Неточные совпадения
История его заключается вся в нескольких строках: у Акима
была когда-то своя собственная изба, лошади, коровы — словом, полное и хорошее хозяйство, доставшееся ему после
отца, зажиточного мужика, торговавшего скотом.
Наружность старшего сына, Петра,
была совсем другого рода: исполинский рост, длинные члены и узкая грудь не обещала большой физической силы; но зато черты его отражали энергию и упрямство, которыми отличался
отец.
Глеб провел ладонью по высокому лбу и сделался внимательнее: ему не раз уже приходила мысль отпустить сына на заработки и взять дешевого батрака. Выгоды
были слишком очевидны, но грубый, буйный нрав Петра служил препятствием к приведению в исполнение такой мысли.
Отец боялся, что из заработков, добытых сыном, не увидит он и гроша. В последние три дня Глеб уже совсем
было решился отпустить сына, но не делал этого потому только, что сын предупредил его, — одним словом, не делал этого из упрямства.
Отцом обижен, кажись, не
был, а куда пошло?
Это
был дедушка Кондратий, озерский рыбак и
отец Дуни.
— Что ж ты здесь стоишь, Ваня? — сказала вдруг девушка изменившимся и, по-видимому, уже совсем спокойным голосом. — Пойдем в избу: может статься, надобность
есть какая? Может статься, тебя
отец прислал? Обожди: батюшка скоро вернется.
Тут Анна, ее сноха и дети снова обступили
было двух рыбаков; но на этот раз не только Петр, но даже и Василий не обратили уже на них ни малейшего внимания. Оба покручивали шапки и не отрывали глаз от
отца.
Стол против красного угла
был покрыт чистым рядном; посреди стола возвышался пышный ржаной каравай, а на нем стояла икона, прислоненная к липовой резной солонице, — икона, доставшаяся Глебу от покойного
отца, такого же рыбака, как он сам.
Глеб не терпел возражений. Уж когда что сказал, слово его как свая, крепко засевшая в землю, — ни за что не спихнешь! От молодого девятнадцатилетнего парня, да еще от сына, который в глазах его
был ни больше ни меньше как молокосос, он и подавно не вынес бы супротивности. Впрочем, и сын
был послушен — не захотел бы сердить
отца. Ваня тотчас же повиновался и поспешил в избу.
Прислонившись спиной к стене, он изредка лишь потряхивал волосами; вмешаться в разговор и замять как-нибудь отцовскую речь он не мог: во-первых,
отец не дал бы ему вымолвить слова, и, наконец, хоть до завтра говори ему, все-таки никакого толку не выйдет, все-таки не послушает, хуже еще упрется; во-вторых, приличие своего рода запрещало Ване вмешаться в беседу: он знал, что сидит тут в качестве жениха, и, следовательно, волей-неволей должен
был молчать.
Слова
отца заставили ее повернуть голову к разговаривающим; она стояла, опустив раскрасневшееся лицо к полу; в чертах ее не
было видно, однако ж, ни замешательства, ни отчаяния; она знала, что стоит только ей слово сказать
отцу, он принуждать ее не станет. Если чувства молодой девушки
были встревожены и на лице ее проглядывало смущение, виною всему этому
было присутствие Вани.
Немного погодя Глеб и сын его распрощались с дедушкой Кондратием и покинули озеро. Возвращение их совершилось таким же почти порядком, как самый приход;
отец не переставал подтрунивать над сыном, или же, когда упорное молчание последнего чересчур забирало досаду старика, он принимался бранить его, называл его мякиной, советовал ему отряхнуться, прибавляя к этому, что хуже
будет, коли он сам примется отряхать его. Но сын все-таки не произносил слова. Так миновали они луга и переехали реку.
— Какой бы он там чужак ни
был — все одно: нам обделять его не след; я его не обижу! — продолжал Глеб. — Одно то, что сирота: ни
отца, ни матери нету. И чужие люди, со стороны, так сирот уважают, а нам и подавно не приходится оставлять его. Снарядить надо как следует; христианским делом рассуждать надо, по совести, как следует! За что нам обижать его? Жил он у нас как родной, как родного и отпустим; все одно как своего бы отпустили, так, примерно, и его отпустим…
В самое это утро Петр и Василий должны
были сообщить
отцу о своих намерениях.
Но сыновья зашли уже слишком далеко: отступать
было поздно; они встретили наглым, смелым взглядом грозный взгляд
отца и в ответ на страшный удар, посланный в стол кулаком Глеба, приступили тотчас же, без обиняков, к своему объяснению…
Осыпал его затем угрозами, грозил ему побоями — ничто не помогало: как ни тяжко
было сыну гневить преклонного
отца, он стоял, однако ж, на своем.
