестел револьвер.
Сунув портрет
в карман, Аян продолжал еще некоторое время видеть его так же ясно, как и
в руках.
Он двинулся почти бегом — все было пусто, никаких признаков жизни. Аян переходил из комнаты
в комнату, бешеная тревога наполняла его мозг смятением и туманом; он не останавливался, только один раз, пораженный странным видом белых и черных костяных палочек, уложенных
в ряд на краю огромного отполированного черного ящика, хотел взять их, но они ускользнули от его пальцев, и неожиданный грустный звон пролетел
в воздухе. Аян сердито отдернул
руку и, вздрогнув, прислушался: звон стих. Он не понимал этого.
Комната,
в которую он так стремительно ворвался, с револьвером
в одной
руке и тяжеловесным пакетом
в другой, отличалась необыкновенной жизнерадостностью.
Аян вспыхнул и побледнел. Сумасшедший!
В лице его пробежала судорога страдания. Но он оправился прежде, чем девушка протянула
руку, как бы приглашая его успокоиться. Когда он стал говорить далее, голос его сорвался несколько раз прежде, чем он произнес дюжину слов.
И больше не было
в ее лице тревожного внимательного недоумения. Она резко повернулась; пепельный жгут вздрогнул и захлестнул ее
руку, разом опустившуюся, словно по ней ударили. Когда она снова взглянула на Аяна, лицо ее было совсем белым, губы нервно дрожали.
Девушка приняла помощь без взгляда и благодарности — внимание ее было поглощено свертком. Нож казался
в ее
руках детской жестяной саблей, тем не менее острое лезвие вспороло холст и веревки с быстротой молнии. Аян, охваченный любопытством, стоял рядом, думая, что его
руки сделали бы то же самое, только быстрее.
— Как будто вы не знали этого. — Стелла погрузила
руки в сокровища. Бросим игру
в прятки. Вы ехали сюда,
в ваших
руках был портрет моей матери. Перестаньте же лгать. Итак… Пэд?!
Аян остановился, когда Стелла поднялась с кресла. Жизнь моря, пролетевшая перед ней, побледнела, угасла, перешла
в груду алмазов. Девушка подошла к столу,
руки задвигались, подымаясь к лицу, шее и опускаясь вновь за новыми украшениями. Она повернулась, сверкающая драгоценностями, с разгоревшимся преображенным лицом.
Стелла не пошевелилась, даже не вздрогнула. Слишком все было странно
в этот тихий солнечный день, чтобы разгневаться на грубое поклонение, от кого бы оно ни исходило. Только слегка поднялись брови над снисходительно улыбнувшимися глазами:
руку поцеловал мужчина.
Девушка рассмеялась.
В тот же момент ее схватила пара железных
рук, совсем близко, над ухом волна теплого дыхания обожгла кожу, а
в сияющих, полудетских, о чем-то молящих, кому-то посылающих угрозы глазах горело такое отчаяние, что был момент, когда комната поплыла перед глазами Стеллы и резкий испуг всколыхнул тело; но
в следующее мгновение все по-прежнему твердо стало на свое место. Она вырвалась.
Аян, стиснув зубы, работал веслами. Лодка ныряла, поскрипывая и дрожа, иногда как бы раздумывая, задерживаясь на гребне волны, и с плеском кидалась вниз, подбрасывая Аяна. Свет фонаря растерянно мигал во тьме. Ветер вздыхал, пел и кружился на одном месте, уныло гудел
в ушах, бесконечно толкаясь
в мраке отрядами воздушных существ с плотью из холода: их влажные, обрызганные морем плащи хлестали Аяна по лицу и
рукам.
Опасность пришпоривала его; согнувшись, упираясь ногами, Аян греб, и весла гнулись
в его
руках, окаменевших от продолжительного усилия.
Одна мысль, что океан может обрадоваться его испугу, его жалкой защите с помощью голых
рук, привела его
в состояние свирепой ненависти.
И вдруг кто-то, может быть воздух, может быть сам он, сказал неторопливо и ясно: «Стелла». Матрос нагнулся, весло раскачивалось
в его
руках — теперь он хотел жить, наперекор проливу и рифам. Молнии освещали битву. Аян тщательно, напряженно измерял взглядом маленькое расстояние, сокращавшееся с каждой секундой. Казалось, не он, а риф двигается на него скачками, подымаясь и опускаясь.
Аян протер глаза
в пустынной тишине утра, мокрый, хмельной и слабый от недавнего утомления. Плечи опухли, ныли; сознание бродило
в тумане, словно невидимая
рука все время пыталась заслонить от его взгляда тихий прибой, голубой проход бухты, где стоял «Фитиль на порохе», и яркое, живое лицо прошлых суток.
Она следила за ним. Он подымал глаза и улыбался сырому, сверкающему морскому воздуху; пустота казалась ему только что опущенным, немым взглядом. Взгляд принадлежал ей; и требование, и обещанная чудесная награда были
в этих оленьих, полных до краев жизнью глазах, скрытых далеким берегом. Человек, рискнувший на попытку поколебать веру Аяна, был бы убит тут же на месте, как
рука расплющивает комара.
Он поспешил к каютам,
в надежде отыскать Реджа или Гарвея, по дороге заглянул
в кухню — здесь все валялось неубранное; высохшие помои пестрили пол, холодное железо плиты обожгло его
руку мертвым прикосновением; разлагалось и кишело мухами мясо, тронутое жарой.