Неточные совпадения
На правой стороне человек, носивший имя Лазарь Норман, расписался двадцать четыре раза с хвостиками и всеобъемлющими росчерками. Еще кто-то решительно зачеркнул рукописание Нормана и
в самом низу оставил загадочные слова: «Что
знаем мы о себе?»
Я с грустью перечитывал эти слова. Мне было шестнадцать лет, но я уже
знал, как больно жалит пчела — Грусть. Надпись
в особенности терзала тем, что недавно парни с «Мелузины», напоив меня особым коктейлем, испортили мне кожу на правой руке, выколов татуировку
в виде трех слов: «Я все
знаю». Они высмеяли меня за то, что я читал книги, — прочел много книг и мог ответить на такие вопросы, какие им никогда не приходили
в голову.
Я засучил рукав. Вокруг свежей татуировки розовела вспухшая кожа. Я думал, так ли уж глупы эти слова «Я все
знаю»; затем развеселился и стал хохотать — понял, что глупы. Опустив рукав, я выдернул тряпку и посмотрел
в отверстие.
— Нет, — возразил Патрик. — Он жил
в комнате, где был потайной ящик;
в ящике оказалось письмо, и он из письма
узнал, где алмазная шахта.
Не
зная, о ком они говорили, я представил человека
в синих очках, с бледным, ехидным ртом и большими ушами, сходящего с крутой вершины по сундукам, окованным золотыми скрепами.
Тогда оба качнулись, словно между ними ввели бревно, и стали хохотать. Я
знаю этот хохот. Он означает, что или вас считают дураком, или вы сказали безмерную чепуху. Некоторое время я обиженно смотрел, не понимая,
в чем дело, затем потребовал объяснения
в форме достаточной, чтобы остановить потеху и дать почувствовать свою обиду.
— Разве вы его
знаете? — изумленно спросил я, потому что
в эту минуту дядя Гро как бы побыл с нами.
—
В таком случае… Вы, конечно,
знаете… Вы не подведете меня, — пробормотал я.
Лишь впоследствии я
узнал, как этот насмешливый, поверхностный человек отважен и добр, — но
в этот момент я ненавидел его наглые усики.
— Ты все
знаешь? — пробормотал он, озадаченный, и стал хохотать, бесстыдно воззрившись мне
в лицо. — Санди! — кричал он, тряся злополучную мою руку. — А
знаешь ли ты, что ты парень с гвоздем?! Вот ловко! Джон, взгляни сюда, тут ведь написано бесстыднейшим образом: «Я все
знаю»!
— «Как варят соус тортю?» — «Эй, эй, что у меня
в руке?» — «Слушай, моряк, любит ли Тильда Джона?» — «Ваше образование, объясните течение звезд и прочие планеты!» — Наконец, какая-то замызганная девчонка с черным, как у воробья, носом, положила меня на обе лопатки, пропищав: «Папочка, не
знаешь ты, сколько трижды три?»
Мир посинел для меня, и, не
зная, чем запустить
в толпу, я схватил первое попавшееся — горсть золота, швырнув ее с такой силой, что половина людей выбежала, хохоча до упаду.
— Так… а все-таки — может быть, хорошо все
знать. — Поп, улыбаясь, смотрел, как я гневно одеваюсь, как тороплюсь обуться. Только теперь, немного успокаиваясь, я заметил, что эти вещи — куртка, брюки, сапоги и белье — были хотя скромного покроя, но прекрасного качества, и, одеваясь, я чувствовал себя, как рука
в теплой мыльной пене.
— Если я что-нибудь «
знаю», так это следующее. Приметьте. Я
знаю, что никогда не буду насмехаться над человеком, если он у меня
в гостях и я перед тем делил с ним один кусок и один глоток. А главное, — здесь я разорвал Попа глазами на мелкие куски, как бумажку, — я
знаю, что никогда не выболтаю, если что-нибудь увижу случайно, пока не справлюсь, приятно ли это будет кое-кому.
— Так вот, мы это дело обдумали и решили, если ты хочешь. Ступай к Попу,
в библиотеку, там ты будешь разбирать… — он не договорил, что разбирать. — Нравится он вам, Поп? Я
знаю, что нравится. Если он немного скандалист, то это полбеды. Я сам был такой. Ну, иди. Не бери себе
в поверенные вино, милый ди-Сантильяно. Шкиперу твоему послан приятный воздушный поцелуй; все
в порядке.
Я не
знал, что она хотела сказать этим. Уходя с Попом, я отвесил общий поклон и, вспомнив, что ничего не сказал Гануверу, вернулся. Я сказал, стараясь не быть торжественным, но все же слова мои прозвучали как команда
в игре
в солдатики...
— Есть причины! — Поп подвел меня к столу с книгами и журналами. — Не будем говорить сегодня о библиотеке, — продолжал он, когда я уселся. — Правда, что я за эти дни все запустил, — материал задержался, но нет времени.
Знаете ли вы, что Дюрок и другие
в восторге? Они находят вас… вы… одним словом, вам повезло. Имели ли вы дело с книгами?
