Неточные совпадения
Северная часть Тульской губернии, которая,
как известно, отделяется от уездов Московской губернии широкою лентою Оки, может назваться
одною из самых живописных местностей средней России.
Отсутствие энергии было еще заметнее на суетливом, худощавом лице старика: оно вечно
как будто искало чего-то, вечно к чему-то приглядывалось; все линии шли как-то книзу, и решительно не было никакой возможности отыскать хотя
одну резкую, положительно выразительную черту.
—
Как не промыть! — говорит Аким рассудительным, деловым тоном. — Тут не только промоет — все снесет, пожалуй. Землей
одной никак не удержишь — сила! Я, — говорит, — весь берег плитнячком выложу: оно будет надежнее.
Какая земля! Здесь камень только впору!
— Ах ты, безмятежный, пострел ты этакой! — тянул он жалобным своим голосом. — Совести в тебе нет, разбойник!.. Вишь,
как избаловался, и страху нет никакого!.. Эк его носит куда! — продолжал он, приостанавливаясь и следя даже с каким-то любопытством за ребенком, который бойко перепрыгивал с
одного бугра на другой. — Вона! Вона! Вона!.. О-х, шустер! Куда шустер! Того и смотри, провалится еще, окаянный, в яму — и не вытащишь… Я тебя! О-о, погоди, погоди, постой, придем на место, я тебя! Все тогда припомню!
Кое-где чернели корни кустов, освобожденные от сугробов; теплые лучи солнца, пронизывая насквозь темную чащу сучьев, озаряли в их глубине свежие, глянцевитые прутики,
как бы покрытые красным лаком; затверделый снег подтачивался водою, хрустел, изламывался и скатывался в пропасть:
одним словом, все ясно уже говорило, что дуло с весны и зима миновала.
— Я, матушка, — произнес Аким, жалостливо свешивая набок голову. —
Как вас бог милует? — присовокупил он со вздохом и перевесил голову на
один бок.
В настоящее утро лицо и одежда рыбака достаточно подтверждали всегдашние слова его: несмотря на довольно сильный мороз, он был в
одной рубашке; в наружности его трудно было сыскать малейший признак принуждения или того недовольного, ворчливого выражения,
какое является обыкновенно, когда недоспишь против воли.
Заря только что занималась, слегка зарумянивая край неба; темные навесы, обступившие со всех сторон Глеба, позволяли ему различить бледный серп месяца, клонившийся к западу, и последние звезды, которые пропадали
одна за другою,
как бы задуваемые едва заметным ветерком — предшественником рассвета. Торжественно-тихо начиналось утро; все обещало такой же красный, солнечный день,
как был накануне.
Простояв несколько минут на
одном месте и оставшись, по-видимому, очень доволен своими наблюдениями, рыбак подошел к крылечку, глядевшему на двор. Тут, под небольшим соломенным навесом, державшимся помощию двух кривых столбиков, висел старый глиняный горшок с четырьмя горлышками; тут же, на косяке, висело полотенце, обращенное морозом в какую-то корку, сделавшуюся неспособною ни для
какого употребления.
Тишина не прерывалась ни
одним из тех звуков,
какими приветствуется обыкновенно восход солнца: куры и голуби не думали подавать голоса; приютившись на окраине старой дырявой лодки, помещенной на верхних перекладинах навеса, подвернув голову под тепленькое, пушистое крыло, они спали крепчайшим сном.
О сыне Петре Глеб, по правде молвить, помышлял не много: он давно уже решил отправить его в «рыбацкие слободы»,
как уже выше сказано; до сих пор
одно только упрямство мешало ему осуществить такое намерение.
Как умом ни раскидывай, а платить за такую работу
одним хлебом — дело сходное.