Как ни подкреплял себя молодой рыбак мыслью, что поступком своим освободил старика
отца от неправого дела, освободил его от греха тяжкого, как ни тверда
была в нем вера в провидение, со всем тем он не в силах удержать слез, которые сами собою текут по молодым щекам его…
Мужчины, конечно, не обратили бы на нее внимания: сидеть с понурою головою — для молодой дело обычное; но лукавые глаза баб, которые на свадьбах занимаются не столько бражничеством, сколько сплетками, верно, заметили бы признаки особенной какой-то неловкости, смущения и даже душевной тоски, обозначавшейся на лице молодки. «Глянь-кась, касатка, молодая-то невесела как: лица нетути!» — «Должно
быть, испорченная либо хворая…» — «Парень, стало, не по ндраву…» — «Хошь бы разочек глазком взглянула; с утра все так-то: сидит платочком закрывшись — сидит не смигнет, словно на белый на свет смотреть совестится…» — «И то, может статься, совестится; жила не на миру, не в деревне с людьми жила: кто ее ведает, какая она!..» Такого рода доводы подтверждались, впрочем, наблюдениями, сделанными двумя бабами, которым довелось присутствовать при расставанье Дуни с
отцом.
— Это все через тебя! Все ты! Ты всему причиной! — промолвил он, снова оглядываясь кругом и злобно потом стискивая зубы. — Ты… через тебя все вышло! — подхватил он, возвышая голос. — Это ты рассказала своему
отцу про нашу сплетку!.. Ты рассказала ему, какая ты
есть такая: через это женили нас!.. Я ж тебе! Погоди!..
— А проучишь, так самого проучат: руки-то окоротят!.. Ты в ней не властен; сунься только, старик-ат самого оттреплет!.. Нам в этом заказу не
было: я как женат
был, начала это также
отцу фискалить; задал ей трезвону — и все тут… Тебе этого нельзя: поддался раз, делать нечего, сократись, таким манером… Погоди! Постой… куда? — заключил Захар, видя, что Гришка подымался на ноги.
— Нет, они мне не дети! Никогда ими не
были! — надорванным голосом возразил Глеб. — На что им мое благословение? Сами они от него отказались. Век жили они ослушниками! Отреклись —
была на то добрая воля — отреклись от
отца родного, от матери, убежали из дома моего… посрамили мою голову, посрамили всю семью мою, весь дом мой… оторвались они от моего родительского сердца!..
Одно из самых тяжких испытаний ее
было разорение старика
отца.
— Так вот вы зачем! Вяжите его,
отцы! Вяжите его, разбойника: он самый и
есть злодей! — завопила Анна, после того как один из присутствующих взял из рук ее лучину и защемил ее в светец. — Всех нас погубил,
отцы вы мои! Слава те господи! Давно бы надыть! Всему он причиной; и парня-то погубил…
— Дунюшка, опомнись! Христос с тобой… Не гневи господа… Един он властен в жизни… Полно! Я тебя не оставлю… пока жить
буду, не оставлю… — повторял
отец, попеременно прикладывая ладонь то к глазам своим, то к груди, то ласково опуская ее на голову дочери.
Вы одни, ты да Вася, виновники всему горю нашему; кабы
отца тогда послушали, остались бы дома, при вас, знамо, не то бы и
было.
Не то бы и
было, кабы отца-то послушали!..
А его, старика, не осуждай, батюшка;
отец твой почитал его, Петя: грех
будет на душе твоей…
Кабы не он, не
было бы тебе родительского благословения: он вымолил вам у
отца благословение!..
С того места, где находились Дуня, ее
отец и Анна, нельзя
было расслышать, что говорили братья.
Коли
отец — дай бог ему царствие небесное — коли
отец почитал тебя — человек также
был с рассудком, худых делов также не любил — стало, обсудил тебя, каков ты
есть человек такой, — ну, нам, стало, и не приходится осуждать тебя:
отец знал лучше…
Для этого ему необходимо
было повидаться с
отцом Яши, взять у него денег и уговориться с кем-нибудь занять место пастуха во время его отсутствия.
Вечером того же дня, отслужив панихиду, они покинули Болотово. Возвращались они тем же путем, каким ехал ночью старик. Очутившись против Комарева, которое с высокого берега виднелось как на ладони,
отец и дочь свернули влево. Им следовало зайти к тетушке Анне и взять ребенка, после чего Дуня должна
была уйти с
отцом в Сосновку и поселиться у его хозяина.
В маленьком хозяйстве Дуни и
отца ее
было в ту пору очень мало денег; но деньги эти, до последней копейки, пошли, однако ж, на панихиду за упокой души рабы божией Анны, — и каждый год потом, в тот самый день, сосновские прихожане могли видеть, как дедушка Кондратий и его дочка ставили перед образом тонкую восковую свечу, крестились и произносили молитву, в которой часто поминалось имя доброй тетушки Анны.
После
отца и матери они
были для него самыми близкими по сердцу людьми.