Неточные совпадения
В этот вечер
была холодная, ветреная погода; рассказчица напрасно уговаривала молодую женщину
не ходить в Лисс к ночи. «Ты промокнешь, Мери, накрапывает дождь, а ветер, того и гляди, принесет ливень».
Ей, одинокой вдове, это
было не трудно.
Лонгрен поехал в город, взял расчет, простился с товарищами и стал растить маленькую Ассоль. Пока девочка
не научилась твердо ходить, вдова жила у матроса, заменяя сиротке мать, но лишь только Ассоль перестала падать, занося ножку через порог, Лонгрен решительно объявил, что теперь он
будет сам все делать для девочки, и, поблагодарив вдову за деятельное сочувствие, зажил одинокой жизнью вдовца, сосредоточив все помыслы, надежды, любовь и воспоминания на маленьком существе.
По праздникам его иногда видели в трактире, но он никогда
не присаживался, а торопливо
выпивал за стойкой стакан водки и уходил, коротко бросая по сторонам: «да», «нет», «здравствуйте», «прощай», «помаленьку» — на все обращения и кивки соседей.
Сам он тоже
не посещал никого; таким образом меж ним и земляками легло холодное отчуждение, и
будь работа Лонгрена — игрушки — менее независима от дел деревни, ему пришлось бы ощутительнее испытать на себе последствия таких отношений. Товары и съестные припасы он закупал в городе — Меннерс
не мог бы похвастаться даже коробком спичек, купленным у него Лонгреном. Он делал также сам всю домашнюю работу и терпеливо проходил несвойственное мужчине сложное искусство ращения девочки.
Ассоль
было уже пять лет, и отец начинал все мягче и мягче улыбаться, посматривая на ее нервное, доброе личико, когда, сидя у него на коленях, она трудилась над тайной застегнутого жилета или забавно
напевала матросские песни — дикие ревостишия [Ревостишия — словообразование А.С. Грина.]. В передаче детским голосом и
не везде с буквой «р» эти песенки производили впечатление танцующего медведя, украшенного голубой ленточкой. В это время произошло событие, тень которого, павшая на отца, укрыла и дочь.
Рыбачьи лодки, повытащенные на берег, образовали на белом песке длинный ряд темных килей, напоминающих хребты громадных рыб. Никто
не отваживался заняться промыслом в такую погоду. На единственной улице деревушки редко можно
было увидеть человека, покинувшего дом; холодный вихрь, несшийся с береговых холмов в пустоту горизонта, делал открытый воздух суровой пыткой. Все трубы Каперны дымились с утра до вечера, трепля дым по крутым крышам.
Меж Лонгреном и Меннерсом, увлекаемым в штормовую даль,
было не больше десяти сажен еще спасительного расстояния, так как на мостках под рукой у Лонгрена висел сверток каната с вплетенным в один его конец грузом.
До вечера носило Меннерса; разбитый сотрясениями о борта и дно лодки, за время страшной борьбы с свирепостью волн, грозивших,
не уставая, выбросить в море обезумевшего лавочника, он
был подобран пароходом «Лукреция», шедшим в Кассет.
Не говоря уже о том, что редкий из них способен
был помнить оскорбление и более тяжкое, чем перенесенное Лонгреном, и горевать так сильно, как горевал он до конца жизни о Мери, — им
было отвратительно, непонятно, поражало их, что Лонгрен молчал.
Здесь, видимо, сделав яхту, он
не нашел подходящего материала на паруса, употребив что
было — лоскутки алого шелка.
Ей, поглощенной нетерпеливым желанием поймать игрушку,
не смотрелось по сторонам; возле берега, где она суетилась,
было довольно препятствий, занимавших внимание.
Но перед ней
был не кто иной, как путешествующий пешком Эгль, известный собиратель песен, легенд, преданий и сказок.
— Мне, собственно,
не надо
было спрашивать твое имя.
У тебя
будет все, что только ты пожелаешь; жить с тобой мы станем так дружно и весело, что никогда твоя душа
не узнает слез и печали».
— Это все мне? — тихо спросила девочка. Ее серьезные глаза, повеселев, просияли доверием. Опасный волшебник, разумеется,
не стал бы говорить так; она подошла ближе. — Может
быть, он уже пришел… тот корабль?