Во время завтрака веселье рыбака не прерывалось ни на минуту. Со всем тем он не коснулся ни
одного пункта, имевшего какое-нибудь отношение к разговору с хозяйкой; ни взглядом, ни словом не выдал он своих намерений. С окончанием трапезы,
как только Петр и Василий покинули избу, а жена Петра и тетка Анна, взяв вальки и коромысла, отправились на реку, Глеб обратился к Акиму...
— Хорошее баловство, нечего сказать! — возразил Глеб, оглядывая сынишку далеко, однако ж, не строгими глазами. — Вишь, рубаху-то
как отделал! Мать не нашьется, не настирается, а вам, пострелам, и нуждушки нет. И весь-то ты покуда
одной заплаты не стоишь… Ну, на этот раз сошло, а побалуй так-то еще у меня, и ты и Гришка, обоим не миновать дубовой каши, да и пирогов с березовым маслом отведаете… Смотри, помни… Вишь, вечор впервые только встретились, а сегодня за потасовку!
Одного месяца не прошло с тех пор,
как дядя Аким поселился у Глеба, и уже над кровлей рыбака воздвиглась скворечница.
Был
один из тех ненастных, студеных дней,
какие часто встречаются к концу осени, —
один из тех дней, когда самый опытный пахарь не скажет, зима ли наступила наконец или все еще продолжается осень.
—
Как же не плакать-то, — возразил Гришка, горько всхлипывая, —
как же? Ведь вот он
один сапог-то сшил, а другого не сшил… не успел… так
один сапог теперь и остался!
Он заглядывает в каждое дупло, в каждую скважину, поднимает каждый поблекший листок, каждую травку и,
как путник, вернувшийся на родину, который вместо уютного крова находит всюду
одну глухую пустыню, мчится далее, к темному лесу, неся на плечах своих гряды сизых туч — нажитое богатство!
И вот снова,
как бы негодуя на свою слабость, ветер
одним махом подобрал сизые тучи, бросился к опушке и, взметнувшись вихрем, помчался далее, увлекая на пути мокрые желтые листья.
На все это потребовалась
одна секунда, и Ваня не успел опомниться,
как он и его товарищ были уже далеко от берега.
Старый пень находился уже позади их. Челнок быстро несся к берегу. Сделав два-три круга, он въехал наконец в
один из тех маленьких, мелких заливов, или «заводьев», которыми,
как узором, убираются песчаные берега рек, и засел в густых кустах лозняка. Мальчики ухватились за ветви, притащили челнок в глубину залива и проворно соскочили наземь. Страх их прошел мгновенно; они взглянули друг на друга и засмеялись.
Вот, примером сказать, знал я
одного: так же,
как мы с тобою, рыбак был, — Ковычкой звали.
Стоя на палубе вертлявого челночка и управляясь
одним веслом, он
как вьюн вилял между узенькими промежутками быстро несущихся расшив, всех удивляя своей смелостью и удалью.
Да, было чем порадоваться на старости лет Глебу Савинову!
Одного вот только не мог он взять в толк: зачем бы обоим ребятам так часто таскаться к соседу Кондратию на озеро? Да мало ли что! Не все раскусят старые зубы, не все смекает старая стариковская опытность. Впрочем, Глеб, по обыкновению своему, так только прикидывался. С чего же всякий раз,
как только Гришка и Ваня возвращаются с озера, щурит он глаза свои, подсмеивается втихомолку и потряхивает головою?..
Достигнув того места на конце площадки, куда обыкновенно причаливались лодки, Ваня увидел, что челнока не было. Никто не мог завладеть им, кроме Гришки. Глеб пошел в Сосновку, лежавшую,
как известно, на этой стороне реки. На берегу находилась
одна только большая четырехвесельная лодка, которою не мог управлять
один человек. Ваня недолго раздумывал. Снять с себя одежду, привязать ее на голову поясом — было делом секунды; он перекрестился и бросился в воду.