— Если хочешь
знать. Даже скажу больше, — не будь я так хорошо вышколена и выветрена,
в складках сердца где-нибудь мог бы завестись этот самый микроб, — страстишка. Но бедняга слишком… последнее перевешивает. Втюриться совершенно невыгодно.
Надо сказать, что заговоры вообще я считал самым нормальным явлением и был бы очень неприятно задет отсутствием их
в таком месте, где обо всем надо догадываться; я испытывал огромное удовольствие, — более, — глубокое интимное наслаждение, но оно, благодаря крайне напряженному сцеплению обстоятельств, втянувших меня сюда, давало себя
знать, кроме быстрого вращения мыслей, еще дрожью рук и колен; даже когда я открывал, а потом закрывал рот, зубы мои лязгали, как медные деньги.
Я не
знал, что происходит
в библиотеке.
Нетрудно было сообразить, что сидеть здесь,
в тупике, должно лишь ожидая — кого? или чего? — мне это предстояло
узнать.
Теперь,
знай я, как направить обратно вращающийся лифт, я немедленно вернулся бы стучать и ломиться
в стену библиотеки, но был не
в силах пережить вторично вертящийся плен и направился куда глаза глядят, надеясь встретить хотя какое-нибудь открытое пространство.
Открыв глаза и осознав отлетевшее, я снова закрыл их, придумывая, как держаться, так как не
знал, обдадут меня бранью или все благополучно сойдет. Я понял все-таки, что лучшее — быть самим собой. Я сел и сказал Дюроку,
в спину...
— Санди, — сказал он, встрепенувшись и садясь рядом, — виноват-то ты виноват. Засыпая, ты бормотал о разговоре
в библиотеке. Это для меня очень важно, и я поэтому не сержусь. Но слушай: если так пойдет дальше, ты действительно будешь все
знать. Рассказывай, что было с тобой.
—
В таком случае вы переоденетесь, — сказал Дюрок Эстампу. — Идите ко мне
в спальню, там есть кое-что. — И он увел его, а сам вернулся и стал говорить с Попом на языке, которого я не
знал.
Не
знаю, что будут они делать на Сигнальном Пустыре, я тем временем побывал там мысленно, как бывал много раз
в детстве.
Я
знал одного матроса с Сигнального Пустыря — это был одутловатый человек с глазами
в виде двух острых треугольников; он никогда не улыбался и не расставался с ножом.
Они условились так: Дюрок должен прислать меня, как только выяснится дальнейшее положение неизвестного дела, с запиской, прочтя которую Эстамп будет
знать, оставаться ли ему сидеть
в лодке или присоединиться к нам.
Так и есть! Так я и
знал, что дело идет о женщине, — пусть она девушка, все едино! Ну, скажите, отчего это у меня было совершенно непоколебимое предчувствие, что, как только уедем, явится женщина? Недаром слова Эстампа «упрямая гусеница» заставили меня что-то подозревать
в этом роде. Только теперь я понял, что угадал то, чего ждал.
Я подумал, что у него сделались
в глазах темные круги от слепого блеска белой гальки; он медленно улыбнулся, не открывая глаз, потом остановился вторично с немного приподнятой рукой. Я не
знал, что он думает. Его глаза внезапно открылись, он увидел меня, но продолжал смотреть очень рассеянно, как бы издалека; наконец, заметив, что я удивлен, Дюрок повернулся и, ничего не сказав, направился далее.
Надо
знать мрачность,
в которую она впадает, когда слышит такие вещи!
Ганувер четыре года назад оставил деньги, — я
знала только, кроме нее, у кого они; это ведь ее доля, которую она согласилась взять, — но, чтобы хоть как-нибудь пользоваться ими, приходилось все время выдумывать предлоги — поездки
в Риоль, — то к тетке, то к моим подругам и так далее.
Мы даже не
знаем точно, какие дела… только если Лемарен сядет
в тюрьму, то и семейство наше уменьшится на оставшегося братца.
— Но это очень грустно, — все, что вы говорите, — сказал Дюрок. — Однако я без вас не вернусь, Молли, потому, что за этим я и приехал. Медленно, очень медленно, но верно Ганувер умирает. Он окружил свой конец пьяным туманом, ночной жизнью. Заметьте, что не уверенными, уже дрожащими шагами дошел он к сегодняшнему дню, как и назначил, — дню торжества. И он все сделал для вас, как было то
в ваших мечтах, на берегу. Все это я
знаю и очень всем расстроен, потому что люблю этого человека.
При мысли, что Дюрок прикладывает руку к ее груди, у меня самого сильно забилось сердце. Вся история, отдельные черты которой постепенно я
узнавал, как бы складывалась на моих глазах из утреннего блеска и ночных тревог, без конца и начала, одной смутной сценой. Впоследствии я
узнал женщин и уразумел, что девушка семнадцати лет так же хорошо разбирается
в обстоятельствах, поступках людей, как лошадь
в арифметике. Теперь же я думал, что если она так сильно противится и огорчена, то, вероятно, права.