—
Не так скоро, — возразил Эгль, — сначала, как я сказал, ты вырастешь. Потом… Что говорить? — это
будет, и кончено. Что бы ты тогда сделала?
Лонгрен выслушал девочку,
не перебивая, без улыбки, и, когда она кончила, воображение быстро нарисовало ему неизвестного старика с ароматической водкой в одной руке и игрушкой в другой. Он отвернулся, но, вспомнив, что в великих случаях детской жизни подобает
быть человеку серьезным и удивленным, торжественно закивал головой, приговаривая...
— Так, так; по всем приметам, некому иначе и
быть, как волшебнику. Хотел бы я на него посмотреть… Но ты, когда пойдешь снова,
не сворачивай в сторону; заблудиться в лесу нетрудно.
«Вырастет, забудет, — подумал он, — а пока…
не стоит отнимать у тебя такую игрушку. Много ведь придется в будущем увидеть тебе
не алых, а грязных и хищных парусов; издали нарядных и белых, вблизи — рваных и наглых. Проезжий человек пошутил с моей девочкой. Что ж?! Добрая шутка! Ничего — шутка! Смотри, как сморило тебя, — полдня в лесу, в чаще. А насчет алых парусов думай, как я:
будут тебе алые паруса».
— Лонгрен с дочерью одичали, а может, повредились в рассудке; вот человек рассказывает. Колдун
был у них, так понимать надо. Они ждут — тетки, вам бы
не прозевать! — заморского принца, да еще под красными парусами!
Если Цезарь находил, что лучше
быть первым в деревне, чем вторым в Риме, то Артур Грэй мог
не завидовать Цезарю в отношении его мудрого желания. Он родился капитаном, хотел
быть им и стал им.
В одном месте
было зарыто две бочки лучшего Аликанте [Аликанте — вино, названное по местности в Испании.], какое существовало во время Кромвеля [Кромвель, Оливер (1599–1658) — вождь Английской буржуазной революции XVII века.], и погребщик, указывая Грэю на пустой угол,
не упускал случая повторить историю знаменитой могилы, в которой лежал мертвец, более живой, чем стая фокстерьеров.
Хорошо рассудив, а главное,
не торопясь, мудрец мог бы сказать сфинксу: «Пойдем, братец,
выпьем, и ты забудешь об этих глупостях».
Но это, мальчик,
было бы
не исполнение предсказания, а трактирный дебош.
Нахмурив брови, мальчик вскарабкался на табурет, зачерпнул длинной ложкой горячей жижи (сказать кстати, это
был суп с бараниной) и плеснул на сгиб кисти. Впечатление оказалось
не слабым, но слабость от сильной боли заставила его пошатнуться. Бледный, как мука, Грэй подошел к Бетси, заложив горящую руку в карман штанишек.
Но страстная, почти религиозная привязанность к своему странному ребенку
была, надо полагать, единственным клапаном тех ее склонностей, захлороформированных воспитанием и судьбой, которые уже
не живут, но смутно бродят, оставляя волю бездейственной.
Она решительно
не могла в чем бы то ни
было отказать сыну.
Если он
не хотел, чтобы подстригали деревья, деревья оставались нетронутыми, если он просил простить или наградить кого-либо, заинтересованное лицо знало, что так и
будет; он мог ездить на любой лошади, брать в замок любую собаку; рыться в библиотеке, бегать босиком и
есть, что ему вздумается.
Случалось, что петлей якорной цепи его сшибало с ног, ударяя о палубу, что
не придержанный у кнека [Кнек (кнехт) — чугунная или деревянная тумба, кнехты могут
быть расположены по парно для закрепления швартовых — канатов, которыми судно крепится к причалу.] канат вырывался из рук, сдирая с ладоней кожу, что ветер бил его по лицу мокрым углом паруса с вшитым в него железным кольцом, и, короче сказать, вся работа являлась пыткой, требующей пристального внимания, но, как ни тяжело он дышал, с трудом разгибая спину, улыбка презрения
не оставляла его лица.
Затем
было сказано: «И мальчику моему…» Тогда он сказал: «Я…» Но больше
не мог ничего выговорить.
Во власти такого чувства
был теперь Грэй; он мог бы, правда, сказать: «Я жду, я вижу, я скоро узнаю…» — но даже эти слова равнялись
не большему, чем отдельные чертежи в отношении архитектурного замысла.