— Силой выдадут! Уж коли старый забрал что в голову, вой не вой, а будет,
как ему захочется… Я давно говорю тебе: полно спесивиться, этим ничего не возьмешь… Ты мне
одно только скажи, — нетерпеливо произнес Гришка, —
одно скажи: люб я тебе или нет?.. Коли нет…
На берегу между тем воцарилось глубокое молчание: говорили
одни только глаза, с жадным любопытством следившие за каждым движением смельчаков, которые с минуты на минуту должны были обломиться, юркнуть на дно реки и «отведать водицы»,
как говорил Глеб.
Выходка эта особенно приятно подействовала на
одного из товарищей предводителя — молодого детину с глуповатой физиономией, острым, любопытным носом и белыми
как сахар зубами.
— А что, примерно, любезный, не Глебом ли вас звать? — спросил вдруг
один из шерстобитов, человек сухощавый и длинный
как шест, с плоскими желтыми волосами и бледно-голубыми глазами, вялыми и безжизненными.
—
Какое! Восьмеро ребят, мал мала меньше, — отвечал
один из пильщиков, — да такой уж человек бесшабашный.
Как это попадут деньги — беда! Вот хоть бы теперь: всю дорогу пьянствовал. Не знаю,
как это, с чем и домой придет.
Я сам встрел двух на дороге, — сказал
один из бодрствующих пильщиков, маленький человек с остроконечной бородкой, которая, без сомнения, должна была иметь какое-нибудь тайное сообщение с языком своего владельца, потому что,
как только двигался язык, двигалась и бородка.
— Нет, любезный, не говори этого. Пустой речи недолог век. Об том, что вот он говорил, и деды и прадеды наши знали; уж коли да весь народ веру дал, стало, есть в том
какая ни на есть правда.
Один человек солжет, пожалуй: всяк человек — ложь, говорится, да только в одиночку; мир правду любит…
— Ну, вот поди ж ты! А все дохнет, братец ты мой! — подхватил пильщик. — Не знаем,
как дальше будет, а от самого Серпухова до Комарева, сами видели, так скотина и валится. А в
одной деревне так до последней шерстинки все передохло, ни
одного копыта не осталось.
Как бишь звать-то эту деревню?
Как бишь ее, — заключил он, обращаясь к длинному шерстобиту, — ну, вот еще где набор-то собирали…
как…
Тетка Анна, которая в минуту первого порыва радости забыла и суровое расположение мужа, и самого мужа, теперь притихла, и бог весть, что сталось такое: казалось бы, ей нечего было бояться: муж никогда не бил ее, — а между тем робость овладела ею,
как только она очутилась в
одной избе глаз на глаз с мужем; язык не ворочался!
В бывалое время он не простоял бы так спокойно на
одном месте; звучный голос его давно бы поставил на ноги жену и детей; все, что есть только в избе, — все пошевеливайся; все, и малый и большой, ступай на берег поглядеть,
как реку ломает, и поблагодарить господа за его милости.
В ответ на замечание Гришки о вершах Глеб утвердительно кивнул головою. Гришка
одним прыжком очутился в челноке и нетерпеливо принялся отвязывать веревку, крепившую его к большой лодке; тогда Глеб остановил его. С некоторых пор старый рыбак все строже и строже наблюдал, чтобы посещения приемыша на луговой берег совершались
как можно реже. Он следил за ним во все зоркие глаза свои, когда дело касалось переправы в ту сторону, где лежало озеро дедушки Кондратия.
— Ну что ж ты стоишь, Ванюшка? Али уши запорошило? Ступай, бери шапку, — проговорил он, поглядывая на сына, который краснел,
как жаровня, выставленная на сквозной ветер, и переминался на
одном месте с самым неловким видом.
— Вот
одного разве только недостает вам, — продолжал между тем Глеб, — в
одном недостача: кабы
каким ни есть случаем… Вот хошь бы
как та баба — помнишь, рассказывали в Кашире? — пошла это на реку рубахи полоскать, положила их в дупло, — вынимает их на другой день, ан, глядь, в дупле-то кубышка с деньгами… Вот кабы так-то… ах, знатно, я чай, зажили бы вы тогда!
