Неточные совпадения
— А я слышал, — заговорил ленивый, укравший у меня складной нож Каррель Гусиная Шея, —
что он каждый
день выигрывал
в карты по миллиону!
«Почему ему так повезло, — думал я, — почему?…» Здесь, держа руку
в кармане, я нащупал бумажку и, рассмотрев ее, увидел,
что эта бумажка представляет точный счет моего отношения к шкиперу, — с 17 октября, когда я поступил на «Эспаньолу» — по 17 ноября, то есть по вчерашний
день.
Тогда оба качнулись, словно между ними ввели бревно, и стали хохотать. Я знаю этот хохот. Он означает,
что или вас считают дураком, или вы сказали безмерную чепуху. Некоторое время я обиженно смотрел, не понимая,
в чем дело, затем потребовал объяснения
в форме достаточной, чтобы остановить потеху и дать почувствовать свою обиду.
—
В моей семье не было трусов, — сказал я с скромной гордостью. На самом
деле никакой семьи у меня не было. — Море и ветер — вот
что люблю я!
Я стоял, прижимая к груди рубашку, полуголый, и был так взбешен,
что крики и хохот пестунов моих привлекли кучу народа и давно уже шли взаимные, горячие объяснения — «
в чем дело», — а я только поворачивался, взглядом разя насмешников: человек десять набилось
в комнату.
—
В самом
деле, есть у него на руке эти слова, — сказал Том, — покажи руку, Санди,
что там, ведь с тобой просто шутили.
— Если я что-нибудь «знаю», так это следующее. Приметьте. Я знаю,
что никогда не буду насмехаться над человеком, если он у меня
в гостях и я перед тем
делил с ним один кусок и один глоток. А главное, — здесь я разорвал Попа глазами на мелкие куски, как бумажку, — я знаю,
что никогда не выболтаю, если что-нибудь увижу случайно, пока не справлюсь, приятно ли это будет кое-кому.
— Так вот, мы это
дело обдумали и решили, если ты хочешь. Ступай к Попу,
в библиотеку, там ты будешь разбирать… — он не договорил,
что разбирать. — Нравится он вам, Поп? Я знаю,
что нравится. Если он немного скандалист, то это полбеды. Я сам был такой. Ну, иди. Не бери себе
в поверенные вино, милый ди-Сантильяно. Шкиперу твоему послан приятный воздушный поцелуй; все
в порядке.
— Есть причины! — Поп подвел меня к столу с книгами и журналами. — Не будем говорить сегодня о библиотеке, — продолжал он, когда я уселся. — Правда,
что я за эти
дни все запустил, — материал задержался, но нет времени. Знаете ли вы,
что Дюрок и другие
в восторге? Они находят вас… вы… одним словом, вам повезло. Имели ли вы
дело с книгами?
— Здесь помещаюсь я, — сказал Поп, указывая одну дверь и, открыв другую, прибавил: — А вот ваша комната. Не робейте, Санди, мы все люди серьезные и никогда не шутим
в делах, — сказал он, видя,
что я, смущенный, отстал. — Вы ожидаете, может быть,
что я введу вас
в позолоченные чертоги (а я как раз так и думал)? Далеко нет. Хотя жить вам будет здесь хорошо.
— Мы далеко ушли, дядюшка Гро, а ведь как раз
в это время вы подняли бы меня с жалкого ложа и, согрев тумаком, приказали бы идти стучать
в темное окно трактира „Заверни к нам“, чтоб дали бутылку…» Меня восхищало то,
что я ничего не понимаю
в делах этого дома,
в особенности же совершенная неизвестность, как и
что произойдет через час,
день, минуту, — как
в игре.
— Ну, вот видите! — сказал Поп Дюроку. — Человек с отчаяния способен на все. Как раз третьего
дня он сказал при мне этой самой Дигэ: «Если все пойдет
в том порядке, как идет сейчас, я буду вас просить сыграть самую эффектную роль». Ясно, о
чем речь. Все глаза будут обращены на нее, и она своей автоматической, узкой рукой соединит ток.