— Те же дикари, — сказал он, — которые пугали вас на берегу, за пару золотых монет весьма охотно продали мне нужные сведения. Естественно, я был обозлен, соскучился и вступил с ними
в разговор: здесь, по-видимому, все
знают друг друга или кое-что
знают, а потому ваш адрес, Молли, был мне сообщен самым толковым образом. Я вас прошу не беспокоиться, — прибавил Эстамп, видя, что девушка вспыхнула, — я сделал это как тонкий дипломат. Двинулось ли наше дело, Дюрок?
— Кто вы такой? — рассердилась Арколь. По наступательному выражению ее кроткого даже
в гневе лица я видел, что и эта женщина дошла до предела. — Я не
знаю вас и не приглашала. Это мое помещение, я здесь хозяйка. Потрудитесь уйти!
Естественно, наши мысли вертелись вокруг горячих утренних происшествий, и мы перебрали все, что было, со всеми подробностями, соображениями, догадками и особо картинными моментами. Наконец мы подошли к нашим впечатлениям от Молли; почему-то этот разговор замялся, но мне все-таки хотелось
знать больше, чем то, чему был я свидетелем. Особенно меня волновала мысль о Дигэ. Эта таинственная женщина непременно возникала
в моем уме, как только я вспоминал Молли. Об этом я его и спросил.
Мне очень хотелось спросить, где Молли и давно ли Дюрок вернулся, так как хотя из этого ничего не вытекало, но я от природы любопытен во всем. Однако на что я решился бы под открытым небом, на то не решался здесь, по стеснительному чувству чужого среди высоких потолков и прекрасных вещей, имеющих свойство оттеснять непривычного
в его духовную раковину. Все же я надеялся много
узнать от Попа.
— Да, я приглашаю вас, — сказал я, малость недоумевая, чем могу угостить его, и не
зная, как взяться за это, но не желая уступать никому ни
в тоне, ни
в решительности. —
В самом деле, идем, стрескаем, что дадут.
— Раз почти, следовательно, контроль на месте, — заметил Поп. — Я ужаснулся, когда вы налили себе целую купель этого вина, но ничего не сказал, так как не видел еще вас
в единоборстве с напитками.
Знаете, сколько этому вину лет? Сорок восемь, а вы обошлись с ним как с водой. Ну, Санди, я теперь буду вам открывать секреты.
Уже я дал многие доказательства моей преданности, и было бы неудобно держать от меня
в тайне общее положение дела, раз требовалось уметь лазить по дереву. По этим соображениям Поп, — как я полагаю, — рассказал многие обстоятельства. Итак, я
узнал, что позавчера утром разосланы телеграммы и письма с приглашениями на сегодняшнее торжество и соберется большое общество.
— Вы видите, — продолжал Поп, и его рука, лежавшая на столе, стала нервно дрожать. Моя рука тоже лежала на столе и так же задрожала, как рука Попа. Он нагнулся и, широко раскрыв глаза, произнес: — Вы понимаете? Клянусь, что Галуэй ее любовник, и мы даже не
знаем, чем рисковал Ганувер, попав
в такое общество. Вы видели золотую цепь и слышали, что говорилось при этом! Что делать?
— Теперь я уже не
знаю, видел ли я, — сказал Поп, — то есть видел ли так, как это было. Ведь это ужасно серьезное дело. Но довольно того, что Ганувер может усомниться
в моем зрении. А тогда — что? Или я представляю, что я сам смотрю на Дигэ глазами и расстроенной душой Ганувера, — что же, вы думаете, я окончательно и вдруг поверю истории с поцелуем?
— Я
знаю, он вам не нравится, — сказал Ганувер, — но он очень забавен, когда
в ударе. Его веселая юмористическая злость напоминает собаку-льва.
— Не
знаю, — сказал Ганувер, — мне объясняли, так как я купил и патент, но я мало что понял. Принцип стенографии, радий, логическая система, разработанная с помощью чувствительных цифр, — вот, кажется, все, что сохранилось
в моем уме. Чтобы вызвать слова, необходимо при обращении произносить «Ксаверий», иначе он молчит.
— Вы правы, — очень серьезно ответил Ганувер. —
В будущем возможно иное. Я не
знаю.
Линия света, отметив по пути блеск бронзовой дверной ручки, колено статуи, серебро люстры, распыливалась
в сумраке, одна на всю мраморную даль сверкала неизвестная точка, — зеркала или металлического предмета… почем
знать?
Как только я это подумал, страшная мысль стала неотвязно вертеться, тем более что немногое, известное мне
в этом деле, оставляло обширные пробелы, допускающие любое предположение. Я видел Лемарена; этот сорт людей был мне хорошо знаком, и я
знал, как изобретательны хулиганы, одержимые манией или корыстью. Решительно, мне надо было увидеть Попа, чтобы успокоиться.
Сердце мое билось так, что вино
в стакане, который я держал, вздрагивало толчками. Без всяких доказательств и объяснений я
знал уже, что и капитан видел Молли и что она будет здесь здоровая и нетронутая, под защитой верного друзьям Санди.