— Ну, да все
одно: ведь и это не годится, неладно! — продолжал он, заботливо нахмуривая лоб, между тем
как лицо его смеялось.
И то сказать, дядя: задалось нам, вишь ты, дельце
одно; со дня на день жду, приведется нам погоревать маненько; вот поэтому-то самому более и хлопочу,
как бы скорее сладить, парня нашего вылечить; все по крайности хоть утеха в дому останется…
Секунду спустя глаза ее помутились,
как словно огонь, наполнявший их, затушен был слезами, мгновенно хлынувшими от сердца; грудь ее поднялась, губы и ноздри задрожали; все существо ее превратилось, казалось, в
один отчаянный вопль.
— Полно, говорю! Тут хлюпаньем ничего не возьмешь! Плакалась баба на торг, а торг про то и не ведает; да и ведать нет нужды! Словно и взаправду горе
какое приключилось. Не навек расстаемся, господь милостив: доживем, назад вернется —
как есть, настоящим человеком вернется; сами потом не нарадуемся… Ну, о чем плакать-то? Попривыкли! Знают и без тебя, попривыкли: не ты
одна… Слава те господи! Наслал еще его к нам в дом… Жаль, жаль, а все не
как своего!
—
Какой бы он там чужак ни был — все
одно: нам обделять его не след; я его не обижу! — продолжал Глеб. —
Одно то, что сирота: ни отца, ни матери нету. И чужие люди, со стороны, так сирот уважают, а нам и подавно не приходится оставлять его. Снарядить надо
как следует; христианским делом рассуждать надо, по совести,
как следует! За что нам обижать его? Жил он у нас
как родной,
как родного и отпустим; все
одно как своего бы отпустили, так, примерно, и его отпустим…
Мало-помалу, однако ж, бабы наши стали приходить в себя; бледные лица их,
как словно по условленному заранее знаку, выглянули в
одно и то же время из разных углов двора.
В такие минуты на сердце легко и свободно,
как в первые лета счастливой юности; ни
одно дурное помышление не придет в голову.
Выходило всегда как-то, что он поспевал всюду, даром что едва передвигал своими котами; ни
одно дело не обходилось без Герасима; хотя сам он никогда не участвовал на мирских сходках, но все почему-то являлись к нему за советом,
как словно никто не смел помимо него подать голоса.
Крики бабы усиливались: видно было, что ее не пропускали, а, напротив, давали дорогу тому, кого она старалась удержать. Наконец из толпы показался маленький, сухопарый пьяненький мужичок с широкою лысиною и вострым носом, светившимся,
как фонарь. Он решительно выходил из себя: болтал без толку худенькими руками, мигал глазами и топал ногами, которые, мимоходом сказать, и без того никак не держались на
одном месте.
Тут находились еще четыре человека, также сильно раскрасневшиеся: то были фабричные ребята.
Один из них наигрывал на гармонии, другие били в ладоши, топали ногами и, подергивая в такт плечами, пели,
как дробью пересыпали...
Перегнувшись вперед всем корпусом, Яша перебегал с неимоверною быстротою несколько шагов и вдруг останавливался, гордо выпрямлялся, с чувством достоинства закидывал голову, бормотал что-то вздутыми губами, секунды три балансировал на
одной ноге, снова клевался вперед головою, которая увлекала его,
как паровая машина на всем ходу, и снова пробегал несколько шагов.
Как сказано выше,
одна только необходимость,
одна забота о батраке и восстановлении хозяйственного порядка могли заглушить на минуту скорбь, таившуюся в сердце старика. Порешив дело и освободившись таким образом от сторонних забот, Глеб снова отдался весь отцовскому чувству и снова обратил все свои мысля к возлюбленному сыну. Он не заметил,
как выбрался из села и очутился в лугах.