Так и есть! Так я и знал,
что дело идет о женщине, — пусть она девушка, все едино! Ну, скажите, отчего это у меня было совершенно непоколебимое предчувствие,
что, как только уедем, явится женщина? Недаром слова Эстампа «упрямая гусеница» заставили меня что-то подозревать
в этом роде. Только теперь я понял,
что угадал то,
чего ждал.
—
Что это за поручение? — сказал Варрен, снова беря часы и бесцельно прикладывая их к уху. — Я должен посмотреть,
в чем дело.
— Верьте мне, хоть стыдно
в этом признаться, — продолжала Арколь, —
что у Лемарена общие
дела с нашими братцами.
— Но это очень грустно, — все,
что вы говорите, — сказал Дюрок. — Однако я без вас не вернусь, Молли, потому,
что за этим я и приехал. Медленно, очень медленно, но верно Ганувер умирает. Он окружил свой конец пьяным туманом, ночной жизнью. Заметьте,
что не уверенными, уже дрожащими шагами дошел он к сегодняшнему
дню, как и назначил, —
дню торжества. И он все сделал для вас, как было то
в ваших мечтах, на берегу. Все это я знаю и очень всем расстроен, потому
что люблю этого человека.
— Те же дикари, — сказал он, — которые пугали вас на берегу, за пару золотых монет весьма охотно продали мне нужные сведения. Естественно, я был обозлен, соскучился и вступил с ними
в разговор: здесь, по-видимому, все знают друг друга или кое-что знают, а потому ваш адрес, Молли, был мне сообщен самым толковым образом. Я вас прошу не беспокоиться, — прибавил Эстамп, видя,
что девушка вспыхнула, — я сделал это как тонкий дипломат. Двинулось ли наше
дело, Дюрок?
Вы очень молоды, Молли, а человеку молодому, как вы, довольно иногда созданного им самим призрака, чтобы решить
дело в любую сторону, а затем — легче умереть,
чем признаться
в ошибке.
— Каково? — сказал он. — Ваша сестра сказала мне дерзость, Варрен. Я не привык к такому обращению, клянусь костылями всех калек этого дома. Вы пригласили меня
в гости, и я пришел. Я пришел вежливо, — не с худой целью.
В чем тут
дело, я спрашиваю?
Лемарен не был так глуп, чтобы лезть на человека с револьвером, хотя бы этот человек держал
в одной руке только
что скинутую юбку: револьвер был у меня
в другой руке, и я собирался пустить его
в дело, чтобы отразить нападение. Оно не состоялось — вся троица понеслась обратно, грозя кулаками. Варрен хромал сзади. Я еще не опомнился, но уже видел,
что отделался дешево. Эстамп подошел ко мне с бледным и серьезным лицом.
— Да, я приглашаю вас, — сказал я, малость недоумевая,
чем могу угостить его, и не зная, как взяться за это, но не желая уступать никому ни
в тоне, ни
в решительности. —
В самом
деле, идем, стрескаем,
что дадут.
— При высадке на берегу
дело пошло на ножи, — сказал я и развил этот самостоятельный текст
в виде прыжков, беганья и рычанья, но никого не убил. Потом я сказал: — Когда явился Варрен и его друзья, я дал три выстрела, ранив одного негодяя… — Этот путь оказался скользким, заманчивым; чувствуя, должно быть, от вина,
что я и Поп как будто описываем вокруг комнаты нарез, я хватил самое яркое из утренней эпопеи...
Уже я дал многие доказательства моей преданности, и было бы неудобно держать от меня
в тайне общее положение
дела, раз требовалось уметь лазить по дереву. По этим соображениям Поп, — как я полагаю, — рассказал многие обстоятельства. Итак, я узнал,
что позавчера утром разосланы телеграммы и письма с приглашениями на сегодняшнее торжество и соберется большое общество.
— Теперь я уже не знаю, видел ли я, — сказал Поп, — то есть видел ли так, как это было. Ведь это ужасно серьезное
дело. Но довольно того,
что Ганувер может усомниться
в моем зрении. А тогда —
что? Или я представляю,
что я сам смотрю на Дигэ глазами и расстроенной душой Ганувера, —
что же, вы думаете, я окончательно и вдруг поверю истории с поцелуем?