— Ну-ка, — сказал он, протягивая бутылку, —
выпей, друг Летика, за здоровье всех трезвенников. Кстати, ты взял
не хинную, а имбирную.
Пока капитан
ел и
пил, матрос искоса посматривал на него, затем,
не удержавшись, сказал...
— Я?
Не знаю. Может
быть. Но… потом.
Так думал у костра Грэй, но
был «где-то» —
не здесь.
Затем ему перестало сниться; следующие два часа
были для Грэя
не долее тех секунд, в течение которых он склонился головой на руки.
Быть может, при других обстоятельствах эта девушка
была бы замечена им только глазами, но тут он иначе увидел ее. Все стронулось, все усмехнулось в нем. Разумеется, он
не знал ни ее, ни ее имени, ни, тем более, почему она уснула на берегу, но
был этим очень доволен. Он любил картины без объяснений и подписей. Впечатление такой картины несравненно сильнее; ее содержание,
не связанное словами, становится безграничным, утверждая все догадки и мысли.
Задумчиво уступая ей, он снял с пальца старинное дорогое кольцо,
не без основания размышляя, что, может
быть, этим подсказывает жизни нечто существенное, подобно орфографии.
— Должно
быть, вон та черная крыша, — сообразил Летика, — а, впрочем, может, и
не она.
Она
была так огорчена, что сразу
не могла говорить и только лишь после того, как по встревоженному лицу Лонгрена увидела, что он ожидает чего-то значительно худшего действительности, начала рассказывать, водя пальцем по стеклу окна, у которого стояла, рассеянно наблюдая море.
— Ничего, это все ничего, ты слушай, пожалуйста. Вот я пошла. Ну-с, прихожу в большой страшеннейший магазин; там куча народа. Меня затолкали; однако я выбралась и подошла к черному человеку в очках. Что я ему сказала, я ничего
не помню; под конец он усмехнулся, порылся в моей корзине, посмотрел кое-что, потом снова завернул, как
было, в платок и отдал обратно.
Ассоль
была еще в «Аладдиновой лампе» и в двух других лавках, но ничего
не добилась.
— Раз нам
не везет, надо искать. Я, может
быть, снова поступлю служить — на «Фицроя» или «Палермо». Конечно, они правы, — задумчиво продолжал он, думая об игрушках. — Теперь дети
не играют, а учатся. Они все учатся, учатся и никогда
не начнут жить. Все это так, а жаль, право, жаль. Сумеешь ли ты прожить без меня время одного рейса? Немыслимо оставить тебя одну.
Ассоль примостилась рядом с ним на углу табурета; он видел сбоку,
не поворачивая головы, что она хлопочет утешить его, и чуть
было не улыбнулся.
Она
не взвешивала и
не мерила, но видела, что с мукой
не дотянуть до конца недели, что в жестянке с сахаром виднеется дно, обертки с чаем и кофе почти пусты, нет масла, и единственное, на чем, с некоторой досадой на исключение, отдыхал глаз, —
был мешок картофеля.
Эти минуты
были для нее счастьем; нам трудно так уйти в сказку, ей
было бы
не менее трудно выйти из ее власти и обаяния.
Ее
не теребил страх; она знала, что ничего худого с ним
не случится. В этом отношении Ассоль
была все еще той маленькой девочкой, которая молилась по-своему, дружелюбно лепеча утром: «Здравствуй, бог!» а вечером: «Прощай, бог!»
Держась за верх рамы, девушка смотрела и улыбалась. Вдруг нечто, подобное отдаленному зову, всколыхнуло ее изнутри и вовне, и она как бы проснулась еще раз от явной действительности к тому, что явнее и несомненнее. С этой минуты ликующее богатство сознания
не оставляло ее. Так, понимая, слушаем мы речи людей, но, если повторить сказанное, поймем еще раз, с иным, новым значением. То же
было и с ней.
Хотя распоряжения капитана
были вполне толковы, помощник вытаращил глаза и беспокойно помчался с тарелкой к себе в каюту, бормоча: «Пантен, тебя озадачили.
Не хочет ли он попробовать контрабанды?
Не выступаем ли мы под черным флагом пирата?» Но здесь Пантен запутался в самых диких предположениях. Пока он нервически уничтожал рыбу, Грэй спустился в каюту, взял деньги и, переехав бухту, появился в торговых кварталах Лисса.