Он сказал,
что с одной стороны фасада растет очень высокий дуб, вершина которого поднимается выше третьего этажа.
В третьем этаже, против дуба, расположены окна комнат, занимаемых Галуэем, слева и справа от него,
в том же этаже, помещаются Томсон и Дигэ. Итак, мы уговорились с Попом,
что я влезу на это дерево после восьми, когда все разойдутся готовиться к торжеству, и употреблю
в дело таланты, так блестяще примененные мной под окном Молли.
Казалось, волнениям этого
дня не будет конца. Едва я, закрепляя свои слова, стукнул кулаком по столу, как
в дверь постучали и вошедший слуга объявил,
что меня требует Ганувер.
— Правда, — сказал Ганувер, пришедший
в заметно нервное состояние, — иногда его речи огорошивают, бывает также,
что ответ невпопад, хотя редко. Так, однажды, я произнес: «Сегодня теплый
день», — и мне выскочили слова: «Давай выпьем!»
В этом смешении сумерек с неприветливым освещением все выглядело иным,
чем днем — подменившим материальную ясность призрачной лучистой тревогой.
Как только я это подумал, страшная мысль стала неотвязно вертеться, тем более
что немногое, известное мне
в этом
деле, оставляло обширные пробелы, допускающие любое предположение. Я видел Лемарена; этот сорт людей был мне хорошо знаком, и я знал, как изобретательны хулиганы, одержимые манией или корыстью. Решительно, мне надо было увидеть Попа, чтобы успокоиться.
Дело обстояло и развертывалось так,
что никакого другого конца, кроме появления Молли, — появления, опрокидывающего весь темный план, — веселого плеска майского серебряного ручья, — я ничего не хотел, и ничто другое не могло служить для меня оправданием тому,
в чем, согласно неисследованным законам человеческих встреч, я принял невольное, хотя и поверхностное участие.
Я думал также: как просто, как великодушно по отношению ко мне было бы Попу, — еще
днем, когда мы ели и пили, — сказать: «Санди, вот какое у нас
дело…» — и ясным языком дружеского доверия посвятить меня
в рыцари запутанных тайн. Осторожность, недолгое знакомство и все прочее,
что могло Попу мешать, я отбрасывал, даже не трудясь думать об этом, — так я доверял сам себе.
Тем временем, начиная разбираться
в происходящем, то есть принуждая себя замечать отдельные черты действия, я видел,
что вокруг столов катятся изящные позолоченные тележки на высоких колесах, полные блестящей посуды, из-под крышек которой вьется пар, а под
дном горят голубые огни спиртовых горелок.
— Гости! — произнес Ганувер так громко,
что было всем слышно; отчетливый резонанс этой огромной залы позволял
в меру напрягать голос. — Вы — мои гости, мои приятели и друзья. Вы оказали мне честь посетить мой дом
в день, когда четыре года назад я ходил еще
в сапогах без подошв и не знал,
что со мной будет.
— Август, он имеет право на откровенность, — заметила вдруг Дигэ, — хотя бы
в виде подарка. Знайте, — сказала она, обращаясь к Гануверу, и мрачно посмотрела на него,
в то время как ее губы холодно улыбались, — знайте,
что есть способы сократить
дни человека незаметно и мирно. Надеюсь, вы оставите завещание?
Через месяц мне написал Поп, — он уведомлял,
что Ганувер умер на третий
день от разрыва сердца и
что он, Поп, уезжает
в Европу, но зачем, надолго ли, а также
что стало с Молли и другими, о том ничего не упомянул.
Кроме того, я узнал,
что оба они здесь и живут очень недалеко, —
в гостинице «Пленэр», приехали по
делам Дюрока, а по каким именно, Паркер точно не знал, но он был у них, оставшись очень доволен как приемом, так и угощением.
— Попа ты не узнал бы, хотя и «все знаешь»; извини, но я очень люблю дразниться. Поп стал такой важный, такой положительный,
что хочется выйти вон! Он ворочает большими
делами в чайной фирме. А Эстамп —
в Мексике. Он поехал к больной матери; она умерла, а Эстамп влюбился и женился. Больше мы его не увидим.